настоящими родственниками: не по крови, а по сути, по убеждениям! И бескорыстно! В свободное от учебы и работы время. «Друг, товарищ и брат»…
Есть такое на Западе? Вряд ли. А у нас есть! Вот они, герои нашего времени! Человек человеку – друг, товарищ и брат на самом деле! «Мир, труд, свобода, братство и счастье для всех людей»…
«В борьбе за человека!» – так я и решил назвать свой очерк.
Очень трудно было сначала, однако постепенно я все же настроился и втянулся. Стало легче. В конце очерка я даже почувствовал, что на самом деле горю гражданским пылом и в том же ключе, пожалуй, смогу написать и о Варфоломееве-Силине, и о Штейнберге, и о «Суде над равнодушием». Странно, в какой-то миг мне показалось даже, что парней из РОМа я отчасти начал уже понимать. Надо же как-то бороться за моральную чистоту! Да, перегибы есть, но…
Что же касается «Суда над равнодушием», то в гранках у Алексеева была путаница в сути, вот в чем дело! Эта путаница и сбивала с толку. Потому, может быть, тот очерк женщины и не прошел? Уверенность должна быть, коли берешься за дело. И – четкость позиции.
А Лора… Да, разумеется, забыть ее так, сразу я, конечно, не мог. Но… Да, она красивая, конечно, хорошая женщина, чувственная. Да, то, что произошло у нас во вторую встречу – какой-то чудесный прорыв. Но… Во многом все же прав Антон. Она не смогла справиться с обстоятельствами своей жизни, поддалась им. И – правильно, что мы с ней разошлись. И нечего.
Воистину: трудно лишь начать. Потом легче…
Вообще-то говоря, состояние у меня было непривычное с самого начала и не совсем понятное мне самому. Мучительная боль ушла, я был деятелен, бодр – бодро сидел за очерком утром (это не приносило особого удовлетворения, но ведь шла работа, продвигалась!), бодро печатал фотографии потом. Правда, бодрость эта не шла изнутри, ее приходилось постоянно чем-то поддерживать – гимнастикой, осознанием долга, чуть-чуть прослушиванием радиопередач. Я ощущал себя в постоянном напряге, и как бы на посту. Как Мартин Иден в самом начале! То есть я не жил, а работал во имя будущей своей жизни (и не только своей!) и пылко мечтал о скорейшем написании очерка и избавлении от фотографии, чтобы поездить за город, книжки почитать, сесть, наконец, за свою повесть, рассказы. Правда, повесть, рассказы и вообще все прошлые мои вещи как-то отдалились и вызывали нечто, похожее на смущение. Может быть, они и правда наивны, многословны и в какой-то мере действительно «ни о чем», как говорили редакторы и «семинаристы» на первом моем «обсуждении»? Нужны ли они вообще?
Это мое новое отношение к ним смущало – ведь раньше я был уверен в них! Уверен, что они – о самом главном! Но сечас я старался гнать от себя эти мысли. Потом, потом! Когда напишу очерк и разделаюсь с фотографией. Сейчас не до них, работать нужно. Потом!
Ну, в общем, написал я свой очерк за три дня. Честно говоря, все же не был вполне им доволен. Чего-то там не хватало. То есть вроде бы все там есть – и проблема поставлена правильно, и образы как будто, и язык. Но не хватало чего-то. Впрочем, если честно, то он и так уж порядком мне опротивел за эти три дня. Доделаю, если что. Доработаю, если попросят. Все равно они будут «править». Вот и пусть. Главное, чтобы Алексееву более или менее понравилось, он и подскажет.
Скорее нести. Время не ждет. И уж во всяком случае очерк мой лучше, чем те убогие «гранки».
Созвонился с Алексеевым и – понес.
– Принес? – спросил Алексеев бодро.
– Да, вот, пожалуйста.
– Я прочитаю, ты оставь, – сказал Алексеев. – Молодец, что успел. Если все по-хорошему – в восьмой номер пустим. Нужен твой материал, очень нужен! Позвоню, как прочту. Или сам позвони через пару дней, идет? Сейчас не могу читать – номер сдаем.
Приятно было идти теперь по светлому коридору редакции. Прошла мимо очаровательная девушка, я смотрел на нее теперь почему-то совсем без стеснения, с улыбкой, она тоже улыбнулась мне. Миновав ее, я оглянулся. И она оглянулась тоже! До чего же все-таки хороша может быть жизнь!
Теперь, в ожидании, пока Алексеев прочтет, можно было куда-нибудь съездить. Ну, в тюрьму, например. Договаривался ведь с Чириковым. С Силаковым надо встретиться и с Чурсиновым. Может быть еще какая-то интересная тема возникнет? Выйдя из редакции, я позвонил Чирикову – и застал!
– Можно в понедельник, Константин Иванович?
Он разрешил.
В субботу и воскресенье я допечатывал те фотографии, что оставались, а в понедельник с утра поехал в тюрьму.
45
Чириков был занят, а встретила меня опять Ангелина Степановна.
– Куда вас отвести? – спросила она любезно, и я попросил сначала в камеру, где сидели ребята по 117-й статье, а потом, если можно, в женскую камеру.
– С девочками в тюрьме особенно трудно, – поделилась с со мной Ангелина Степановна, пока шли длинными коридорами.
– Почему?
– Да ведь у них одно на уме. Об одном только и думают. – Она обернулась и посмотрела на меня с грустной улыбкой. – На воле женщины держатся, да и девчонки тоже в общем-то. Во всяком случае не так заметно. А здесь… Вот у меня Ромашкина есть такая. С 13-ти лет половой жизнью живет. И ведь гордится этим! Перед подругами хвастает, героиня. Ну, сами увидите. Тут конечно тоже воспитание необходимо. Половое воспитание со школы, а может быть даже с детского сада. Раньше гувернантки были, пансионы для благородных девиц всякие. А теперь… В семьях-то, сами наверное знаете, какая мораль. Или домострой, или разврат неприкрытый. Ханжество сплошное, грязь. А дети ведь все замечают. Да и улица еще, чего там только нет. А школа, что ж. Школа – это только часть жизни. На улице да в семье они больше бывают. Поговорите с ними, они вам расскажут… Вот камера ребят, где 117-я статья.
Странно: теперь я воспринимал все не так, как в первый раз. Даже отметил в себе некоторое чувство брезгливости, когда Ангелина Степановна заговорила о Ромашкиной и ее половой жизни с 13 лет. Остановились в коридоре около одной из дверей.
– Вам сколько нужно времени для разговора? – спросила Ангелина Степановна.
Я заколебался, и она сказала:
– Ну, минут через десять-пятнадцать я за вами зайду, хорошо? Тут ребята тихие. Значит, через пятнадцать минут.
– Хорошо, – сказал я.
Часовой отомкнул дверь. Ангелина Степановна представила меня обитателям камеры как «товарища от Горкома комсомола, журналиста» и вышла.
В камере было четверо – ребята пятнадцати-семнадцати лет, они показались тихими и растерянными. Трое их них уже были осуждены и не за что-нибудь, а за групповые изнасилования.
Только один считал себя виноватым. Я попытался разговорить ребят, они стеснялись, но один все же рассказал, что их было двое с ней, и все состоялось по доброй воле: договорились заранее, встретились у метро, поехали за город, в лес, а потом расстались очень хорошо, как друзья, и даже договорились встретиться на следующий день. Когда же девочка пришла домой, у нее температура поднялась и кровь потекла, она испугалась и рассказала все матери, а та заставила ее немедленно написать заявление. Ну, почти точно так же, как и со Светланой Карпинской! Суд уже был, парня осудили на шесть лет, а его приятеля – он сидел в другой камере – на восемь. Да, да, все это, судя по рассказу, действительно очень было похоже на случай на станции Москва-III, с Чурсиновым, однако так ли было на самом деле – трудно сказать. «Они же все врут, им бы теперь только вывернуться,» – вспомнились слова Бекасовой. И все же парень вызывал доверие…
Лишь один из сидящих в камере, робкий, невысокий и некрасивый мальчик, был осужден за попытку, которую он совершил в одиночестве, напав на женщину, которая была вдвое старше его. У него ничего не получилось, но их увидели.
– Зачем она тебе нужна была, такая старая? – спросил я.
Парнишка пожал плечами и густо покраснел.
– В парке гулял вечером, – наконец, сказал он. – А тут она идет. Пьяная шла, со мной сама заговорила. Улыбалась, целоваться полезла. Сама захотела, ну я и… Попробовать хотел. Чего ж…
Он замолчал и потупился. Ребята в камере улыбались. Я спросил:
– А у тебя вообще-то было? С девчонками было когда-нибудь до этого?
Парень пожал плечами и еще ниже наклонил голову.
– Маленький еще! – улыбаясь, сказал за него один их троих. – Не было у него. Да ведь и тут он совсем не виноват! – добавил и горячо продолжал: – Пьяная ж была тетка! Сама и хотела, спровоцировала! Просто милиционеры шли мимо, заметили. Она, дура старая, увидела такое дело и закричала: насилуют! Сучка она. Вы их не знаете, они такие, что сами лезут пока никто не видит. А как что – орут. Витьке теперь полтора года сидеть ни за что. Ведь и не попробовал даже!
– Выйду на волю – попробую, – угрюмо сказал Витька.
– А ты с чем попал? – спросил я защитника.
– Ну, у меня другое. Меня за дело, если честно. Только много дали.
Вошла Ангелина Степановна.
– У вас все? – спросила. – Пойдемте.
Я простился с ребятами – ничего не поделаешь, – и мы с Ангелиной Степановной вышли.
– Ну, что? – спросила она. – Никто не виноват у них, да? Они никогда не виноваты, это уж как водится. Всегда оправдываются. Особенно в этих делах. Захотелось и все тут. Но вообще-то и на самом деле с этим непросто. Взрослые – другое дело, а ребята… Есть, конечно, подонки настоящие, а чаще глупость, элементарное незнание, неразвитость. В этой камере как раз такие. С воспитанием плохо у нас, с воспитанием! Ну, теперь куда, к девочкам? Или Ромашкину привести?
Я попросил сначала устроить встречу с Чурсиновым, если можно. «Пожалуйста», – сказала Ангелина Степановна.
Она привела меня в пустую комнату – это была еще одна «воспитательская комната» – и сказала, что сейчас Чурсинова приведет.
– А потом Ромашкину, да? – спросила.
– Да, если можно.
Чурсинов оказался симпатичным пареньком среднего роста. Он был уже острижен наголо.
– Все путем было, – рассказывал он. – Сама с нами поехала, никто и не уговаривал. Вы бы видели какая она в будке была! Пила из горлышка больше меня, больше Сашки, курила без конца, а потом… Такое выделывала. Не знаю, как только ухитрилась до сих пор девушкой остаться, опыт такой, что… Она… понимаете, она привыкла в рот брать, а