Вспомнилось Эдику почему-то, как они забили тогда ногами этого, негра не негра, в новостях потом сказали – индус. Как тот сперва типа сражался тонкими ручонками с тремя защитниками славянской расы, сжимался, орал что-то. А потом, когда Эдик попал ему ботинком по голове, свалился и летал под пинками, как кукла. Вот так с ними надо. А то ходят тут, блядь, воздух портят.
Кролик молотил руками, пытаясь попасть по Эдику, но тот продолжал давить. Нет, не зря это все: и качалка, и занятия по рукопашке. Надо быть сильным и трезвым!
Ноги в растоптанных сапогах стучали по земле, словно их обладатель пытался вскочить, как ниндзя, одним движением из положения лежа. Но не судьба – в шее хозяина что–то хрустнуло, и он как-то сразу обмяк.
Эдик откинулся на спину, насколько позволяла цепь. Потом, отдышавшись, вытер слетевшей шапкой вспотевшее лицо и колючую бритую голову. Подумал и стащил с неподвижного тела маску – она поддавалась неохотно, с трудом, но все же слезла.
Из уголка рта задушенного стекала струйка почти черной крови, видимо, из прокушенной небольшими клыками губы. Остановившиеся светлые глаза с яркими точками отражавшейся лампочки смотрели в потолок. Глаза нашенские, арийские, а рыло – черное! Почти вся морда, кроме смахивавшего на пятачок толстого уродливого носа и низкого лба была покрыта густой короткой шерстью, на манер бараньей. Надо лбом торчали вперед короткие загнутые рожки.
– Бля… – выдохнул Эдик. – Как есть – черт. Да еще и негрила!
Гаянэ внезапно заплакала. Ни с того, не с сего завыла в голос, словно оплакивая дорогого человека, узнав о его гибели.
– Не ори, дура! Голова болит, – проворчал Эдик. Вой стал немного тише, но продолжался.
Эдик привычно обшарил карманы убитого, ожидаемо не найдя там гаечного ключа. В карманах вообще ничего не было. Ну, жалко, у того индуса хоть трубку забрали.
Он неловко повернулся, звеня цепью, отпихнул свободной ногой труп черта и подтащил к себе отлетевшую в сторону миску. Брезгливо протер рукавом. Все-таки какой-то рычаг, за неимением других инструментов.
Гаянэ выла, не переставая. От этого в голове у Эдика постукивание привычных молотков сменилось равномерным гулом. В груди до сих пор посвистывало и болело, но уже меньше. Херня, пройдет!
Одна сторона миски согнулась почти сразу, когда Эдик подсунул ее под крюк. Естественно, без результата – дай бог, если поцарапала ржавое железо. Вторая продержалась минут десять, но тоже порвалась, как картонная.
– Зачем… Зачем ты его убил?! – всхлипывая, простонала Гаянэ. – Он же правду сказал! И нельзя его убить, нельзя. Это испытание такое…
– Какую правду? Про личный ад? Вот уж ни хрена – хочешь жрать помои в подвале, валяй! А я отсюда выйду. Все равно – выйду, – Эдик пытался подсунуть остатки миски под крюк; начало получаться. – Рычаг – великая сила!
Окончательно изогнув миску во что-то непотребное, он добился того, что крюк на пару сантиметров вылез из стены. Это было уже кое-что: неловко уперев в стену свободную ногу, взялся за цепь и поднатужился. Крепление крюка не выдержало и вылетело из стены, рассыпав пригоршню земли.
Эдик взял в руку остатки крюка, приподнял цепь, чтобы не мешала, и встал на ноги.
– Сейчас твой выломаю, черномазая, не ссы. Свобода, ну!
Гаянэ перестала плакать и смотрела на него совершенно безумным взглядом:
– Не подходи ко мне! Уйди! Ты хуже черта! Вы все хуже чертей, сволочи!
Эдик пожал плечами – да насрать. Может, вернется с подмогой, освободит. Пусть посидит полчасика, меньше будет мешаться под ногами. И так сил нет, а еще эту дуру освобождать.
Кстати, да на кой она ему вообще сдалась?! Пусть тут сдохнет.
Он немного размял затекшие ноги, зачем-то пнул в сторону ведра лежавшую сдувшимся шариком кроличью маску и пошел к лестнице.
Десять ступенек вверх, небольшая площадка, поворот, еще десять ступенек. Снова площадка. Идти приходилось почти в темноте, свет и так тусклой лампочки из подвала досюда не доходил.
Ступени.
Стоп!
Он уткнулся рукой, которую выставил вперед на всякий случай, в дверь. Обычная дверь в квартиру, металлическая. Рука привычно нащупала глазок, потом ручку справа и сбоку.
Эдик подергал ручку, надеясь, что не заперто. Разбежался… Конечно, дверь не открылась.
Он снова провел рукой, но уже по левой половине и нащупал кнопку звонка. Нажал и не отпускал, хотя даже через дверь слышал пронзительный зуммер, легко поднимающий даже из мертвых. «Как бы черта не поднял!», – хмыкнул он, но все веселье разом прошло. За дверью послышались торопливые шаги, что-то щелкнуло, и он из полной темноты провалился в прямоугольник яркого света, хлынувшего из дверного проема.
Эдик сощурился, привыкая к свету, и рассмотрел только силуэт за дверью. Открывший ему отошел немного в сторону, давая пройти, и сказал старушечьим голосом с легким акцентом:
– Вы Эдуард, да? Алексея дома нет, уехал. С женой уехал. По магазинам.
Эдик ввалился внутрь, разжал руку, от чего цепь упала на пол, и наощупь захлопнул за собой дверь.
Перед ним стояла та самая бабка, как ее? Сестра Лехиной тещи, точно! То ли мерещится ему, то ли правда была похожа на постаревшую Гаянэ. Ну, эту, из подвала. Плодятся они, сволочи, что ли?
– Ты кто есть, тварь? – осипшим голосом спросил он. – Ты мне чего тогда налила, падло черножопое?! Да я из-за тебя полдня в говне просидел!
– Не волнуйтесь так, Эдуард. Не волнуйтесь. Присядьте пока вот тут, на кухне. Водички не хотите?
Эдик, не раздумывая, ударил кулаком в лицо участливой бабки, но рука словно прошла сквозь воздух – отравительница исчезла, расплылась облачком тумана перед ним. Он бросился на кухню, рывком вытаскивая ящики и бросая их на пол, ища какие-нибудь инструменты. Вилки. Ножи. Снова вилки, но поменьше. Ложки. Ножи? Дрянь, тупые и тонкие. Надо искать что-нибудь вроде лома и ножовку. Обязательно, ножовку по металлу, да!
Под ногами звенели разбросанные приборы. Он выскочил из кухни и побежал по квартире искать кладовку, попутно пиная и переворачивая все на своем пути. Где–то ведь есть инструменты!
Комната, другая. Обычной жилье небогатой пенсионерки – столик под кружевной салфеткой, старый телевизор, какое-то говно на полке полированной стенки, за стеклом: ряд каменных слоников, черно-белая фотография мужика в старомодной одежде, кресло в чехле возле здоровенного, до потолка растения.
Какая дрянь все! Может, на балконе?
Эдик рывком открыл дверь на балкон, лязгая болтавшейся на ноге цепью, выскочил туда и замер.
Перед ним с высоты неведомого этажа – тут десятков мало, наверное, счет шел на сотни открывался вид на бескрайнее поле под низким красноватым небом, ярким, но без всяких признаков солнца. Несмотря на огромную высоту, дававшую обзор, он отчетливо видел все и всех. Равнина была заполнена людьми. Голыми и одетыми, старыми и молодыми. Мужчинами и женщинами, в крови и шрамах. Негры, индийцы, китайцы и совсем уж неясные смуглые народности. Не было только белых, совсем не было.
Люди стояли неподвижно, вплотную, как на митинге, задрав головы вверх и глядя на него. Все они смотрели прямо на него, словно ждали чего-то важного. В воздухе висел ровный гул голосов, складывавшийся в одну фразу:
– ИДИ К НАМ!
Эдик долго смотрел на них и молчал. Потом сплюнул вниз, вздохнул, подобрал с пола конец цепи и молча вышел с балкона в комнату.
– А я тебе попить принесла. Будешь, да? – вежливо, но без улыбки спросила все та же бабка, держа в руке кружку. За спиной у хозяйки виднелось черное марево, как два полупрозрачных крыла.
Из кружки пахло холодом, капустой и гнилой картошкой. Маленьким адом, которого он и был достоин.
Одинец
Слово-то какое кривое, дурацкое!
Так скалу какую-нибудь назвать могли, могучий черный клык, нависающий над водой бурной реки. Есть на Волге утес, бурым мехом оброс… хотя где ее взять бурную-то, в Глухове? Средняя полоса страны же. С южным уклоном и местными особенностями.
В этих краях нет скал. Нет бурных рек. Все степенно, сонно, как веками сложилось, и люди соответствующие, неторопливые. Но прозвище вот влепили, не отодрать: одинец.
Как фамилия малороссийская, тоже ведь похоже…
Но фамилия у него была самая что ни на есть русская, Пастухов. Да и имя-отчество без фантазии: Григорий Григорьевич. Одинец – это потому, что один он всю дорогу. Хотя и родители были когда-то, да померли – соседские бабки их еще помнят, – даже жена имела место, но ушла. Надоел? Наверное, надоел. Куда он ей такой нелюдимый. Детей не нажили, молодость давно прошла, чего уж теперь. Так вот и живет потихоньку, делит небогатый домишко с котом, в будни не спеша работает, на выходных пьет.
Но тоже без задора, больше по привычке.
И сейчас стакан почти поднес к губам, но выпить не случилось. Сперва за забором раздался крик. Басовитый, однако с повизгиванием в конце фраз, с фиоритурами, как бывшая супруга бы сказала. Она слов много интересных знала, не то, что он сам.
Григорьич не разобрал, что орали, но потом калитка затряслась от ударов. Колотили кулаками, затем в ход пошли ноги – железное полотно загудело, протестуя. Заскрипел и весь забор. Поставлено на совесть, мужики на заводе варили, столбы на полметра вниз в бетонных горшках, но сам факт – непорядок, конечно. Вызов общественному спокойствию.
Он снял очки, вытер засаленным рукавом рубашки покрасневшие глаза – вчера была пятница, опять перебрал чуток, сейчас бы подлечиться. Вот же суки! Сидишь тут, никого не трогаешь, а приносит кого-то нелегкая. Журнал почитать не дадут. И выпить.
Раскрытая на заломленном развороте, пожелтевшая «Наука и жизнь» за ноябрь восемьдесят третьего была на столе, заставленном грязной посудой, предметом явно инородным. Однако же была. И он, хозяин, несомненно, читал эту статью, перечитывал, ища ошибки и внутренне споря с давно покойным автором. Зря, конечно, не воочию, но что поделать. Вечной жизни не