Как только дети отделены, учителя могут обратить внимание на внутренние личные качества. В своем эссе об образовании Кант, разумеется, настаивал на том, что «послушание является самой существенной чертой в характере ребенка, особенно ученика или ученицы»[204]. Однако Фихте понимал, что дети есть дети и, будучи детьми, они не станут налагать на себя обязательства по своей воле. Поэтому администрация школы должна решительно предписать ученикам исполнение определенного круга обязанностей: «Чтобы тем самым законодательство сохраняло высокую степень строгости и возлагало бы многочисленные обязанности. К последним… в экстренных ситуациях можно принуждать посредством страха перед посюсторонним (немедленным) наказанием; предусмотренные законом наказания должны быть исполняемы без всякого снисхождения и исключений»[205].
В частности, необходимо привить ученикам понимание того, что более сильный ученик должен помогать более слабым. При этом «он не должен ожидать какого-либо вознаграждения, поскольку по конституции все были бы равны в отношении работы и удовольствия, и даже никакой похвалы, поскольку господствующим образом мысли в общине является тот, согласно которому он всего лишь исполняет свою обязанность». Предугадывая идеи Маркса, Фихте верил в то, что школа должна быть уменьшенной моделью идеального общества: «В этой конституции, таким образом, из достижения большего совершенства и из приложенного для этого труда будут следовать только новый труд и работа, и именно самый прилежный будет обязан бодрствовать, когда другие спят, и размышлять, когда другие играют»[206].
В более широком смысле новое образование сможет искоренить любые личные интересы и внушить чистую любовь к долгу только из любви к долгу – такое чувство долга, о котором мечтали Руссо и Кант: «Поэтому на место этого себялюбия, с которым нельзя больше связывать ничего для нас хорошего, в душах всех, кого мы хотим причислять к немецкой нации, мы должны поставить и основать другую любовь, непосредственно направленную на добро как таковое ради него самого»[207].
Если система образования будет успешной, ее плодом станет строгая внутренняя дисциплина: «Его воспитанник происходит из него в урочный час как устойчивое и неизменное произведение этого его искусства»[208].
Но этого нравственного образования недостаточно. Опираясь на Хаманна и Шлейермахера, Фихте обратился к религии. «Питомец этого воспитания есть не просто член человеческого общества здесь, на земле, на короткий срок жизни, отпущенный ему, но он также есть звено вечной цепи духовной жизни как таковой, находящееся в более высоком общественном порядке, и, без сомнения, признается таковым и со стороны воспитания. Несомненно, образование, стремящееся охватить все его существо, должно также ввести его и в усмотрение этого более высокого порядка»[209].
Несмотря на то что Фихте считался мягким в вопросах религии в контексте лютеранской схоластики, Фихте настаивал на том, что образование также должно в значительной мере опираться на религию: «Правильно руководимый ученик доберется в попытках создать такой образ до конца и под конец найдет, что поистине ничего нет, кроме жизни, и именно духовной жизни, живущей в мышлении; и что все остальное существует не поистине, но только кажется существующим». Он поймет, что «только в непосредственном соприкосновении с Богом и непередаваемом истечении из него своей жизни научится находить жизнь, свет и блаженство, а в любом удалении из этой непосредственности – смерть, мрак и несчастье»; «…воспитание к истинной религии есть тем самым последнее предприятие нового воспитания»[210].
До сих пор программа образования Фихте включала всеобщее отделение детей, суровую авторитарную дисциплину, строгое понимание чувства долга, самоотверженность и тотальное погружение в религию. Это не очень похоже на модель либерального образования Просвещения.
Но программа Фихте этим не ограничивалась. Она также подразумевала важность этнической принадлежности. Только немец способен воспринять истинное образование. Немецкая система – это лучшее, что мир может предложить, это надежда на будущий прогресс человечества. Только немец, будучи «исключительным среди других европейских наций образом [имеет] способность и восприимчивость к такому образованию»[211]. Путь, которым идет Германия, является ориентиром для других стран Европы и в конечном счете для всего человечества. Либо немцы прислушаются к призыву Фихте и исправятся, либо они будут преданы забвению. «Но если Германия потонет, вместе с ней потонет и вся остальная Европа»[212].
Так Фихте своим пламенным стилем и харизмой расшевелил немцев и пробудил их к действию. Немцы слушали с восхищением и энтузиазмом. В 1810 году, спустя три года после обращения с речью, Фихте был назначен деканом факультета философии в недавно открывшемся Берлинском университете. (Шлейермахер был назначен главой факультета теологии.) В следующем году Фихте стал ректором всего университета и располагал возможностями претворить свою образовательную программу в жизнь.
Он не упустил эти возможности. Отголоском его реформ спустя столетие, в 1919 году, стала речь Фридриха Эберта на открытии Национальной ассамблеи в Веймаре. Германия вновь была повержена иностранными державами, и нация была деморализована и озлоблена тем, что приходилось все начинать с начала. Выбранный первым президентом Немецкой республики в 1919 году, Эберт в своей инаугурационной речи подчеркнул актуальность Фихте для ситуации в Германии: «Таким образом, мы приступаем к работе, имея в виду нашу главную цель – поддерживать права немецкой нации, заложить фундамент сильной демократии в Германии и привести ее социалистическим путем к достижению истинного социального Ауха. Именно так осознаем мы задачу, которую Фихте поставил перед немецким народом»[213].
Гегель об идеализации абсолютизации государства
Когда Гегель проходил обучение в Тюбингене, его любимым автором был Руссо. «Принцип свободы засверкал в мире благодаря Руссо и дал человеку бесконечную силу»[214].
Как было сказано во второй главе, Гегель был глубоко увлечен последними достижениями кантианской и фихтеанской метафизики и эпистемологии и их применением в контексте социальной и политической мысли.
Линии политического противостояния были очевидны для Гегеля: если мы считаем правильным представление Руссо о человеческой свободе, то свобода в контексте Просвещения должна быть признана фальшивой. Разочарованный результатами Французской революции, в которой последователи Руссо, казалось, упустили свой исторический шанс в мировом масштабе, в то же время Гегель не чувствовал ничего, кроме презрения и по отношению к Англии, которая в то время небезосновательно считалась самым развитым обществом по меркам Просвещения: «…нигде нельзя найти так мало действительно свободных учреждений, как именно в Англии». Так называемый либерализм так называемых просвещенных наций на самом деле представлял собой невероятный дефицит прав и свобод. Только модернизировав модель Руссо в терминах диалектики и применив ее в Германии, мы можем достичь реальной свободы»[215].
Что же означает реальная свобода для Гегеля?
«Далее, нужно знать, что вся ценность человека, вся его духовная действительность существует исключительно благодаря государству»[216].
В более широком контексте философии Гегеля история человечества управляется необходимым действием Абсолюта. Абсолют – или Бог, Всеобщая причина или Божественная идея, – есть подлинная субстанция Вселенной, и процессы его развития есть все, что существует: «Бог правит миром; содержание Его правления, осуществление Его плана есть всемирная история»[217].
Государство, в той мере, в которой оно причастно к Абсолюту, есть божественный инструмент достижения целей. Соответственно, «государство есть божественная идея, как она существует на земле»[218].
Если исходить из того, что высшей целью человека в жизни должно быть воссоединение с высшей реальностью, то из этого следует, что «государство в себе и для себя есть нравственное целое, осуществление свободы»[219]. Следствием этого является то, что в моральном отношении личность имеет меньшее значение, чем государство. Индивидуальные эмпирические повседневные интересы принадлежат более низшему моральному порядку, нежели универсальные интересы государства, имеющие всемирно историческое значение. Конечной целью государства является самореализация Абсолюта, «и эта самоцель обладает высшим правом по отношению к единичным людям, чья высшая обязанность состоит в том, чтобы быть членами государства»[220].
Долг, как мы узнали у Канта и Фихте, всегда превосходит личные интересы и наклонности.
Впрочем, простого участия в представлении Гегеля недостаточно для выполнения долга, если учитывать величие божественной исторической цели государства: «Поэтому государство следует почитать как нечто божественное в земном»[221]