Social Text, что наука дискредитировала взгляды Просвещения на объективную познаваемую реальность и что последние достижения квантовой физики поддерживают крайне левую политику[321]. Одновременно Сокал объявил в Lingua Franca, что эта статья была критикой на постмодернистскую критику науки. Шокированная реакция редакторов и защитников Social Text заключалась не в том, чтобы объявить представленную в статье Сокала версию физики в качестве истиной или хотя бы легитимной интерпретации. Редакторы были озадачены и в то же время свято верили в то, что именно Сокал нарушил священные узы академической честности и порядочности. Однако было ясно, что редакторы мало разбираются в физике и что статья была опубликована из-за политической выгоды, которую они могли извлечь из нее[322].
Макиавеллианская интерпретация также объясняет, почему релятивистские аргументы направлены только против канонического корпуса книг западной культуры. Если истинные мотивы имеют политический характер, то всегда возникает серьезное препятствие, с которым нужно иметь дело, – это великие книги, написанные блестящими умами, стоящими на другой стороне дискуссии. В литературе есть огромное количество романов, пьес, эпических поэм, но лишь немногие из них поддерживают социализм. Многие из них представляют человеческий удел с противоположных точек зрения. В американском праве есть Конституция и свод прецедентов общего права, и немногие из этих прецендентов поддерживают социализм. Следовательно, если вы левый аспирант или профессор литературы или права и сталкиваетесь с западным юридическим или литературным каноном, то у вас есть две возможности. Вы можете рассмотреть противоположные традиции, предложить студентам прочесть великие книги и судебные дела и дискутировать с ними на занятиях. Это очень тяжелая работа и к тому же очень рискованная – ваши ученики могут принять не ту сторону. Или вы можете найти способ отбросить всю каноническую традицию и предлагать только те книги, которые соответствуют вашей позиции. Если вы ищите простой путь или если у вас есть скрытые подозрения, что ваша точка зрения может проиграть в дебатах, тогда соблазнительной становится деконструкция. Деконструкция позволит вам отбросить целые литературные и правовые традиции, так как они построены на сексистских и расистских или иных эксплуататорских допущениях, и это дает оправдание для отказа от них.
Однако, чтобы использовать эту стратегию, действительно ли вы должны верить, что Шекспир был женоненавистником, что Хоторн был тайным пуританином, а Мелвилл – технологическим империалистом? Нет. Деконструкция может быть просто использована как риторический метод избавления от препятствий.
Таким образом, согласно этой макиавеллианской гипотезе, постмодернизм – это не рывок веры для академических левых, а ясная политическая стратегия, которая использует релятивизм, но не верит ему[323].
Отчаяние (ressentiment) постмодернизма
Ни одно из вышеприведенных объяснений не затронуло более мрачную сторону модернизма, которая также важна. Мы обсудили три стороны постмодернизма: постмодернизм как ответ на крайний скептицизм, как ответ верующего на кризис его политического видения и как недобросовестную политическую стратегию. Эти объяснения связывают эпистемологию и политику постмодернизма и снимают напряжение между релятивистскими и абсолютистскими элементами постмодернизма. В «кантианском» объяснении постмодернизма напряжение снимается за счет того, что скептицизм становится первичным, а политические обязательства – вторичными и случайно связанными. В «кьеркегорианских» и «макиавеллианских» объяснениях напряжение снимается за счет того, что политические обязательства становятся главными, а использование релятивистской эпистемологии остается вопросом рационализации или политической риторической стратегии.
Последний вариант – не снимать напряжение. Противоречие – это психологическая форма разрушения личности, но иногда противоречия не имеют психологического значения для тех, кто ими живет, поэтому для них в конечном счете ничего не имеет значения.
Нигилизм проступает на поверхности постмодернистского интеллектуального движения исторически беспрецедентным образом.
В современном мире левая теория стала плодотворной почвой для распространения разрушения и нигилизма. От якобинской «эпохи Террора» до Ленина и Сталина, от Мао и Пол Пота до всплеска терроризма в 1960-х и 1970-х годах крайне левые неоднократно демонстрировали готовность использовать насилие для достижения политических целей и испытывали острое отчаяние и гнев, когда их попытки терпели неудачу. У левых есть много попутчиков из той же политической и психологической вселенной, которые в отличие от левых не наделены политической властью. Открытый призыв Герберта Маркузе использовать философию для достижения «абсолютного уничтожения здравого смысла»[324] был относительно недавним и звучал необыкновенно искренне. Это та часть истории левой теории и практики, о которой более умеренные сторонники левых взглядов, такие как Майкл Харрингтон, предостерегали нас как о чересчур радикальной стратегии. Размышляя об этой истории, Харрингтон написал:
«Я хочу избежать абсолютистского понимания социализма, которое делает его таким трансцендентым, что истинные приверженцы впадают в тоталитарную ярость, пытаясь создать идеальный порядок»[325].
От тоталитарной ярости до нигилизма всего один шаг. Как замечал Ницше в «Утренней заре»: «Губители мира. Этому ничего не удается, и он наконец в нетерпении кричит: „Хоть бы погиб весь мир“. Это страшное чувство – верх зависти, которая делает такое умозаключение: так как я не могу ничего иметь, то пусть весь мир ничего не имеет! Пусть весь мир превратится в ничто!»[326]
Ницшеанский ресентимент
Ницше парадоксальным образом является одним из великих героев для постмодернистов. Они любят цитировать Ницше за его перспективизм в эпистемологии, за его загадочный и свободный афористичный стиль, который он предпочитал форме научного трактата, и за его психологическую проницательность в диагностике вырождения и лицемерия. Я хочу для разнообразия показать противоположность Ницше постмодернистскому мышлению.
Концепция ресентимента Ницше близка английскому слову «resentment» (негодование, неприязнь, горечь), но с более сгущенным оттенком ожесточения, более яростное, отравленное и долгое время запретное чувство. Ницше использует понятие ресентимента в контексте его знаменитого описания морали господина и раба в сочинении «По ту сторону добра и зла» и более систематически в «Генеалогии морали». Мораль господина – это мораль темпераментного, жизнелюбивого, сильного человека. Это мораль тех, кто любит приключения, кто наслаждается творчеством со свойственными им целеустремленностью и настойчивостью. Мораль раба – это мораль слабых и безропотных, тех, кто чувствует себя жертвой и боится решиться попробовать себя в большом и страшном мире. Слабаки всегда пассивны, главным образом оттого, что они боятся сильных. В результате слабые чувствуют себя несостоявшимися: они не могут получить того, чего хотят от жизни. Они начинают завидовать сильным, и они также начинают в скрытой форме ненавидеть себя за свою слабость и трусость. Но никто не может жить, думая, что он или она ненавистны. И поэтому слабые изобретают благоразумие – благоразумие, которое говорит им, что они добродетельные и нравственные, потому что они слабые, безропотные и пассивные. Терпение – это добродетель, говорят они, так же как и скромность, послушание, так же как и поддержка слабых и угнетенных. И конечно, противоположные этим добродетелям качества являются злом: агрессивность – это зло, так же как и гордость, независимость, так же как и физическое и материальное благополучие.
Но, конечно, так думать благоразумно, и благоразумный слабак никогда в этом не разубедится. Такая позиция нанесет ему вред изнутри. Тем временем сильный будет смеяться над ним. И это нанесет ему вред. А сильные и богатые будут наслаждаться жизнью и становиться все сильнее и богаче. И видеть это снова навредит ему. В конце концов благоразумный слабак будет чувствовать такую гадкую смесь самоуничижения и зависти к врагам, что он захочет взбунтоваться. Он будет чувствовать желание причинить боль своему ненавистному врагу любыми возможными способами. Но конечно, он не может отважиться на прямую физическую конфронтацию – он слабак. Его единственное оружие – слова. И поэтому, утверждал Ницше, слабак становится невероятно хитроумным в словесной игре[327].
В наше время мир, созданный Просвещением, силен, активен и полон сил. Некоторое время назад социалисты могли поверить, что придет революция, что горе придет к богатым и что благословенны будут бедные. Но эта надежда жестоко разбита. Капитализм теперь кажется таким же очевидным, как «дважды два четыре», и, как это случилось с «человеком из подполья» Достоевского, большинство социалистов просто ненавидят этот факт. Социализм исторически потерпел неудачу, и если социалисты это знают, они будут ненавидеть этот факт, они будут не навидеть победителей за то, что они победили, и они будут ненавидеть себя за то, что выбрали проигравшую сторону. Хроническая ненависть вызывает желание все разрушить.
Но политический провал – недостаточное объяснение для распространения нигилистических идей в постмодернизме. Мыслители постмодерна считают, что не только политика потерпела неудачу – провалилось все. Бытие, как учили нас Гегель и Хайдеггер, на самом деле ни к чему не привело. Таким образом, постмодернизм в его самых крайних формах направлен на то, чтобы довести эту точку зрения до конца и заставить царствовать ничто.