Хотя… Нет здесь никого. Нежилая квартира-то, ошибся он дверью. Однако запах спирта шел не с кухни, надо бы пройтись и по комнатам. Пьяный задор туманил голову, тащил к ненужным приключениям.
Подошел к окну, с кривыми деревянными рамами и заметной трещиной на стекле, откуда тянуло холодом. Темновато что-то во дворе, фонарей не видно. Странно, когда сюда в подъезд заходил, там освещено неплохо было. Опять авария какая на подстанции…
За спиной по коридору вновь прозвучали мягкие шаги, скрипнул пол. Дед резко обернулся: а нет никого. И спрятаться некуда: если бы двери открывались, он бы успел заметить. Но нечто лохматое мелькнуло, если зрение не подводит.
Чертовщина. И тишина здесь жуткая, ни музыки от соседей не слыхать, ни пьяных криков. Глухая ватная тишина, даже на голову давит неприятно.
– Вот же хрень! – с чувством сказал Дед. Несмотря на старания, голос прозвучал тихо, неуверенно и жалко. – Пойду я, пожалуй.
Свет в коридоре погас. Ни звука, ни треска сгоревшей лампочки, просто раз! – и все. И опять шаги, шевеление в темноте, скрип. Показалось даже, что тонко звякнуло стекло и нечто перелили из одного невидимого отсюда сосуда в другой.
Подбородок зудел, поэтому Дед плюнул пока на все сложности, и нервно почесался. Может, ну ее на фиг уже, бороду? Снять пора вместе с маской.
Сказано – сделано: неловко шевеля пальцами в рукавице, растянул тугой узел на шее, дернул бороду вниз. Хорошо-то как!
Кухонная лампочка над головой мигнула раз, другой, потом засветилась ярче, явно доживая последние минуты. Дед выставил перед собой в темноту коридора посох как копье, рявкнул нечто матерное и побежал к входной двери, пока не оказался в полной темноте. К тому же запах спирта куда-то делся, сменившись мерзкой вонью мокрой шерсти, протухших яиц и чего-то еще неопределимого, но, несомненно, гадкого. Так и вовсе наружу вывернет от эдакого амбре!
Дед бежал и бежал по совершенно темному коридору – лампочка предсказуемо хлопнула и погасла – а входной двери все не было. Ужас пробрал, никакое выпитое раньше – не спасало. Пол под ногами трещал и заметно раскачивался из стороны в сторону, мешок на плече летал, хлопал по спине, раскачивался, не задевая стены.
Да и были ли они там, эти стены? Кто их знает.
– А-а-а! – сипло крикнул Дед на бегу. За ним явно кто-то гнался по пятам, пыхтел в темноте, скрипел и царапал пол.
Остановиться и развернуть посох? Ну нет! Вот как раз останавливаться никак нельзя. Поэтому Дед несся во всю прыть. Где-то же есть выход отсюда.
Где-то…
Же…
Есть?!
В воздухе хлопнул электрический разряд. По нашитым на шубу полоскам фольги проскочили искры, борода, которую он так и сжимал в руке, вспыхнула и съежилась, мгновенно расплавившись. Перед глазами Деда, который умудрился не остановиться, плавали бесформенные яркие пятна, а волосы на голове встали дыбом даже под шапкой.
– Вре-о-ошь! – неизвестно кому крикнул он на бегу. – Сгинь!
Посох уткнулся в нечто упругое, его повело и вырвало из пальцев, но Дед сражаться за единственное оружие не стал. Так себе палка, да и он не монах Шаолиня, толку ему держаться и не отпускать.
Нога на бегу наподдала в темноте чему–то мягкому, увесистому, что с глухим ворчанием отлетело в сторону. Но плевать, плевать! Теперь он видел если не дверь, то хотя бы какой-то ориентир впереди: пару явно кошачьих глаз.
– Шамахан! – заорал Дед и прибавил – хотя, казалось бы, куда уж! – скорости. Понесся прыжками подобно безумному кенгуру в праздничной шубе.
Что-то хлопнуло и зашипело за спиной, но он уже почти добежал. Вот уже и не только глаза, вот и неясный кошачий силуэт…
…– Слышь, дед! Уснул, что ли? Нажрутся, а потом поздравлять норовят, – проворчал кто-то недовольно. Потом схватил за отвороты шубы и приподнял рывком.
Дед открыл глаза. Над ним, крепко держа, склонился мужик чуть младше его самого.
– Живой, дедушка-твою-мать-мороз? Замерзнешь здесь говорю, на хрен. Вставай!
От спасителя приятно тянуло коньяком. Дед не стал сопротивляться, оперся рукой о снег и с трудом, но поднялся на ноги. Потом откинулся назад, когда мужик его отпустил, и больно ударился спиной о стену. Но устоял.
– Сы… Сы… Сыпхасиба! – еле шевеля замерзшими губами, прошептал он.
Мужик усмехнулся, наклонился за валявшейся на снегу шапкой и криво напялил Деду на голову:
– Сам дойдешь?
– Ы… Ну… Ага!
– Вот и отлично! С наступающим тебя, старче.
После этого рассмеялся и ушел. А Дед остался стоять, опираясь на стену, в темной, продуваемой поземкой и заметенной снегом подворотне. Бог его знает, где это он, но хоть не там… Не в квартире.
Деда передернуло от ужаса, он даже протрезвел сходу. Огляделся: ни посоха, ни мешка, ни одной из рукавиц. Да и ладно.
Отлип от стены, сделал пару неуверенных шагов и дальше побрел ломаной походкой игрушечного робота-трансформера.
Домой. Надо домой. Там Шамахан один, жрать, небось, хочет. А ведь спас. Кот спас. Ну, и мужик этот, конечно, но сперва кот. Накормить. И самому горячего бы. И выпить. Потом спать. Но сперва – кот. А рукопись сжечь к чертовой матери. И бабу себе найти, что он так живет, как дурак. Один. С котом. Умрешь – не заметят.
Сжечь рукопись. Сразу. Да. Да? Да!
Бог знает, как оно насчет многомерности пространств, а вот о мире духов он знал теперь, пожалуй, даже слишком много.
Впереди желтело пятно от фонаря на столбе, вдалеке звенел запоздалый трамвай, а вокруг была жизнь.
Святой
Настоятель Скориан, вопреки всем правилам, был официально признан Святым еще при жизни. Лично конвенарх Церкви Единого Создателя во всем блеске властителя приезжал в прошлом году в их скромную обитель, собрал братию и объявил. И семилучевую звезду повесил на шею Скориана, на тяжеленной цепи, все, как полагается.
– Носите, Святой, заслужили!
Только вот… Сложения Скориан хрупкого, голову не поднять, если носить эти пятнадцать стоунов золота, эмали и слишком броских – на его вкус, конечно, многие бы поспорили! – драгоценных камней. Да и пустая это роскошь, ненужная… Поэтому повесил на крюк в келье, пусть так.
А сам продолжил свое скромное служение: молитвы, посты, прием страждущих и редкие, но необходимые выезды в окрестные деревни и замки. До коронного города Римаут добирался не чаще раза в год, да и то было испытанием для души и благочестия. Очень уж греховно там все: вороватые содержатели питейных и прочих заведений, гулящие девки, вечно пьяный бургомистр. А уж уличные музыканты и иные лицедеи!..
– За грехи наши это, за грехи, – приговаривал Скориан, стараясь и молебен не затягивать, и от приглашения на пир в ратушу отделаться как-нибудь… вежливо. – Спаси Создатель чад своих неразумных семью лучами благодати!
Господь Единый помалкивал в ответ, ну да и не ждал новоявленный святой ничего такого. Пятьдесят три года прожил, понял, что не откликнется.
– Кис-кис, тварь неразумная! Ну-ка перестань!
Это уже котенку. Принесли братья в келью по его же, Скориана, просьбе. Чтобы веселее вечерами было. Но – дюже игрив неразумный, сшибает все, третьего дня чуть чернилами весь стол не угваздал. И сейчас вот разбегается, наклонив ушастую и лобастую головку, подпрыгивает и норовит когтями звезду уцепить. Еле касается, мал еще, награда на цепи раскачивается не хуже Святого маятника в столичном соборе, еще больше интерес разжигает.
– Вот дурень-то, прости Единый, – ворчит Скориан и начинает отгонять котенка в сторону. Где добрым словом, а где и носком грубой неудобной сандалии. Стучат подошвы по каменному полу, будто танцует святой запретную для всех служителей сарамонгу.
– Настоятель! – доносится из открытой двери. Святым братии он себя звать запретил настрого, под угрозой изгнания, поэтому так и окликнули. По должности.
– Что? – застывает Скориан в нелепой позе: одна нога согнута, вторая приподнята, а еще и руки растопырены. Сквозняк из открытой двери качает пламя толстых свечей, теребит хохолок седоватых волос на затылке – от верхушки лба-то выбрито все согласно канонам до самого затылка.
– К вам… – брат Еклиз мнется, не зная, как лучше доложить. – Посетитель к вам, настоятель. Дворянин, похоже.
– К ночи? – удивляется Скориан, но руки опускает. Да и обеими ногами теперь на полу, принимая позу пусть не важную, но соответствующую сану. – Что за спешка? Завтра после заутрени приму.
Котенок, поняв, что становится людно, несется бегом к двери. Если бы не шустрый брат Еклиз, умчался бы, лови его потом по всем трем этажам обители. А так попался, устраивается вон на руках, еле слышно мурлыкает.
– Говорит, дело спешное. Спасение души, настоятель, такими вещами даже мирские не шутят.
– Посади его на стол, что ли… – задумчиво говорит Скориан, имея в виду пушистого бесенка, а отнюдь не ночного гостя. – Веди сюда, что ж поделать.
Спасение души – дело такое. Видимо, прижало что-то дворянчика, грехи на темную сторону волокут. Сами не справляются, вот и бегут к нам.
Брат Еклиз сажает котенка на стол, кивает и скрывается в коридоре, не забыв притворить дверь. Пламя над свечами успокаивается, останавливается танец теней в келье. Лепота, первый час ночи, спасибо Единому, скоро и новый день.
Шаги в коридоре слышно даже из-за прикрытой двери: звонко щелкают по камню подковки сапог – ну точно дворянин, не крестьянин же так обуется! Грубый голос что-то уточняет, какие повелительные интонации, однако! Не простой дворянчик, некто из сильных мира сего.
– Здесь, что ли? – спрашивает гость.
– Да, ваше великолепие. Настоятель ждет вас.
Когда они заходят, Скориан уже сидит за столом, гладит разомлевшего котенка – надо бы ему имя какое дать, да все недосуг.
– Ты это… Монашек, иди, у нас разговор сложный, – бурчит гость. Футов шести роста, крепкий, плащ понизу весь грязью забрызган. Торопился, стало быть. Лицо… Да обычное, лет тридцати пяти господин, с роскошными усами и бородкой клинышком. Даже в неярком свечном свете виден шрам: от левой брови и по щеке полосой. Шпагой, похоже, нарисовано.