Мишка вытирает лицо рукой – то ли пот, то ли предательскую слезинку.
– Да пошли, маме только скажи… Бабушка не против. Она сама говорила, приходи, если надо.
Дядя Володя пьет.
Но не так, как кажется при этом слове: ну, выпил, уснул, чего там, во всех семьях случается. Сильно пьет. Остановиться не может. Вот днем – и пиво, и рыбой угощал, и «го-о-ол!» орал не хуже них. А дальше водка, она у него по всему дому припрятана, Эдик находит иногда, но не трогает: прибьет. Злой он, батя, когда пьяный. Иногда за кем–то охотиться начинает, реально. Эдик особо не рассказывает, но однажды проговорился, как тот чертей гонял по саду с лопатой.
– Спасибо, Миш… – почти шепчет Эдик. – Давай, я через забор перелезу… Ну, в калитку не стоит. Увидит еще.
– Давай по–быстрому. Бабушка калитку запрет, она ж не шутит. Намучаемся потом ко мне лезть.
Спать пришлось идти к Мишке: мама Эдика в кухонном окне откликнулась на тихий стук и жестом показала, что домой ему лучше не надо.
Целее будет.
Мама у Эдика, тетя Лиля, красивая, длинные светлые волосы, одевается здорово, модно. Только вот лицо у нее какое-то… уставшее. Не очень приятное лицо: видно, что счастья мало в жизни.
Бабушка ходит по дому, поджав губы. Вроде, сама звала, если что, но и радоваться нечему. Не любит она чужих в своем доме. Мишку как-то терпит, родня, а вот этого… За ней хвостом ходит кот Федька, урчит, трется о ноги. На гостя смотрит с привычным равнодушием. Что люди, вот бы лишний кусочек мяса!..
Дом для двоих огромный – четыре комнаты. По две в половинах, выходящих на кухню. Так построили когда-то в расчете на пару семей, но не сложилось. Мишка привычно вздыхает, вспомнив маму. Тогда в этой половине они жили втроем, он и отец с матерью. Потом… Мамы нет уже шесть лет. Отец сразу увез его к своим родителям, сказал, что не может здесь. Слишком тяжело. А Мишка теперь здесь только летом.
Душ по очереди, чай вместе. Уже одиннадцать. Эдику бабушка стелет на диване в одной комнате, а Мишка плетется на свою кровать в другую.
На кухне, еле слышный за закрытой дверью, тарахтит старинный холодильник. Пузатый «Тамбов» с блестящей вертикальной ручкой. Похрипит – перестанет. Над головой привычно поскрипывают деревянные перекрытия, раньше пугало, а потом Мишка научился не обращать внимания. В приоткрытых окнах шуршит листьями сад. Тихо, баюкая уставших ребят, обещая сладкие сны.
Но с последним возникает проблема.
Сон, конечно, приходит, но какой-то… неправильный.
Мишке снится, что они играют в футбол – он, Эдик, долговязый Вадик и почему–то тетя Лиля. Но не на полянке и не днем, а почему-то прямо сейчас. И здесь. На чердаке Мишкиного дома.
Над обеими половинами и большей частью кухни раскинулся этот несуразно большой, крытый шифером шалаш. Отец когда-то говорил: под мансарду строили, но никому не пригодилось. Так и стоит, считай еще один дом сверху, но без отделки, пахнущий пылью и сушеными яблоками. Бабушка иногда залазит наверх и раскладывает их на брошенных на засыпанный шлаком пол простынях. На всю зиму компот, если лето урожайное.
Мишка чердак не любит. Скучное место, да и темно там – единственное окошко в дальней, выходящей на улицу стене, размером с форточку.
Сейчас вместо крыши над всеми четверыми звездное небо, как в планетарии. Ярко–черное, если так бывает, и – с блестками. Вместо привычных стропил туманные столбы: дым не дым, что–то непонятное. И все-все видно, несмотря на ночь. Небо, друг друга, спрятавшиеся за ветками окрестных деревьев соседские дома.
Вадик привычно хлопает об пол мячом, тот легко подскакивает, осыпается искрами. Мальчишки и Эдикова мама стоят на углах невидимого квадрата. Тетя Лиля в своем джинсовом костюме, причесанная, но почему-то в черных очках, как герой шпионского фильма, а Эдик держит в руке неведомо откуда взятую бутылку водки. Черная с зеленым этикетка и крупная надпись. Узнаваемая штука. Мало того, что держит, он из нее отхлебывает, прямо из горлышка.
– Кто первый? – низким, не своим голосом спрашивает Вадик. – Давай ты, Мишаня? Лови кирбуль!
– Не хочу! – неожиданно для себя, звонко отвечает тот. – Рано еще.
– Тогда – Пентус… Эдуард, вы еврей? – бабушкиным голосом спрашивает Вадик и Мишке становится почему-то жутко. – Нацмен? Латыш?
Откуда–то взявшееся эхо бьет по ушам осколками слов – …рей, рей, мен… мен, тыш, тыш… Больно слушать, но приходится.
– Давайте, я… – тихо говорит тетя Лиля и снимает свои шпионские очки. Вместо глаз у нее светятся красным бесформенные угольки, мигают, шевелятся, живут своей жизнью. – Чего мне терять…
Мишка очень хочет проснуться, но ничего не получается. Эдик еще раз отхлебывает из бутылки, а Вадик бросает в него свой странный, искрящийся мяч. На лету мячик закручивается и в Эдика попадает уже не он. Это чья-то голова со свисающими вниз светлыми волосами. С ровного среза падают капли крови, прямо на пол, на острую крошку шлака. Они и искрят, как карбидная сварка.
– Мамочка… – сдавленно говорит Мишка. Ему жутко смотреть на друзей, которые все не такие. Другие. Что здесь творится?!
– Твоя давно умерла, Миша! Это моя, – пьяным сбивающимся голосом отвечает Эдик. Он ловит на ногу окровавленную голову и пасует Мишке. Ничего не остается, как поймать руками этот жуткий мяч. Он видит, что в руках у него голова тети Лили, это же ее волосы, бессмысленно выпученные глаза с остановившимся взглядом. Неожиданно тяжелая и почему-то горячая голова, пальцы обжигает.
Но кто тогда стоит вместо тети Лили, равнодушно глядя угольками глаз вбок, мимо них всех?
– Михаил, твой ход! – зло бросает Вадик. – Не задерживай игру.
Мишка с рук бросает мяч… голову куда-то мимо Вадика. Тот злобно оскаливается.
– Давай, давай! Го-о-ол!!! – громко кричит Эдик и делает еще глоток. Пивная бутылка с водкой трясется в его руке, стекло позвякивает о зубы.
Мишка резко открывает глаза и видит перед собой белесые квадраты окон. На настенных часах три с чем–то, стрелки толком не разглядеть. Он весь в холодном поту, его трясет, но он уже понимает, что все это сон.
Чепуха, кошмар. Бывает.
Только вот проснулся он от крика, но кто кричал?
– Мишка-а-а… – жутко шепчет Эдик. Он стоит в дверях между их комнатами, волосы дыбом, лицо даже в предрассветной темноте белое, как маска. – Я маминой головой в футбол играл…
По Мишкиной коже пробегает щиплющий холод. Мурашки – это слабо сказано. Мураши. С кулак размером.
– Молчи, страшно! Я… тоже… играл. На чердаке?
Эдик кивает. Приближается рассвет, и жесты уже видно.
Над головой раздается скрип, громче привычного кряхтения перекрытий. Словно и правда кто-то ходит по чердаку. Или… Мячом стучит. Мишка вздрагивает и понимает, что он уже не спит. Это все здесь. Это все реально.
– Миш… У тебя фонарик есть?
– Зачем? Сейчас свет включу, до утра посидим так.
– Да нет… Я подумал, там же… Мама же там, ее спасать надо! – Видно, что Эдик дрожит от страха, но губы плотно сжаты и весь вид приобрел мрачную решимость.
– Сдурел? Я туда ни ногой! Даже днем! Нет там никого, одни тряпки старые валяются, да яблоки бабкины с того года.
– Нам нужно ей помочь, – тихо, но твердо говорит Эдик. – Обязательно! Я тогда один пойду.
– Это просто сон кошмарный, чего ты завелся?
– Один на двоих? Не бывает так, – по-взрослому серьезно отвечает Эдик.
– Не бывает… – Эхом отвечает Мишка. – Но страшно мне туда лезть… Да и лестница скрипучая, по крыше ходить будем – бабушку разбудим. Она ж нас потом неделю ругать будет.
– Мы тихо, – по–прежнему твердо говорит Эдик. – Заглянем только. Если нет никого, тогда обратно и спать.
– А если есть?
– Мы нож возьмем. Я у тебя на кухне видел тесак, здоровенный такой. Для мяса.
– И кого резать-то?
– Да хоть кого! Думаешь, мне не страшно? Страшно… Я вон отца боюсь, когда он пьяный, ты бы знал как. И темноты… Но тут обязательно надо. Я знаю.
Мишка вздыхает и лезет в шкаф за фонариком. Щелкает кнопкой на длинном алюминиевом цилиндре, вроде бы светит. Тускловато, но сойдет.
На кухне, через которую крадучись идут мальчишки, Эдик подпрыгивает и едва не начинает орать: из-под водонагревателя светятся два внимательных зеленых глаза. Ну, на таких нервах и кота-то сразу не признать. Спасибо, сдержался, кричать не начал.
Раннее утро приятно холодит щеки. Где–то за домами начинает светлеть край неба. Надо спуститься с крыльца и обойти дом по дорожке. На стене кухни темнеет деревянная лестница. Туда. На чердак. Перед входом на него небольшая ровная площадка, часть кухонной крыши.
– Эдик, может не надо, а? – Мишка дрожит. То ли от страха, то ли – от сыроватого утреннего воздуха. – Нож этот еще…
Друг воинственно держит все–таки взятый на кухне под пристальным взглядом кота тесак. Выставил вперед как меч.
– Надо! Полезли, видишь, светло уже. Зато проверим и сами бояться не будем. А если что – вмешаемся.
Лестница тревожно поскрипывает под ногами, сыплется трухлявое дерево со ступенек. Но не ломается, уже хорошо. Дверь на чердак прикрыта, но не заперта, видны пустые петли под навесной замок.
Эдик резко открывает скрипучую дверцу и тычет ножом в пыльную пустоту.
– Свети, давай! Сейчас все и узнаем!
Ребята входят в темноту чердака, от фонарика толку мало: бледно–желтый овал скользит по огромному пустому помещению, то выхватывая из небытия столбы, то упираясь в лежащие на полу тряпки. По крайней мере, в футбол здесь никто не играет. Вроде бы.
– Туда свети, в дальний угол, – шепчет Эдик. – Я там на стропилах что-то…
Он не успевает договорить: из того самого места чердака, куда он только что ткнул рукой, в сторону мальчишек несется нечто большое, машущее крыльями или просто огромным светлым одеянием на лету.
– Бежим! – в ужасе орет Мишка и роняет фонарь. Ему хочется оказаться как можно дальше от чердака. От всего этого дома, который любит только бабушка и никто больше. Сзади хлопает, как от порыва ветра дверка на чердак, оставляя их на растерзание этому… этой… Непонятно чему, летающему вокруг, воняющему подгнившим мясом и мокрой землей.