Настоятель кивает ожидающему брату Еклизу: иди, иди, разберусь. Тот молча уходит, закрывая дверь.
– Садитесь, мне неудобно задирать голову при разговоре, – тихо говорит Скориан, свободно рукой перебирая четки. Волнуется гость, видно же, что напряжен.
– Я… Мне… А впрочем, да! – выпаливает дворянин. Ищет глазами, куда сесть, подтягивает, скребя по полу, грубый табурет и падает на него. Доносится густой дух немытого тела, лошадиного пота, кожи и довольно дорогих духов. Амбре еще то, но настоятель не морщится.
– Как вас зовут? – спрашивает Скориан. Он опускает вежливое «ваше великолепие» и прочую мирскую суету.
– Крон-граф Лемелье, маркиз Ансс.
– Все это мишура и мирские клички. Мне нужно имя при осенении звездой, славься лучи Единого.
– А-а-а, имя? Мартин. Как батюшка и дед. У нас это в традиции.
– Прекрасно…
Котенок тоже принюхивается к гостю, чихает и спрыгивает со стола, норовя оказаться подальше. Граф и маркиз недоуменно оглядывается по сторонам: ну да, извини, никакой роскоши – узкая койка у стены, стол, шкаф с манускриптами и звезда на цепи на крюке. Вот и вся обстановка. Ну и приоткрытое высокое узкое окно, из которого веет прохладой ранней осени, сырой землей и запахами скошенной травы.
– Да что здесь прекрасного! – взрывается дворянин. – Вы же Святой Скориан? Помогите мне, пока не поздно! Или…
Он не договаривает, весь как-то оседает, сдувается, превращаясь из придворного задиры, явного бретера и любимца женщин в человека слабого, побитого неведомыми горестями.
– Да, я и есть Скориан, – «святого» настоятель опускает, странно звать так самого себя. – Начните с начала, а я подумаю, можно ли вам помочь.
История оказывается не особо длинной, да и новизны в ней не сильно много.
С неделю назад крон-граф играет в замке своего хорошего знакомого в пике-пике, разумеется, проигрывается в пух и прах, а владения и так уже заложены, как и драгоценности жены. Карточный долг… Ну, вы понимаете, остается только в петлю.
Скориан, в жизни не бравший в руки карты, участливо кивает, не говоря ни слова.
Крон-граф продолжает невеселую историю, в которой всплывает разговор с одним из гостей замка. Тот – имя его не называется – предлагает нехитрую сделку: продать душу за выплату всех долгов и солидную сумму в золотых сверху. Плюс к тому графу и маркизу обещается изрядная удача в картах в дальнейшем.
Настоятель неторопливо зажигает от одной свечи еще пару огарков: ему хочется лучше видеть гостя, а зрение давно уже не то.
– И вы согласились?
– И я… Ну да, а что оставалось делать?! – почти кричит тот.
– Не шумите так, Мартин, все же ночь на дворе. Давно прошел… обряд? О сути не спрашиваю, наслышан.
– Четыре дня. Четыре долбаных дня, святой, но дни-то еще ладно… Четыре страшных ночи. Чего я только не навидался за это время!
Неразличимый в темноте за шкафом котенок издает некий невнятный, но громкий звук.
Крон-граф резко поднимает голову, потом вновь роняет ее:
– Да… Если это бесы, я крепко прогадал. Никакое золото не стоит вечности в их компании после… после…
– …смерти, – договаривает за него настоятель. – Увы, но так. Давайте приступим к делу. Вам придется снять плащ… Да и сапоги, кстати, мне там еще спать, и лечь на койку. Посмотрим, что можно сделать.
Мартин послушно стаскивает плащ, не найдя иного места бросает его на пол. Потом, кряхтя, снимает сперва левый, а потом и правый сапог, кидая их со стуком рядом. Вонь усиливается, но Скориан уже не обращает на нее ни малейшего внимания.
– Ложитесь на спину, руки по швам. Глаза лучше прикройте.
Крон-граф выполняет все молча, быстро и четко, подобно заводному механическому солдатику.
Настоятель подходит к койке, держа четки обеими руками, чуть наклоняется над лежащим и начинает… Нет, не молиться, это не поможет – всматриваться в глубину грешника, словно перед ним не человек, а яма, узкая пропасть, очерченная силуэтом тела. Оттуда, из неведомого разлома между зримым и невозможным, густо воняет тухлятиной, давно пропавшими яйцами, несвежей кровью и еще чем–то неизмеримо мерзким, чему и слов подходящих в языке нет. Да и не надо – слова, если их придумать, будут столь же гадкими и царапающими язык, как и ощущения.
– Лежите спокойно, граф! – жестко говорит Скориан, заметив, что тот начинает мелко дрожать, словно в лихорадке. Это помогает, очертания пропасти вновь становятся четкими.
Зато наружу выплескивается жирная черная грязь, поднимаясь горбом над лежащим, пузырясь и булькая. Настоятеля обдает жаром, но он не сдается. Несчастный котенок воет, не переставая, но и это подождет.
Принесла же нелегкая эдакого гостя…
Пол под ногами дрожит, воздух сгущается до непроглядного тумана, воняющего серой и жгучей как перец гарью, разъедает глаза.
Скориан не сдается. Его скромное дело сейчас состоит только в одном: высмотреть в глубине всего этого наполовину человеческого, наполовину бесовского источник зла.
В приоткрытое окно шумно, снося стекла и скрипя слишком тесной рамой, влетает бесформенная масса, роняет, как бумажный, стол – слышно, что разлетается посуда, несчастная чернильница, которой точно конец. Свечи гаснут, но и это не останавливает настоятеля. Он ищет. За его спиной жуткая масса смерчем проходится по келье, сбивает с грохотом шкаф. Котенок уже не воет – хрипло пищит где-то.
Мрак оформляется в нечто человекообразное, крылатого черного демона, у которого одна цель – остановить Скориана. Как угодно, любой ценой.
– Изыди, – не оборачиваясь, говорит настоятель. Демон рвется к нему, но его отбрасывает нечто, всего в полушаге от желанной добычи.
Крон-граф, которого и не рассмотреть сейчас из-за выплесков жирной черной грязи изнутри, начинает стонать. Невнятную темноту, исходящую наружу, будто простреливают короткие багровые молнии. Отлично, Скориан понимает: искомое близко. Совсем близко.
Демон за спиной отшатывается к стене, хватает, обломав крюк, цепь со звездой Святого – в которой, несмотря ни на что, святости ни на грош – и начинает со свистом раскручивать в воздухе, задевая стены, царапая, снося с награды выступающие лучи.
– Тебе не достать! – ревет крылатый.
– Не в первый раз, – несуетливо откликается Скориан. – Уходи, я сильнее.
Вот оно, вот! Багровые молнии сочетаются теперь в некий бесформенный, некрасивый узор, в середине которого в такт грешному сердцу крон–графа то надувается, то опадает небольшой, с лесной орех, темно-красный клубок.
– Именем Единого Создателя! – шепчет настоятель и протягивает руку, форменным образом выдирая этот корень зла. Пальцы обжигает, будто он сунул их в кислоту, но Скориан не сдается. Он достает этот странный клубок и тот словно скатывается на ладонь, пуская корни в виде все тех же молний, врастает ему в руку.
Крон-граф истошно вопит, несколько раз вздрагивает, как от ударов, едва не падает на пол.
Но это уже не столь важно.
Теперь ощущение, что его целиком окунули в едкую, сдирающую кожу и пронзающую мясо жидкость, крепнет. Настоятель распрямляется, опускает руки и стоит, не делая ни единого движения, застыв наподобие статуи.
Внутренний огонь окатывает его, жжет и снаружи, терзает, убивает, но… не может убить.
Крылатый демон со скрежетом отбрасывает искалеченные остатки цепи со звездой, воет и пытается еще раз прорваться к Скориану. И вновь безуспешно.
Настоятель закрывает глаза, все так же не двигаясь. Теперь он словно путешествует мысленно где-то внутри себя, по огромному безлюдному складу, стены которого до потолка уставлены шкафами с закрытыми ящичками. Никаких обозначений, ничего. Стеллажи и ручки – потяни нужный, если ты его знаешь.
Скориан идет долго, сворачивая из коридора в коридор, везде одна картина. Наконец останавливается и открывает один из ящиков, вытягивает его на локоть наружу. Багровый клубок вновь проявляется на ладони, уже не жгучий, но безмерно опасный. Настоятель легко роняет его в ящик и задвигает тот на место.
– Хвала Создателю, Единому и Непогрешимому! – говорит Скориан и открывает глаза.
В разбитое окно, ломаясь лучами на висящей на одной петле изувеченной раме, во всю светит нежаркое осеннее солнце. Келья разгромлена полностью, сплошь обломки досок, чернильное пятно посередине, рассыпавшиеся звенья цепи, смятая и расплющенная звезда у стены.
– Где я? – жалобно спрашивает граф и маркиз. Он похудел за ночь не менее, чем наполовину, щеки запали, кожа обтянула череп. Даже усы, еще ночью роскошные, торчащие в стороны, обвисли, будто облитые липкой смолой. Камзол на груди порван в клочья, через огромные прорехи виден словно выжженный на груди тот самый мерзкий бесформенный узор, но уже без главного – без клубка в центре.
– Вы в безопасности, Мартин. Дальше вам поможет братия.
Скориан проходит по келье, берет на руки еле живого, трясущегося котенка с застывшим в зрачках безумием, и прижимает к груди:
– Успокойся, малыш, ты-то здесь точно ни при чем. Как же тебя назвать?
Крон-граф с трудом сползает на пол, пытается стоять, но не может. Его, едва не упавшего лицом вниз, подхватывает брат Еклиз, на помощь приходят и остальные.
Слава Создателю, никто не задает вопросы. Никто не обращается к самому Скориану.
Никто не…
А настоятелю мучительно хочется теперь не только убивать и насиловать, жечь людей в забитых снаружи намертво избах и на кострах, топить в кипящем масле, вздергивать на дыбу и полосовать остро отточенной бритвой в ночных переулках Римаута, продавать своих и чужих детей, вырывать зубы и отрезать языки, рубить руки и ноги, пытать и мучить, обращаться в волка лунными ночами и стоять в углу пентаграммы, вызывая зло. Нет, это все остается внутри, накапливается с каждым увечным душой, с каждым, эту самую душу по дури и жадности продавшим.
С каждым грешником.
С каждым ящиком бесконечного склада.
Теперь ему хотелось сыграть в пике-пике, да на всю катушку, поставив на кон обитель и братию.