Чувства – это хорошее основание для общества, так как одно из глубочайших чувств – это религиозная вера, и Руссо верил в то, что религия необходима для социальной стабильности. Это желание верить может и должно преодолеть любые сопротивления Просвещения. «Поэтому я считаю, что миром управляет сильная и мудрая воля. Я вижу это или, скорее, чувствую это»[144]. Однако вера Руссо в то, что Бог существует, не слишком детально информировала его о сущности божественной природы. Бог «скрыт в равной степени от моих чувств и моего понимания», и чувство Руссо лишь внушило ему уверенность в том, что сотворившее мир существо могущественное, мудрое и хорошее. Суждения философов о Боге не только не прояснили суть вопроса, но сделали его еще более запутанным. «Чем больше я об этом думаю, – писал Руссо, – тем более я запутываюсь»[145].
Поэтому Руссо решил не слушать философов, – «проникнувшись чувством моей неадекватности, я никогда не буду рассуждать о природе Бога»[146] – и позволить своим чувствам направлять свои религиозные верования, считая, что чувства – более надежный проводник, чем разум. «Я выбрал другого проводника и я сказал себе: давайте посоветуемся с внутренним светом; это будет сбивать меня с пути меньше, чем сбивают меня они»[147]. Внутренний свет Руссо внушил ему непоколебимую уверенность в том, что существование Бога есть основа всех объяснений, и это чувство было надежно защищено от ревизий и контраргументов: «Со мной вполне можно поспорить по этому поводу, но я чувствую это (существование Бога), и это чувство, которое говорит со мной, сильнее, чем разум, пытающийся доказать обратное»[148].
Это чувство было не просто одним из личных капризов Руссо. Он считал, что в основании любого гражданского общества лежит религиозное санкционирование действий его лидеров. Лидеры, стоящие во главе общества, не всегда искренне верят в религиозные санкции, к которым они апеллируют, но их апелляция к ним все равно крайне важна. Если люди верят в то, что их лидеры действуют по воле богов, они будут слушать охотнее и «покорно нести бремя общественного благоденствия»[149]. Разум Просвещения, напротив, приводит к недоверию, недоверие вызывает непослушание, а непослушание заканчивается анархией. Это еще одна причина, почему, согласно Руссо, «состояние размышления – это уже состояние почти что противоестественное, и человек, который размышляет, это животное с извращенной природой»[150].
Следовательно, разум должен быть ограничен и заменен естественными чувствами[151].
Религия настолько важна для общества, писал Руссо в «Общественном договоре», что государство не должно пренебрегать религиозными вопросами. Оно не может себе позволить политику толерантности по отношению к неверующим или даже рассматривать религию как предмет индивидуального выбора. Поэтому государство должно непременно отвергнуть опасные идеи Просвещения о религиозной толерантности и разделении светской и духовной власти. Далее, религия так фундаментально важна, что неверующие заслуживают высшей меры наказания: «Не будучи в состоянии обязать кого бы то ни было в них верить, он может изгнать из Государства всякого, кто в них не верит, причем не как нечестивца, а как человека, неспособного жить в обществе, как человека, неспособного искренне любить законы, справедливость и жертвовать в случае необходимости жизнью во имя долга. Если же кто-либо, признав уже публично эти догматы, ведет себя, как если бы он в них не верил, пусть он будет наказан смертью»[152].
Общество, правильно основанное на естественном чувстве и религии, преодолеет эгоцентричный индивидуализм, что даст возможность людям сформировать новый коллективный социальный организм. Когда люди объединяются для формирования нового общества: «Немедленно вместо отдельных лиц, вступающих в договорные отношения, этот акт ассоциации создает условное коллективное Целое. Это Целое получает в результате такого акта свое единство, свое общее „я“, свою жизнь и волю». Воля каждого человека больше не принадлежит ему, она становится коллективной или общеустановленной и находится под руководством тех, кто говорит от имени общества в целом. В моральном обществе «каждый из нас передает в общее достояние и ставит под высшее руководство общей воли свою личность и все свои силы, и в результате для нас всех вместе каждый член превращается в нераздельную часть целого»[153].
В новом обществе лидеры выражают «общую волю» и проводят политику, которая лучше всего подходит для всех, тем самым позволяя всем людям реализовать свои истинные интересы и истинную свободу. Требования «общей воли» превосходят все другие соображения, поэтому «все то, чем гражданин может служить государству, он должен сделать тотчас же, как только суверен этого потребует»[154].
Но есть что-то в человеческой природе, испорченной разумом и индивидуализмом, что противится и всегда будет выступать против общей воли. Отдельные индивидуумы редко видят то, что их частная воля находится в гармонии с общей волей; следовательно, «частная воля непрестанно действует против общей»[155].
Чтобы противодействовать этим деструктивным индивидуалистическим тенденциям, государство оправданно использует систему принуждения: «Если кто-либо откажется подчиниться общей воле, то он будет к этому принужден всем Организмом, а это означает не что иное, как то, что его силою принудят быть свободным»[156]. Власть общей воли над частной волей является абсолютной. «Если государство или гражданская община – это не что иное, как условная личность, жизнь которой заключается в союзе ее членов, и если самой важной из забот ее является забота о самосохранении, то ей нужна сила всеобщая и побудительная, дабы двигать и управлять каждою частью наиболее удобным для целого способом»[157]. И если руководители государства говорят гражданину: «Государству необходимо, чтобы ты умер, то он должен умереть»[158].
Таким образом, мы находим у Руссо набор явных контрпросветительских высказываний, атакующих идеалы Просвещения: принципы разума, искусства и науки, этического и политического либерализма. Руссо был современником американских революционеров 1770-х годов, но существует заметный контраст между исповедуемыми Локком принципами жизни, свободы и стремления к счастью в американской Декларации независимости и клятвой общественного договора Руссо в его проекте конституции для Корсики: «Соединяюсь я телом, имуществом, волею и всеми моими силами с корсиканскою нацией, чтобы принадлежал я ей безраздельно, я сам и все, что от меня зависит»[159].
Политика Просвещения Локка и политика Контрпросвещения Руссо ведут к противоположным практикам.
Руссо и Французская революция
Руссо умер в 1778 году, во время расцвета Просвещения во Франции. На момент его смерти произведения Руссо были хорошо известны во Франции, но Руссо не повлиял на ход событий так, как он мог бы повлиять во время начала Французской революции. Именно последователи Руссо были теми, кто сыграл самую активную роль во Французской революции, особенно в ее третьей, разрушительной фазе.
Революцию начали дворяне. Обнаружив слабость французской монархии, в 1789 году дворяне смогли добиться проведения собрания Генеральных штатов – институции, которая, как правило, находилась под их контролем. Некоторые из представителей аристократии надеялись усилить власть знати за счет монархии, другие хотели претворить в жизнь реформы Просвещения.
Однако аристократы не смогли сформировать единую коалицию и поэтому не могли соперничать с энергией либеральных и радикальных делегатов. Контроль над событиями ускользнул из рук дворян, и Революция вошла во вторую, более либеральную фазу. Во второй фазе доминировали либералы, являющиеся последователями Локка, и именно они разработали Декларацию прав человека и гражданина.
Однако либералы, в свою очередь, не могли состязаться с напором наиболее радикальных революционеров. С ростом власти жирондистов и якобинцев Революция вступила в свою третью фазу.
Лидеры якобинцев были явными последователями Руссо. Жан-Поль Марат, появившись без парика в непричесанном и немытом виде, объяснил, что он так выглядит, чтобы «жить просто и следовать заветам Руссо». Луи Антуан де Сен-Жюст, возможно, самый кровожадный из якобинцев, ясно выразил свою преданность Руссо в выступлениях в Национальном собрании. И, говоря от имени самых радикальных революционеров, Максимилиан Робеспьер выразил всеобщее восхищение великим человеком: «Руссо – единственный человек, который через возвышенность своей души и величие своего характера показал себя достойным роли учителя человечества».
При якобинцах Революция стала более радикальной и жестокой. Теперь, являясь представителями общественной воли и имея в своем распоряжении множество «универсальных методов принуждения», с помощью которых Руссо мечтал сломить непокорное волеизъявление отдельных личностей, якобинцы сочли целесообразным широкое применение смертной казни. Гильотина работала непрерывно, поскольку радикалы безжалостно убивали дворян, священников и почти всех тех, кого они подозревали. «Мы должны наказывать не только предателей, – убеждал Сен-Жюст, – но и всех тех, у кого не хватает энтузиазма». Нация погрузилась в жестокую гражданскую войну, и чрезвычайно символичным акт