– Психи. Колдуны и психи! Почему ты сопротивляешься, старик? Ты против логики?!
– Отнюдь! – громко и торжественно заявил звездочет, от голоса которого Альба едва не упал, по совершенно спокойной реке вдруг пробежала рябь, а песок под гусеницей зашевелился как живой. – Я сам ей иногда балуюсь, но живу по-своему. Как и все мы здесь! Нам просто не нужна чужая Железная Логика. За ней скоро последует Мертвая Тишина, а там и Вечный Покой на подходе. Нет уж!
С каждым его словом волны нарастали, песок проваливался под железной тушей, а когда он закончил никакой гусеницы уже не было – в дымящуюся, источавшую жар воронку с ревом и шипением хлынула вода, подняв огромное облако пара. Альба как зачарованный смотрел на все, так и не сказав ни слова. Он отыграется позже, вечером, когда они всей компанией будут провожать солнце, сидя на шпиле ратуши подобно грозди больших некрасивых птиц. И Валиора засмеется, не поверив, но подаренные звездочетом ботинки важно произнесут в закатной тишине:
– Все так и было!
А пока Крамер шел обратно на площадь, чтобы успокоить горожан и бургомистра: опасность миновала. Пора было взять несколько пирожков с лепестками фиалки у Томаса и бокал лимонада тетушки Бромелии, сесть у фонтана и с аппетитом позавтракать, размышляя: почему именно кот? Почему в берете? Важен ли мольберт или в следующий раз все будет совсем-совсем иначе.
Конечно, он, Крамер, мог бы наколдовать по дороге и пирожки, и напиток сам, лишив своих старых друзей удовольствия угостить его, но к чему?
Это было бы… нелогично.
Побег
Замок щелкнул как затвор. Чужая теперь дверь, нечего под ней стоять. Ни к чему.
Дальше медленный спуск по лестнице – лифту в этот день Сергей доверять не стал. Застрянешь еще, потом пару часов ожидания в вертикальном гробу. А потом будут люди, заботливые и бестолковые: «Ключ забыли? Не ваш день, Сергей Сергеевич. И телефон?! Охо-хо, склероз…»
Да ничего он не забыл. Все, кроме паспорта и пары тысяч, оставшихся от пенсии, там так и лежит на тумбочке в прихожей. Достоверность – вот главное. Хорошо исполненная случайность.
На перила пришлось опираться всерьез: сердце. Усталость. Струйка пота по лбу. Ощущение, что ты давно умер, просто забыл сказать организму. Вот он и дышит по привычке, обрастает щетиной по утрам, болит зубами и испражняется.
Делает вид, что живет, а на самом деле…
Седьмой этаж. Пятый. Первый. Сергей Сергеевич открыл дверь запасной лестницы. Медленно – он все делал теперь медленно, даже говорил – спустился по трем ступенькам во двор и вздохнул.
Лето. Скуповатое в их краях на солнце, жадное до редкой жары, но все-таки лето. Когда–то он любил это начало июня: впереди каникулы. Потом – скоро отпуск. Когда родилась дочка, стало любимым временем года навсегда. Ее восемнадцать было позавчера, но сам он готовился заранее. Почти за год, когда решил отпустить бороду и перестать просить жену подстричь его: на парикмахерские уже давно было жалко денег, да и ходить туда-обратно…
Это тяжело. Несмотря на горсть таблеток, утешительные слова врачей и помощь – то же жены, то дочери – когда кто-нибудь из них не занят.
За этот почти год он оброс смешной бородой, где темные и рыжие вперемешку волосы были прошиты строчками седины. Мучался, но не сбривал. Это – как и патлы вокруг постоянно опухшего от сердечной хвори лица – было частью Плана. Он так и говорил сам себе – План. Непременно с большой буквы.
Раньше он любил строить другие планы – мелкие, без больших букв, но подробные. Купить, поменять, построить, съездить. Строки глаголов с непременной нумерацией слева, как же иначе. И с удовольствием вычеркивать оставшееся в прошедшем времени. Вы-пол-не-но.
Мимо стоящего посреди тротуара Сергея Сергеевича пробежала собака. Рыжая, худая, с недоверчивым взглядом карих глаз. Обнюхала ноги, вопросительно задрала голову: нет ли чего пожрать?
– Нет, – сказал он вслух. Это первая ошибка, надо было взять хоть какой-то еды. Корявый у него План, недоношенный. Иначе и не скажешь.
Проводив глазами собаку, Сергей Сергеевич пригладил обдуваемую ветерком лысину: неприятные отросшие волосы и бороду он сбрил полчаса назад: сам, машинкой, натужно дыша, когда пришлось подметать пол в ванной и ссыпать остатки волос в пакет – вот он, свертком в кармане, не забыть бы выкинуть по дороге.
Лицо его, мучнисто-белое, незагорелое и болезненное, украшали заранее купленные очки. Фотохромные, если кто еще помнит это слово, застрявшее в восьмидесятых вместе с «прорабами перестройки», кассетными магнитофонами и трамвайным билетом за три копейки, украшенным серийным номером. Если счастливый – надо съесть. Чтобы жить дальше, восходя по сверкающему парапету юности, за которым, как оказалось, не было никакого счастья. Глухие как забор девяностые, шалые нулевые и изрядный кусок десятых, кончившийся…
А плохо он кончился. С тех пор почти-смерть и не-жизнь стали для Сергея одним и тем же.
А очки – ну что очки? Всего лишь темнеющие на солнце и становящиеся прозрачными в полутьме. В хитрую физику процесса, из-за которого так получалось, он никогда не вдавался.
Второй ошибкой стало то, что он не взял палку. Бадик, как говаривали в его юности. Подпорку для слабых на ноги, но сильных духом – мучается, но идет, дорогу герою! Пришлось ковылять подобно дрессированному медведю: почти не поднимая ноги, чтобы не шаркать подошвами, слегка раскачиваясь.
Наверняка он попал в память десятка видеорегистраторов: вон, весь двор машинами заставлен, но это его не беспокоило – одежду, которая на нем, жена и дочь никогда не видели. Что-то заказано в их отсутствие из интернет-магазинов, часть куплена в ближайшем «Спортмастере» – уж туда-то он доползал, несмотря ни на что. Очки. Лысина. Бороды нет. На щеке – приметный пластырь, ярко-белые полоски крест-накрест. За углом оторвет, чтобы сбить всех с толку окончательно. А потом – в урну их, вместе с набитым волосами пакетом.
Справку об инвалидности, розовую бумажку, поделившую жизнь на «до» и «после», он тоже оставил дома. Хотел сжечь в балконной пепельнице для гостей, но передумал. Ни к чему этот пафос, валяется в шкафу, пусть там и останется. Бессрочно. Плохое какое-то слово, хотя есть и в нем перспектива, но тусклая, колючая. Подобная ходьбе по болоту под серым небом. Инвалидность установлена бессрочно.
Навстречу пробежала молодая пара, едва не толкнув плечами – расцепили руки в последний момент. Девчонка, чуть младше его Алисы, даже глаз от телефона не подняла, а ее парень окинул Сергея недовольным взглядом: куда ты вылез, старик? Сидел бы дома.
Нет уж. Он и сидел, – а чаще лежал, – дома шесть лет и сколько-то месяцев. Отлучался к врачам, когда ненадолго, а когда и в стационар. УЗИ, анализы, консультации специалистов, да–да. Кардиологи и сосудистые хирурги – он выучил их профессии, он запомнил многих по именам, в лицо и… бессрочно.
А что старик – это не так. Всего-то пятьдесят. У здоровых людей это период достижения и понимания, молодых любовниц, Турции и третьего по счету «паркетника», побольше предыдущих – либидо, скисая, требует сублимации. Возраст взрослых детей и – частенько – уже внуков. Некогда болеть, в субботу баня, летом полетим на Алтай, Серега, там так круто, ты себе даже…
Да. Он себе даже. И другим – вряд ли. Так получилось, что выпасть из колеи оказалось легко, а обратно – не пускает многое. Прежде всего, вот эта чертова левая нога (надо было взять палку, надо!), вот это раздутое и синеватое как несвежее мясо (ему даже снилось, как оно бьется внутри) сердце. Друзья остались телефонными голосами и редкими появлениями в гостях – он улыбался, выпивал понемногу вместе с ними, наплевав на указания врачей, а потом – после ухода – лежа на кровати и следя глазами за женой: лекарство, второе, воды – запить, не пей, Сереж, нельзя тебе… Совсем нельзя. Тягучее как патока чувство, что забыли тебя почти все – да и правильно. Вычеркни уже «почти» и будет все верно.
Все равно в гости приходили теперь плохо знакомые, чуть постаревшие люди, без общих тем для разговоров, кроме воспоминаний: а вот, двадцать лет назад… Тридцать. Десять. Какая разница?! Люди жили, а он давно уже… да нет, не умер. В чем-то это было бы легче.
В какой–то момент и возник План. Можно и проще, горсть варфарина или шаг чуть дальше балконных приоткрытых рам – но нет. Сергей Сергеевич прекрасно понимал, что это жестоко. Не для него – его-то в опухшем измученном куске мяса весом в девяносто килограммов уже не будет – по отношению к дочке.
Он и так тянул как мог, ждал совершеннолетия. Иногда теряя сознание, помогал ей по дому, показывая, как сварить, пожарить, убрать комнаты: давай одну ты пылесосишь, а вторую я, чтобы честно? Падал с этой гофрированной, дрожащей в руках трубой на пол, словно борец со змеей, но вставал. Пока гудит адский агрегат. Пока никто ничего не заметил. Садился возле набитой грязной посудой раковины прямо на пол, задирал голову и беззвучно выл. Как волк на свое последнее в жизни полнолуние. Слушал снизу песню воды на старых тарелках и шуршание канализации. Буль-буль, бульбульбуль-буль, no there's no limit.
Жена? Нет. Для нее он работал раньше, старался, что-то объяснял, но все давно кончилось. Была любовь, была ненависть, все было и куда-то делось. Так случается. Не чужая женщина, но и не родная. Непонятно какая, но – возможно и это один из видов любви, давно уже платонической – какой секс с его здоровьем… Впрочем, независимо от чувств – расстраивать и ее внезапной самодеятельностью в вопросах Божьего промысла не хотелось.
Урна попалась в конце квартала, возле аляповато украшенного вывеской «Что-то-там-пицца» заведения. Пластырь туда. Пакет с волосами тоже. Люди шли мимо, не обращая внимания. Выбрасывает он мусор или наоборот – копается в урне – кому сейчас какое дело. Лысое недоразумение в немодных очках, черной майке, копеечном флисовом жилете и серых, в складках от долгого хранения, джинсах. Дышит как после пробежки, но на вид трезвый. Пусть его.