В уже переполненную кухню вперевалку вплыла тезка цих-лиды, лавочница Гульда. Мне всегда казалось, что Гульда ведьма. Она уже давным-давно не стояла за своим прилавком, ее ноги этого не выдерживали, она была настолько толста, что объезжала своих должников-покупателей на электротележке. И все ее участие в деле заключалось теперь единственно в том, что она следила за своевременным погашением долгов покупателями, бравшими по записи.
В ее лавке долги уплачивались не как обычно, то есть при очередной покупке товара; для этого нужно было подняться на второй этаж и войти в комнату, где всегда было нестерпимо жарко и, казалось, навечно устоялись все запахи молочной лавки. Тут-то в полутьме и восседала Гульда, взимая долг!.. И так как ни одного гроша она не принимала без того, чтобы не прочесть должнику лекции о бренности мамоны, то моя мать, если нужно было что-то уплатить, посылала наверх меня.
Без сомнения, Гульда была ведьмой; даже сейчас, когда она стояла в ярком свете кухонной лампы, это впечатление не исчезало. Сначала она осмотрела своими довольно противными маленькими глазками широкий буфет, на котором было приготовлено к ужину, и, лишь убедившись, что нами ничего не было куплено у ее конкурентов, уставилась на аквариум.
— Так-так, — сказала она, когда Ионатан и Алиса поспешно уступили ей место: они, как и мы, вечно были ее должниками, — так-так, это и в самом деле интересно. И денег это, надо думать, кое-каких стоило, а?
Пусть не думают, что у нее на уме одни только поганые деньги, в могилу она их все равно не возьмет, да, да, в последнее время она довольно часто размышляет о смерти, однако дела ей после себя хочется оставить в порядке, ну, а кто-то сказал ей, что мы приобрели что-то необыкновенное, и она случайно обнаружила в своей книжке, что за кое-какой товар мы еще не уплатили; вообще-то деньги — проклятье, а сколько, между прочим, стоили рыбки?
Появление пастора Мейера на время избавило отца от ответа. Пастор оглядел столь необычное сборище мягким вопрошающим взором, весело произнес: «Добрый вечер всем, всем, всем», — правда, не без того, чтобы не метнуть молниеносного взгляда в сторону Ионатана, взгляда, которым он давал понять, что этого вот «шарлатана» он хотел бы исключить из своего «всем, всем, всем», — а потом сказал, что до него дошла весть, будто мой отец собрал в стеклянном сосуде дивное множество божьих тварей, и это согревающее душу известие повлекло его сюда по темным и дождливым тропам. То, что до пастора Мейера «дошла весть», никого особенно не удивило, у нас в округе почти не было дела, о котором он не проведал бы; мой отец даже пустил в обращение прозвище «Пинкертон господа бога», ибо не варилось еще такого мяса в кастрюлях общины, о котором бы не пронюхал сей «пастырь духовный». И его выражение «дождливые тропы» как нельзя было к месту, поскольку шнурованные сапоги господина пастора выглядели так, будто он часа два брел по размытой глине. Мать не сводила взора с грязных пасторских сапог, вздрагивала каждый раз, когда с них сваливался очередной комок глины, тут же попадавший под широкие подошвы духовного гостя.
Пастор Мейер, как видно, решил не упускать возможность потренироваться в общении с возлюбленной паствой, в своей речи он вперемежку с душеспасительной церковной лексикой усердно употреблял хлесткие народные словечки, причем внешность и поведение наших экзотических рыбок служили для него источником разнообразных сравнений и аллегорий.
Ионатан, завернувшись в свою накидку, как в тогу, пытался время от времени изображать на своем сектантском лице, помятом еще в эпоху Йонни, насмешливую улыбку; Алиса, услышав очередную метафору пастора, восклицала своим хриплым прочувствованным голосом: «Красотища какая!», советник медицины то и дело гудел от удовольствия: «Это господин коллега сформулировал поистине великолепно», а то, что он не находил великолепным, было «капитально» или «феноменально»; глазки ведьмы Гульды тайком скользили по кухне, оценивая стоимость нашей утвари, и лавочница наверняка в любой момент могла бы указать довольно точную цифру, однако при этом она не забывала энергично трясти своим тройным подбородком, когда пастор Мейер упоминал о бренности всего земного.
Отец с матерью только посматривали друг на друга; именно в эти минуты я понял, что имеют в виду авторы романов, когда говорят о красноречивых взглядах. Свет лампы пробивался словно сквозь гамбургский ноябрьский туман; пахло пасторским потом, карболкой советника медицины, чесноком вегетарианца Ионатана, плебейским «одеколончиком» Алисы, самым дешевым табаком фирмы «Бринкман» и всей мелочной лавкой ведьмы Гульды. А какая была жарища!
Уж совсем поздно вечером младшая сестренка протиснулась на кухню, в самый разгар пасторской аллегории о заботливой цихлиде и прожорливой рыбе-меч, и плаксивым, сонным голосом спросила, когда же уйдут все эти гости, она умирает от голода. Пастор тут же встал; мягким, но решительным жестом, словно давая знак церковному хору грянуть гимн, он поднял остальных и, втирая в пол последний комок глины, сказал, что детишкам, которые просят кушать, никто не имеет права отказывать. Затем он погнал всех гостей к двери, невзирая на то, хотелось ли им, как, например, Гульде, сказать еще что-нибудь или нет. На пороге он обернулся и в клубах вылетающего из кухни пара, окутавшего его освещенную лампой голову, спросил, нельзя ли ему в следующий раз привести с собой своих ребятишек — их у него было семеро, причем шестеро умели ходить, — чтобы и они посмотрели на эту водную аллегорию или как там отец называет свой сосуд, как-то в забавно-народном духе, кажется, «что-то такое эдакое».
— Точно, — ответил отец голосом более хриплым, чем у Алисы, — именно так.
В ближайшее воскресенье отец отправился на Рыбный рынок, а вечером у нашей калитки лежала собака, лохматая, злая, родичей которой можно увидеть в любой деревушке.
Перевод Г. Чистяковой
Приход и уход
Да, боюсь, это будет нелегко; нелегко для вас и для меня не легче. Для вас, поскольку вы должны отказаться от своих надежд, освоиться в новом положении, удовольствоваться другим человеком, для меня же это будет тяжело потому, что я все понимаю, понимаю ваше разочарование, понимаю также, что для вас я не более как замена.
Я должна занять то место, на котором все надеялись увидеть Ханну Барлов, а чтобы это сделать, понадобилось бы по меньшей мере три человека с моим жизненным опытом, да и то все вокруг начали бы вскорости призывать Ханну Барлов.
Только призывать нам пришлось бы очень долго: Ханна Барлов больше не придет, она умерла, умерла вчера, через два дня после своего семидесятилетия и за день до праздника вашего посвящения в юность, накануне того праздника, когда на этом самом месте вы должны были услышать ее выступление.
И не просто должны, но и хотели услышать, потому что Ханна Барлов славилась своими речами, и многие из вас это знали, так как среди ваших родителей я вижу и тех, кому довелось идти по жизни вместе с Ханной Барлов.
Бессмертие, знаете ли, слово отнюдь не безобидное, заявив о себе, оно подвергает сомнению одно из важнейших обстоятельств, определяющих нашу жизнь, — оно подвергает сомнению то обстоятельство, что мы смертны, оно как бы утешает нас, а это не всегда хорошо, ибо в надежде на вечную жизнь мы откладываем на потом слишком многое из того, что откладывать никак нельзя.
О бессмертии, пожалуй, следовало бы говорить лишь применительно к умершим, а если подбирать метод, с помощью которого можно определить его присутствие, то лучше всего, на мой взгляд, подсчитать количество истинного движения, движения в смысле движения вперед, прогресса, развития, привнесенного одним человеком в жизнь других людей.
И все же как хотите, а в этом смысле Ханна Барлов бессмертна.
Возможно, мы и не станем воздвигать ей памятник, во всяком случае, лично я не могу ее себе представить ни отлитой из бронзы, ни высеченной из камня; она и впрямь не принадлежала к числу тех, кто нуждается в пьедестале, чтобы оказаться на виду, — я знаю, так можно сказать обо всех, кому мы нынче воздвигаем памятники, но для меня Ханна отличается от всех этих людей еще и тем, что я сама ее знала, что многие из собравшихся на эту встречу, которая была задумана как праздник, которая праздником и останется, тоже ее знали и что многое в нашем городе было бы не таким, как сейчас, не будь в нем Ханны Барлов.
Сейчас я скажу то, что всем известно, но я все равно хочу это сказать, поскольку лишь таким путем удастся, возможно, объяснить, как я осмелилась занять на трибуне место Ханны: Ханна Барлов была бургомистром нашего города до того, как бургомистром стала я, а я стала бургомистром только потому, что до меня им была Ханна Барлов.
Надеюсь, для вас это прозвучит как рассказ о тех временах, когда человек, которому понадобилось новое пальто, должен был идти с рогатиной на медведя, но даже в нашем городе мысль о том, чтобы женщина возглавила городское правление, укладывалась когда-то лишь в немногих головах, да и то Ханна подготавливала для нее почву; дело, правда, обошлось без открытого сопротивления, но канители было много, однако после того, как Ханна несколько лет пробыла на посту бургомистра, никто уже не мог понять, зачем понадобился весь шум и крик, а задаваясь порой вопросом, почему именно мне довелось сменить Ханну на посту бургомистра, я в момент озарения пришла к следующему выводу: потребовалось бы слишком много сил, чтобы после ухода Ханны город примирился с мыслью, что бургомистром снова будет мужчина.
Ко всему прочему она была еще и весьма хитроумная особа, наш товарищ по партии Ханна Барлов: едва уступив мне свое место она начала хлопотать, чтобы ей доверили председательство в комиссии по посвящению в юность. Разумеется — это знает здесь каждый, потому что сегодня все ожидали ее на этой трибуне именно в данном качестве, и по меньшей мере те из нас, кто постарше, заранее радовались возможности услышать одно из знаменитых выступлений Ханны Барлов, — разумеется, ей доверили этот пост, но — и на это я намекала, говоря, что она хитроумная особа, — но Ханна могла с тем же успехом хлопотать о месте почетного председателя в продовольственном контроле, либо в отделе мелиорации, либо даже в отделе народного искусства, лишь бы кабинет — и тут я наконец добралась до сути ее хитроумия, — лишь бы кабинет этой важной руководящей инстанции был располо