Вскоре в поле его зрения попал переводчик Сушков, и Конрад начал внимательно приглядываться к нему, расставляя для Дмитрия Степановича одну ловушку за другой, методично выявляя его связи, почтовые ящики, явки. Когда он убедился, что находится на верном пути и переводчик именно тот, кто ему нужен, Бютцов приблизил его к себе, что совпадало с планами партизан, уничтоживших прежнего переводчика штурм-банфюрера. И началась страшная игра с ничего не подозревавшим, старым, больным и изломанным жизнью человеком.
Одновременно Бютцов лихорадочно искал «конверт» — того, кто сможет донести весть об измене до своих и кому должны поверить по ту сторону фронта. Искал, везде рассылая запросы и требуя скорее найти подходящего человека среди пленных, арестованных, случайно задержанных.
Наконец ему сообщили о Семене Слободе — бывшем пограничнике и партизане, совершившем несколько дерзких побегов из лагерей. Такой должен дойти, и ему наверняка поверят, просто обязаны поверить.
Слободу перевели в тюрьму СД в Немеже, поместив в камеру смертников. Прилетел Бергер, уже запустивший дезинформацию по своим каналам за рубежом, и Сушкову специально дали возможность «узнать» страшную тайну, условиться о внеочередной встрече с подпольщиками, а потом взяли по дороге на явку. Вряд ли теперь удастся точно выяснить, где нашел свое последнее пристанище Дмитрий Степанович, а в камеру пришел под его именем немецкий агент, заранее подготовленный Бютцовом. Пришел и, в соответствии с указанием своих хозяев, рассказал об «измене» измученному Семену, не зная того, что ему самому уже уготована страшная участь жертвы — одной из многих в этой операции. Антон был уверен, что и лохматого Ефима тоже ликвидировали, только в отличие от исполнявшего роль Сушкова немецкого агента, демонстративно казненного на глазах у всех во дворе тюрьмы, ликвидировали тайно.
В ту же ночь Лиден обрушился на подполье, и в первую очередь на основную явку Сушкова. Видимо, хозяина явки Прокопа немцам не удалось взять живым, и они инсценировали его гибель на минном поле, а сидевший с Семеном в камере немецкий агент дал адрес явки, на которой уже ждал сотрудник СД или предатель.
Слободе ловко устроили побег, воспользовавшись бомбежкой станции, и когда он вышел на связь с мнимым подпольщиком, повели по заранее подготовленному маршруту к фронту, чтобы исключить любые случайности и доставить «говорящее письмо» прямо в руки адресата. После прохождения Слободой определенных точек маршрута Бергер все уничтожал, расстреливая жителей и сжигая деревни, не оставляя ни одного свидетеля, которого можно было бы допросить разведчикам противника. Сожгли и ненужную им более явку в городе, оборудовав напротив нее стационарную точку наблюдения — мастерскую сапожника.
Наверняка Бергер и Бютцов разработали и другие запасные варианты на случай осечки со Слободой, но не пустили их в ход, убедившись, что все идет по плану, потом начали ждать реакции советской разведки, вычислив неопытную парикмахершу Нину и готовясь дать через нее прибывшим с той стороны линии фронта подтверждение данных, якобы добытых погибшим Сушковым и переданных Семеном Слободой.
Рискнув выйти на связь с Ярославом Томашевичем, Семенов и Волков получили подлинник немецкого доклада об операции «Севильский цирюльник». Из города они выбрались, спрятавшись в «товаре» старого гробовщика Бронислава, сваленном на грузовик немецкого госпиталя.
— Как думаете, почему они так назвали свою операцию? — читая немецкие документы, спросил их по возвращении Ермаков…
— Наверное, привлекла ария дона Базилио «Клевета», — усмехнулся Антон.
Документы, взятые из рухнувшего самолета, подтвердили их догадки и уточнили некоторые, до того неясные, детали. Немцы посадили на станции снайпера, убившего напарника Слободы в тот момент, когда полыхнул заранее подготовленный пиротехниками вагон; на всякий случай взяли в плотное кольцо оцепления весь район, чтобы беглец не сумел бесследно исчезнуть, и специально приезжали в маленькую деревушку в момент встречи Семена с внешне похожим на Прокопа лжеподпольщиком.
Все выяснилось, еще одно задание выполнено, но нет теперь Ермакова и Семенов уехал на фронт, как и сам Антон, уже получивший проездные документы. Но самое главное, с командующего фронтом снято обвинение в измене…
Волков сел, пододвинул поближе телефонный аппарат, сдул с него лохматую пыль и, подняв трубку, набрал знакомый номер:
— Игорь Иванович?
— А… Это вы. Я уже знаю, — голос профессора пресекся. — Печально, все так печально.
— Я завтра уезжаю, хотел вот попрощаться с вами, пожелать всего доброго.
— Уезжаете, — вздохнул Игорь Иванович. — Каждое расставание, как маленькая смерть. Впрочем, простите, я не хотел. Может быть, заглянете хоть на минутку? Надо бы посидеть, помянуть Алексея Емельяновича.
— Хорошо, — подумав, согласился Антон. — Забегу. Только сначала заскочу к себе, а потом сразу к вам…
Порывшись в уже собранном вещевом мешке, Волков достал бутылку водки, пару банок консервов из пайка, рассовал все по карманам и вышел. Сейчас он зайдет в управление и позвонит на Урал, а потом — к Игорю Ивановичу.
Задумчиво перебирая пластинки, профессор морщился, как от зубной боли:
— Не то, все не то… Ага, пожалуй, вот: Вертинский на слова Гумилева «Мне приснилось, что сердце мое не болит».
Красивый, грассирующий голос певца печально декламировал о сердце, висящем, как колокольчик, на краю крыши китайской пагоды, нежной девушке в алом платье, расшитом осами и драконами.
Стоя у патефона спиной к Антону, сидевшему за столом, Игорь Иванович тихо плакал, вытирая мокрые щеки узкой ладонью, и завернувшийся манжет застиранной рубашки открывал его сухую и тонкую руку, совершенно не тронутую загаром.
Полосы солнечного света лежали на паркете комнаты, перечеркнутом тенью рам, призрачной лентой проходил через лучи дым папиросы, золотились корешки книг в шкафах, стояла не выпитая водка в рюмках, тихо тикали часы на стене, мерно качая маятником и отсчитывая быстро бегущие секунды бытия. Волкову вдруг вспомнилось, как он впервые шел в этот дом зимой, спрятав в кармане листок с колонками цифр вражеской радиограммы, не поддающейся расшифровке. Какими огромными выглядели сугробы и как далеко казалось до прихода весны, до нового тепла! И вспомнился теперь уже давний разговор с профессором о тайнах великого времени и невозможности изменить его ход.
— Страшно, невозможно поверить, — вернувшись к столу, признался Игорь Иванович. — Уходят-то лучшие, а кто остается?
— Остаемся мы с вами, — грустно улыбнулся Волков. — Значит, на нас теперь лежит ответственность за все.
— А-а, — залпом опрокинув в себя рюмку, отмахнулся профессор. — Это я здесь остаюсь, а вы уедете на фронт. Кстати, если не секрет, почему вдруг отправляетесь в действующую армию? Просились?
— Начальству видней.
— Ну да, конечно, ему всегда виднее, оно всегда все знает лучше прочих, — с горькой иронией откликнулся Игорь Иванович. — Военная тайна? Не хотите, не говорите, я не любопытный. Раз надо, так надо. Но берегите себя, голубчик, войны временны, а жизнь, впрочем, тоже временна. О чем это вы задумались? Не нравится Вертинский?
— Нет, почему же. Нравится, даже очень. А задумался потому, что, похоже, потерял сразу двух человек, а не одного.
Хозяин недоуменно уставился на гостя, наморщив лоб и беспомощно пытаясь улыбнуться задрожавшими губами, — господи, какое же еще несчастье приключилось? Отчего вокруг одни только беды, горести, трагедии и нет ничего светлого, радостного, способного согреть душу, вселить в нее новые надежды?
— Что… еще кто-нибудь? — встревоженно спросил он.
— Нет, — Антон крепко потер ладонями лицо, как будто в комнате гулял пронизывающий холодный степной ветер с крепким морозцем и щеки задубели без притока крови. — Нет, просто потерял, не могу найти.
— Ну, напугали, — подвинув стул, профессор опустился на него, — а я уж, грешным-то делом, подумал: не с супругой ли Алексея Емельяновича чего? Все-таки такая боль, такая утрата. И не только для нее.
— Девушка одна, вернее, моя жена пропала, — объяснил Волков. — Мы познакомились, когда я был в командировке. Потом уехал, а вернувшись, дал телеграмму, но она пришла обратно с надписью: «Адресат выбыл». Зашел сегодня к себе на службу, позвонил туда, в тот город, а мне ответили, что она уехала в Москву. Выхлопотала себе пропуск и уехала.
— Замечательно, — хлопнул в ладони повеселевший Игорь Иванович. — Тут вы ее и найдете! С вашими возможностями да не найти?!
— Я уже успел запросить адресное бюро. Ответ отрицательный, — уныло сообщил Антон. — Не числится.
— Значит, еще не успела прописаться. Вот увидите, все наладится, обязательно.
— Мне сказали, что у нее, вернее, у нас ребенок будет, — потерянно улыбнулся Волков. — А уехала она больше месяца назад, вот в чем дело. Должна была бы уже и прописаться, и на работу устроиться, но ее нет.
— Почему это нет? — чуть не подпрыгнул профессор и нахохлился, как тощенький, остроносый воробей. — Бросьте такое думать, слышите, бросьте. Я верю, что мысли передаются на расстояние и ими можно причинить вред тем, кого ты любишь. Не надо дурных мыслей, Антон Иванович, я вас умоляю, не надо. Найдется она, непременно найдется, вот увидите. Знаете, дайте-ка мне ее фамилию и адрес, где она раньше жила. Я схожу туда, все узнаю и напишу вам.
Антон продиктовал, с сомнением глядя, как Игорь Иванович черкает карандашом на каком-то клочке бумаги в клеточку, — потеряет потом или запихнет среди своих расчетов и формул, а спустя продолжительное время найдет и с искренним недоумением будет глядеть на записку, мучительно вспоминая, когда и по какому поводу она написана и что со всем этим связано. Как часто мы все загораемся идеей помочь справиться с чужой бедой и болью, самонадеянно пытаемся ее руками развести, а когда не получается, вскорости остываем.
«Мне приснилось, что сердце мое не болит» — такое действительно может только присниться. Это поэт подметил очень верно, поскольку у каждого человека, обладающего совестью и честью, обязательно болит сердце за ближних и за то, что делается вокруг него. Неужели и этот кудесник-отшельник когда-нибудь не выдержит и, выплеснув при чужих боль своего сердца, разделит судьбы множества несчастных, пропадет в метельной круговерти Соловков, ляжет в вечную мерзлоту или провалится под лед?