Мотоциклетное стрекотание стало громче. Пока он возился с калиткой, показался и сам источник неприятного навязчивого шума – ага, разумеется, Гусь. Парнишка с соседней улицы, только после армии, глаза горят, в штанах дымится.
Пролетел мимо, кивнул: кричать «здрасьте!» в грохоте прямоточного глушителя было бессмысленно. Пахнуло горячим металлом, пылью, выхлопными газами. Мотоцикл скрылся за поворотом. Григорьич сунул мизинец с желтым кривым ногтем в ухо, потряс, избавляясь от грохота – аж заложило, вот, подлец. Но и претензий никаких, не ночью же гоняет. Днем-то можно. Только не так бы быстро: верст восемьдесят ведь в час.
Валерки не видно, видать, пошел пить дальше, а вот пацан его вылез. Сидит у калитки на вкопанном бревне, шорты-маечка-сандалики, машинки какие-то вытащил, играет. Или не машинки? Чертово зрение, уже и грузовик в очках водить приходится, годы. Ну да ничего, Установка потом все спишет. Заменит. Омолодит.
Одинец запер калитку, хозяйственно вернул масленку на место, заодно и свет в сарае выключил. Два синих огонька от входа показались ему в который раз чьими-то вполне разумными глазами. Не сказать, чтобы он всерьез одушевлял Установку, но что-то около.
Вернулся в дом и с наслаждением выпил полстакана самогона. Теплый, вонючий, но отлично пошел после небольшой встряски и хлопот с калиткой. Тремя жадными длинными глотками.
– Не жалейте меня, я нормально живу, только кушать охота порой… – немузыкально промурлыкал Григорьич, вновь нацепив очки. Есть свои плюсы в одиночестве, есть! Опять же когда впереди не угасание и цирроз, а обоснованная надежда на регенерацию и – ну пусть не вечную, но молодость – совсем хорошо. Шаврик заглянул на кухню и протяжно заворчал. Мяуканьем этот хриплый звук не назвать, но смысл понятен: слово «кушать» зверю было знакомо и симпатично.
«Наука и жизнь» в голову не лезла. Да и смысл? Читано-перечитано, что можно – использовано, с самим профессором Корчагиным бы поговорить, но это только на том свете: скончался ученый муж еще в девяносто втором. То ли возраст, то ли водки паленой накатил, а возможно и просто от уныния. В девяностых всяких причин хватало.
–…кому нужен старый никудышний дед… – закончил петь Григорьич.
Время растянулось и остановилось: казалось, даже старые часы на стене, бодро задравшие стрелки – почти час дня – замерли. Хотелось еще граммов сто пятьдесят, но он решил не спешить. Шаврика покормить надо, в три часа футбол по «Матч-ТВ», куда торопиться-то, собственно?
А можно и вовсе не пить, а завтра с утра на рыбалку поехать: своей машины у Григорьича отродясь не было, от руля и на работе тошнило, но есть мопед. Старенькая «Рига», отцовская, но пока на ходу. Уж до речки всяко довезет, а поможет Господь – и обратно. Или приятелям позвонить, у Маркова вон «шестерка», жена-мегера и спиннинг запасной найдется.
Мысли текли ровно, плавно, даже и не текли, а скручивались в вялый водоворот, опускались воронкой куда-то в глубину, где тина и усатый метровый сом смотрит пристально маленькими пуговицами глаз, точно прикидывает нечто, людям вовсе непостижимое.
Снова застрекотал мотоцикл. Вот же неуемный этот Гусь, небось, шестой круг по Глухову делает, оба моста проехал, а теперь опять сюда. Женился бы уже, что ли.
Грохот нарастал. Григорьич поморщился и встал, собираясь включить телевизор в спальне. Насчет рыбалки надо бы подумать, погода хорошая, а Марков давно звал, если ему позвонить вовре…
…время снялось с паузы и полетело стрелой. Только тетива щелкнула. Или это на улице что-то стряслось? Раздался глухой удар, потом еще один, звонкий, металлом о металл. Истошно закричал кто-то, без слов, просто взвыл, точно угодив в капкан и теперь пытаясь вырваться. К этому вою примешивалось негромкое скуление, безнадежное, как у чувствующей близкую смерть собаки.
Григорьич пулей вылетел на крыльцо как был, босиком, добежал до калитки, шлепая по пыльному асфальту ногами. Крик продолжался, а вот скуление почти утихло, превратившись в жалобный, почти неслышный хрип. Смазанный засов отошел в сторону, калитку нараспашку, вперед, вперед. Почему-то вспомнился сюжет по телевизору: огромные башенные часы изнутри, Биг-Бен это был, что ли. Гигантские, в человеческий рост, шестеренки, хитро зацепленные друг за друга, поворот, щелчок, массивный молот отходит назад, готовясь к удару, который услышит весь город.
Большой город, не чета Глухову.
Гусь, баюкая сломанную об асфальт руку, сидел прямо посреди улицы, весь в пыли. Кровавые царапины через лицо, щегольская белая футболка порвана и вся в пятнах. Шлем валялся поодаль, соскочил, видимо, при ударе. Но жалеть наездника не стоило: мотоцикл, с погнутым передним крылом, пришпилил к забору несчастного Данилу. Именно пацан и хрипел еле слышно, чудом издавая звук разможженной, раздавленной в кровавое месиво грудной клеткой. Торчащие из-под мотоцикла руки были раскинуты, в правой он так и сжимал машинку. Все-таки машинку: сейчас Григорьич смог ее рассмотреть, как будто это было важно.
– Колесо… вильнуло, – жалобно сказал Гусь, опустив голову, не глядя ни на Григорьича, ни на свою жертву. – Дядь Гриш…
Из соседской калитки уже выскочил Валерка: волосы дыбом, одутловатое лицо мгновенно стало белым, куда только вся пьянь делась. За ним бежала Лариска, в халате, истошно вереща что-то на ходу.
Григорьич пошатнулся. Перед ним будто заново встали ребята из взвода, те, что домой уже «двухсотыми», в закрытых гробах. Они умерли, а он жив. А зачем жив?
Он подскочил к мотоциклу, рванул его за руль в сторону, отбросил. Пусть. Потом. Оттолкнул Валерку, который рвался к сыну, схватил Данилу на руки, плечом пихая Ларису: не лезь.
– Скорую, быстро! – крикнул он в искаженное лицо соседки. Хотя с одного взгляда понятно было, какая тут «скорая». Отходит пацан. Даже будь он в реанимации, ничего уже не успеют.
Судьба? Ну, значит, судьба.
Так и неся Данилу, прижав его к груди и не обращая внимания на льющуюся кровь, обломки костей и розовые пузыри на месте легких, Григорьич скачками понесся к себе во двор, словно гигантское насекомое прихватив с собой добычу. Валерка тряс Гуся за плечи, орал что-то матерное, пинал его, а Лариса бежала следом за соседом молча, будто преследуя. Мотоциклист как тряпичный болтался от тряски и ударов, не закрываясь, не отвечая ни на что, молча.
Дорожка, поворот, сарай, дверь с пинка, ткнул лбом в выключатель.
Засветились неяркие на дневном свете за окнами лампочки, озарив теплым желтым святая святых. Григорьич ткнул локтем в выключатель Установки, зубами схватил брезент и потянул на себя, стаскивая на пол, под ноги. Показалась массивная труба, открытая с обеих сторон, чем-то похожая на томограф. Установка ровно загудела, к синим контрольным лампочкам прибавилось целое созвездие на панели.
– Умрет же он, Одинец… – безнадежно и очень тихо сказала ему в спину мать Данилы. Парнишка уже не хрипел, вообще не издавал никаких звуков, только хлюпало что-то, двигалось в раздавленной груди.
– Не знаю, – ответил Григорьич. Аккуратно положил Данилу на выехавшую из трубы полосу каталки, задвинул ее на место, точно пряча умирающего. Пробежался пальцами по кнопкам. Двадцать лет накопления… Да и хрен с ними!
Установка взвыла, как будто распиливая там, внутри, маленькое тело. Лариска бросилась было к Григорьичу, но он ткнул ее кулаком в подбородок. Женщина отлетела к стеллажу, обрушивая на пол инструменты, зацепила локтем и вывернула на пол ящик с транзисторами, рассыпавшихся кучей мертвых коричневых жуков.
Установка вошла в максимальный режим, внутри мерно щелкали реле, запахло озоном как возле работающего на пределе принтера.
– Не лезь! – рявкнул Григорьич. – Один шанс, дура!
На суету пришел Шаврик, против обыкновения сунулся в сарай и застыл у входа, таинственно отсвечивая блеклыми голубыми глазами. Установка теперь кряхтела и позвякивала, запах усилился. Весь мир был пропитан озоном. Кот тряхнул усами и чихнул.
– Ну а как ты хотел? – спросил хозяин. – Технология, брат. Электричество!
Из трубы послышался протяжный стон. Что бы там ни происходило, Данила точно не умер. Если уж Шаврика вылечил, то теперь и вовсе хорошо все будет.
А что еще надо-то, если вдуматься?
Лариска закусила губу, до крови, так что зубы окрасились алым, но под руку больше не лезла. Григорьич мельком глянул на нее и сказал на всякий случай:
– Скорую-то вызови. Я сам не знаю, хватит мощности или нет.
Он потянулся словно кот, разминая мышцы. Аж свело все от напряжения, но это ничего, это пройдет. И… награды, пожалуй, стоит иногда надевать.
За дело они. Заслужил все-таки.
– Яблоньку мою не трогайте, все равно не спилю, – сказал он весело. – Поняла?
Звездочет
Жили да были… Нет, это банально! Они и сейчас в полном здравии, прошедшее время в данном случае ни к чему. Давайте лучше так: в одном городе, построенном задолго до рождения звездочета Крамера, на площади перед ратушей давеча произошел необычный инцидент. Скажем прямо, скандал. Участники его, вольные и невольные, потом рассказывали разное.
На следующее утро, конечно, потому как ночью спать надо. По возможности.
Старый пекарь Томас, седой и важный, весь будто присыпанный навсегда въевшейся мукой, говорил так:
– Я видел всякое. Восход второго солнца, прибытие в город каравана с волшебными шарами. Я помню даже выступление фокусника без лица – того, что появляется у нас раз в столетие и танцует чечетку на чаше фонтана. Но такого, как вчера – никогда не было!
Томас после этих слов пригладил бородку клинышком, с которой он больше походил на профессора, а не на пекаря:
– На площади мне и делать-то было нечего, своих забот хватает, но… Вышел полюбоваться фонтаном, посмотреть на забавных туристов из других стран – они смешные, эти люди. Возможно, выпить бокал лимонада у тетушки Бромелии, изготовленного по старинному рецепту. Но не успел… Этот, эта…
– Кот! – перебила его та самая тетушка Бромелия. Сама себя она не считала пожилой солидной дамой, оставаясь в душе девчонкой. Вот и сейчас подпрыгивала и махала руками, но шестьдесят семь лет, но седые букли и лишний вес… – Там был кот с мольбертом! Я фраппирована до сих пор!