– Пэзээрка! – орал он. – Уводи машину, уводи! С-сука, чехи!!! Твари…
Он захлебнулся криком, тело выгнулось, чудом не соскользнув под стол вслед за разбитой посудой. Пилот хрипел, из-под стиснутых на прикушенной губе зубов сочились капли крови, темной, почти черной в праздничной полутьме.
– Шатой, – вдруг совершенно спокойно сказал он. – Это было там.
Вита, вместо того чтобы помочь, как ей и полагалось по штатному расписанию – биолог и врач, как иначе? – вскочила с места и закрыла лицо руками, отходя все дальше и дальше от стола.
– Не трогай меня… Не трогай. Не трогай, гад! – исступленно шептала она. – Если я шлюха, это не значит, что… Убери нож, псих, убери! Нет у меня денег. Милиция!!!
Последнее слово она даже не выкрикнула – выдохнула на пределе, разрывая легкие.
Вита резко согнулась, словно ее ударили в живот. Вздрогнула, едва не упав. После этого только стонала, словно ни слов не было, ни сил эти слова зачем-то произносить вслух.
– Лева, выключай это все! Выключай к чертовой матери, говнюк! – заорал Капитан. Иллюзия другой жизни от искина оказалась слишком неожиданной. О чем там думают эти долбаные руухе… О чем думала команда земных психологов, если допустила, что такое может случиться.
– Принято, Капитан, – откликнулся баритон. – А что не так?
Рубка приобрела прежний вид, ни следа от иллюзорного пространства, фонаря, стола и посуды. Чистый дизайн руухе, похожий на кошмары сюрреалиста.
– Зачем ты это нам показал? – взревел Капитан, вскакивая с места и бросаясь к Пилоту: тот грузно осел на кресле, откинув голову назад. На висках вздулись вены, из прикушенной губы вниз стекала струйка крови. – На хрена нам это?!
Вита наконец выпрямилась. Сделала несколько шагов походкой деревянной куклы, опустив руки, потом снова согнулась. Ее резко вырвало на пол, который моментально втягивал в себя остатки пищи и желчь.
Лева задумчиво помычал, будто подыскивая слова. Потом заговорил:
– Вы же спросили, что было бы, если б не руухе? Вот я и послушался. Думал, вам понравится. Пилот, правда, до две тысячи пятого не дожил, вертолет сбили в нулевом. А так все вполне достоверно. Биолога спасли, три ножевых, но… А вас, шеф, выпустили досрочно. За ударный труд.
– И на кой черт нам твоя достоверность?!
Вита с трудом вытерла запачканный рот, пошатнулась и осела на пол: кульком, будто из марионетки резко выдернули все ее направляющие. Покрытие приподнялось, пошло буграми, наспех сооружая поддержку для ее ослабевшего тела. Биолог откинулась на эти выросты и замерла.
– Вы же должны знать, что жизнь удалась, – ответил искин. – Такие подарки иногда надо делать каждому, так велели создатели, а руухе не могут ошибаться. Шампанское и мясо я припрятал, если что. Не переживайте.
В рубке вновь возникла голограмма елки, на этот раз она медленно вращалась вокруг своей оси, бросая блики света от гирлянд, качающихся шаров и еле слышно шуршащей мишуры на лица людей.
Авангарда человечества, которое даже не знает, каким мог быть иной путь.
Под водой
– Кобелино, кобелино, есть одна награда – смерть! – на последнем слове голос соседки срывается в хриплый хохот. Невнятно гудит задетая ее телом труба, похотливо бормочет Муравьед. Пугачева в своем замке должна вздрогнуть и крепче обнять муляж Галкина, чтоб отпустило.
Ровное журчание душа скрывает дальнейшие слова, шорохи, движения. Вода смывает соседское соитие в канализацию и дальше, дальше. Туда, где в осклизлых трубах под нашим домом, под детской площадкой, под гаражами, пугая червей, проносится усталым поездом метро в никуда: …ерть, …ерть…
А я смотрю в зеркало над старым умывальником.
Прыщи на лбу давно уже не подростковые, просто прыщи. Русые до белесого волосы по плечи. Никакой помады – я и так редко ее достаю, а уж в ванную – зачем? И глаза… Ох, уж эти серые утиные глазки. Тьфу!
Меня зовут Анфиса. Печаль эта со мной уже тридцать три года. И я стою перед зеркалом, слушаю соседей сверху и вздрагиваю, зябко поводя плечами.
По странному капризу строителей вентиляция доносит по вертикали санузлов почти все звуки громче шепота. Этажа на три в обе стороны, затухая. Поэтому я не пою в ванной, мне стыдно. Только чищу зубы, сплевывая на покрытый трещинками фаянс, придерживаю на груди норовящий соскользнуть халат и слушаю чужую жизнь.
– Анечка… – задыхаясь, зовет мать. Встать она не может, только повышает голос.
Я открываю тугой кран и смываю белые с красными нитками крови разводы с умывальника. Прах к праху, пусть вода унесет и это.
Ненависть. Меня ведет за руку ненависть ко всем этим людям вокруг. К самой себе, не давая даже зайти к зубному. Впрочем, я вру – на платную клинику просто нет денег, а в районную поликлинику – страшно.
Вообще без зубов оставят.
– Что, мать?
Я зову ее так уже год после инсульта. Не мама, не мамочка, не… Все эти слова в прошлом, до ненависти. И до ее инсульта, превратившего человека в парализованную наполовину опухшую куклу.
– Принеси воды, Анечка.
И здесь вода. Повсюду одна вода… Не оборачиваясь, толкаю задницей дверь ванной, она бьется о косяк и со скрипом приоткрывается заново: защелка давно сломана. Новая ручка? Не смешите меня. У нас на лекарства с трудом хватает. Пенсия двенадцать, моя зарплата – двадцать три. На руки. Чистыми. Иногда я запираюсь в ванной и беззвучно плачу.
– Да, мать.
Мне пора бежать на работу, но я стою и смотрю, как она держит неловкой правой рукой стакан, проливает на себя воду. Полуприкрытый глаз дробится гранями и кажется жутковатым размытым пятном. В комнате воняет больницей, мочой и неуверенной смертью.
Мать почти роняет пустой стакан. Я иду на кухню, наливаю ей воду, со стуком ставлю на тумбочку, придвигаю ближе домашний телефон.
– Звони Сергевне, если что. Ей два этажа вверх, а мне полчаса езды. И полчаса обратно, не забудь. И с работы выпрут за отсутствие, я и так…
Она поджимает губы. Парализованная половина лица остается застывшей маской, поэтому кажется, что мать ухмыляется.
– Беги, Анечка, – невнятно говорит она и сжимает здоровой рукой одеяло в комок.
Одеваюсь по-солдатски, минуты за две, стараясь не оборачиваться. Не видеть ее за приоткрытой дверцей шкафа. Я опаздываю, шеф снова скажет, что таких работниц, как я, на порог бы…
Уже на лестнице сталкиваюсь с Муравьедом: плюгавый мужичок, с плешью и редкими зубами, мразь. Но Натаху ебет исправно, тут ничего не скажешь, то-то она напевает.
– А что, Анфиска, не завалиться ли нам вечерком в кафетерий?
Мне хочется ударить его. По-мужски, кулаком в зубы, чтобы стереть похотливую улыбочку. Чтобы не смотрел так сально, скот, хуй еще от жены не просох, а туда же – в кафе-е-терий… Гнида.
– Пошел бы ты в жопу!
Он не обижается, скалится и норовит схватить меня за задницу.
– А что? Могу и в жопу. У нас слесарь один в сервисе только туда бабу свою и пользует. Красота, говорит, тверденько все, а то пизденка расшатанная.
И улыбается. Эта тварь улыбается.
Я понимаю, что бить его уже не хочется. А вот заблевать ему потертую куртку, чтобы он охуел и отстал – да. Уворачиваюсь от растопыренной пятерни и сбегаю вниз по стертым ступенькам. Мелкая ересь дождя, запах ноября. Детская площадка. Проход между гаражей. Лужи. Короткий огрызок улицы, угол, остановка автобуса. Лезу в сумочку за мелочью и понимаю, что телефон забыла на зарядке. Мать теперь не дозвонится, как ни старайся. Мне почему-то становится тепло и спокойно. День без идиотских вопросов хотя бы от нее.
…есть одна награда – смех…
В автобусе холодно и душно. Странное сочетание, но так бывает. Негромкое радио, привычные остановки. Люди заходят и выходят, дождь за окнами превращается в мерзкую липкую пелену. А ведь придется выйти, окунуться в нее с головой.
Пункт выдачи. Глупее работать только в пункте приема, это еще одна ступень вниз, на самое дно, где медленно гуляют призраки таджикских дворников. Выдачи. Само слово сродни вою и плачу.
Я опаздываю на три минуты, скользнув за спинами первых клиентов в сторону двери в подсобку. Марина уже работает, шефа пока нет, удача, удача… Вы-да-ча. Куртку на вешалку, бейджик на плоскую грудь слева, дежурную улыбку на лицо по центру. Под маску.
Понурой феей я появляюсь за стойкой. Глаза и маска. И напротив меня – глаза и маска. Дуэль сонных взглядов, мир без любви. И так весь день. И так – всю жизнь.
Ближе к обеду приходит соседка Натаха. Меня, конечно, не узнает: и в подъезде-то не здоровается, а уж здесь все на одно лицо. С марлевым выражением.
– Код сто тридцать два.
Даже интересно, что эта корова заказала. Явно не виагру, Муравьед и так хорош.
Тонометр? Я не спешу обратно в зал, не барыня, подождет.
Открываю белую с синим коробку, разворачиваю пленку. Прибор, смешной хобот шланга к манжете, какие-то провода. А дорогая штуковина, не по моим доходам. Матери Сергевна меряет давление старым, советским еще, уродцем с грушей, внимательно следя за пульсом через фонендоскоп. Сидит, поджав губы, вслушивается.
Дешево и сердито, как раз для нас. Для нищих.
Аккуратно роняю тонометр на стопку чьих-то коробок: разбить не разобьется, но хоть поломается что-то внутри. Раз, другой, третий, мягко, но неотвратимо.
Так ей и надо. Так им всем и надо.
Заворачиваю все как было и несу на выдачу. Забирай, тварь, забирай. Он хороший.
– Анфиса Леонидовна, нельзя ли побыстрее? Клиент ждет.
– Да, Евгений Евгеньевич.
Натаха нервно стучит акрилом когтей по стойке, пианистка хуева. Второй рукой держит телефон, понятно, что спешить ей некуда, но каков вид…
– Ваш заказ.
Она не глядя сует приборчик в цветастый шоппер и уходит. Правильно, Муравьеду надо здоровье контролировать, а то сотрется напрочь раньше срока.
День тянется соплей, за окнами темнеет, а на часах все еще шесть. С минутами. Мы работаем до семи вечера, потом надо еще в магазин, надо еще доехать.