Посреди одной из песен Мелисса почувствовала на своей талии ладонь Майкла. Он хотел потанцевать с ней. Мягко обхватив ее руками, он повел ее, стоя позади, она – спиной к нему. Но здесь, даже здесь, в этом музыкальном мираже, что-то было не так. Они танцевали не так. Вообще-то они с ним никогда не танцевали совсем правильно, потому что по-разному воспринимали ритм. Мелисса ему подчинялась, он направлял ее, она танцевала в такт. А Майкл погружался внутрь ритма и выделывал что-то свое, медленнее такта, что-то расслабленное и небрежное, словно верил, будто его внутренний ритм важнее, чем ритм музыки. Поэтому, покачиваясь в танце, они покачивались не как одно целое. Их тела слегка терлись друг о друга, в них сквозила принужденность. Где-то в середине песни музыка снова замедлилась. Трубы притихли, ударные присмирели, фортепиано растворилось. Луч голубого света сосредоточился на Джилл. Она снова собиралась говорить.
– Девушки, – произнесла она. – Парни. Хочу вам кое-что сказать. Можно мне вам кое-что сказать? Идите-ка сюда… поближе…
Зрители замерли. Стоя посреди огромного диска стадиона, Джилл словно держала их всех в своей ладони. Их окутывал ее свет.
– Сегодня, – продолжала Джилл, – перед вами стоит разведенная женщина.
Музыка ненадолго взвихрилась – и опять улеглась.
– Да… Я была замужем и отдала ему все мое сердце… Я отдала ему все, мы были счастливы в нашей любви, утром, вечером, в эти холодные – ночные – часы… Я любила его всего, до самого донышка. Я была замужем на всю жизнь, навсегда… И знаете, что он сделал? Девушки, вы знаете, что сделал этот мужчина?
– Что? – вскрикнули женские голоса.
– Он ушел в дом к другой. Хм… да-да. Вы подумаете, что ему надо бы знать: мне нет равных, нет любви прекраснее, чем моя… – Джилл уже снова пела «One is the magic number».
Она обращалась ко всему миру, но казалось, к ним двоим. Этот момент стал самым громким – громче труб, громче тромбонов, даже громче финала, когда Джилл вышла на бис. Та самая музыка, которая некогда свела их, теперь призывала их расстаться. После этих слов они больше не танцевали. Майкл отправился к барной стойке, а Мелисса тем временем смотрела вокруг, на других людей, другие пары, других мужчин – и думала. Слова Джилл раскачивались на качелях в заднем дворике ее сознания, взад-вперед: «Перед вами стоит… разведенная женщина…»
Домой они ехали тихо, очень тихо. Никаких ласк на заднем сиденье. Каждый переживал свое опьянение в одиночку, и оно быстро проходило. По мере приближения к Белл-Грин разочарование от вечера все больше крепло. Оно ощущалось и в безрадостной, блеклой мрачности торговой улицы, уходящей под уклон в сторону Кента между недвижных манекенов в подвенечных нарядах. Вышки вдали обрезал опустившийся густой туман, он облепил их сверху, оставив от каждой всего половину. Мужчина и женщина, ехавшие на заднем сиденье такси, были совсем как эти две вышки, в своей отдаленности друг от друга, в своей отдельности, он был – Бьюла, она была – Хрустальная, и в этом обманчивом тумане казалось, что их ничто не сможет объединить, что они уже не сольются в одно. Такси повернуло на Парадайз-роу и остановилось у номера тринадцать. Дом пялился на них своей узкой физиономией, двустворчатые окна глядели сумрачно, зловеще, они были плотно затворены, чтобы не пустить внутрь холод.
Хейзел полудремала на диване перед включенным каналом «Музыка-4», где орава девушек в бикини млела от мускулатуры рэпера Нелли. Заслышав их шаги, она встрепенулась.
– О, привет, вы приехали. Я вырубилась. Как все прошло?
– Хорошо, – ответили они оба, и лица у них были напряженные, как у той пожилой пары в ресторане.
– Мы ходили послушать Джилл Скотт, – добавила Мелисса.
– Да ну? Ах да, я слышала, что она выступает. Ну и как, удачный был концерт?
И пока оба рассказывали, какая Джилл потрясающая – этот голос, эта дерзость, эта поэзия, – между ними нарастала давящая докучная тяжесть, напоминая о том, что, как все они знали, теперь нужно проделать, наверху, в красной комнате, о запоздавшем плавании, о тонущем корабле. Хейзел стала собирать свои вещи: лак для ногтей, меховую шапку, красное пальто.
– Кстати, – проговорила она перед уходом, – Риа что, ходит во сне? Я увидела, что она стоит сверху на лестнице, окликнула ее, но мне показалось, что она не слышит. Я, конечно, ее отнесла обратно в постель и все такое, она в порядке, просто это немного странновато.
Вскоре она уже ехала к себе на запад по своему навигатору (который заработал) и мечтала о Пите, одновременно надеясь, что этим вечером поспособствовала укреплению романтической любви в городе Лондоне. А между тем ее шоколадная пара беспомощно стояла в коридоре, обремененная предстоящей задачей.
– Схожу проверю, как они там, – сказала Мелисса.
Когда она поднималась по лестнице, перед ней снова мелькнул образ Лили под потолочным окном, только на этот раз там стояла Риа, спящая, не слыша оклика Хейзел. И Мелисса была рада отвлечься. Она надеялась услышать тоненький плач Блейка, на что-нибудь срочное, что позволит пойти на попятную, но дети спокойно раскинулись на своих хлопковых простынях, глубоко и ровно дыша. Блейк лежал на животе, открыв рот, выставив одну ручку вперед. Мелисса поправила ему одеяло, потому что в комнате было холодно, холоднее, чем обычно, особенно у дочкиной кровати, которая стояла возле окна. Глядя на нее – совершенно неподвижные полукружья ресниц, узкая долька лунного света на щеке, – Мелисса страстно хотела утонуть в свежести и новизне первых лет жизни, провалиться в их невинность. Желание было так сильно, что на мгновение ей показалось, будто она падает в тело Риа и уже не понимает, в чьем сознании обитает. Уходя из комнаты, Мелисса ощущала легкую, но отчетливую печаль, заставившую ее оглянуться: печаль оттого, что она сама уже не обитает в этой детской. Ее ждет Майкл.
Страсть, в самой истинной и яростной своей ипостаси, не ведает зубной пасты. Она не ждет, пока протрут лицо тоником. Она жаждет спонтанности. Она жаждет безрассудства. Страсть грязна, а они были слишком чисты – успели умыться, почистить зубы, проверить двери, окна, плиту и краны, чтобы дом не сгорел, не потонул и не взорвался. Майклу хотелось раздеть ее, извлечь ее из красного платья в красной комнате, но он снова опоздал. Когда он добрался до спальни, Мелисса уже вешала платье в шкаф. На ней был пеньюар цвета густого капучино, того же цвета, что и жалюзи. Майкл вбирал в себя ее образ, плавные очертания ее смуглой талии, мягкие, тенистые дюны ее бедер под атласом. Как же она сотрясала его, электризовала его, не делая почти ничего, просто стоя к нему спиной, подняв свои золотистые руки. Он хотел напиться ее сладости, сокрушить ее, пока не хлынет поток. Он хотел понести ее ввысь, как Ледженд, мимо высокогорья, в дикий и мирный воздух седьмого неба. Сегодня он поднимет их обоих, вытащит из-под старой любви, и та станет новой.
Но в шкафу столько пыли, думала Мелисса, сколько же ее оседает на моем красном платье, на моей одежде. Воздух здесь такой старый. Пол скрипит. Окно дрожит. Надо починить, а он так и не починил. Она изо всех сил старалась расслабиться, когда Майкл стал целовать ее шею, но свет еще горел, было страшно холодно, ей хотелось залезть под одеяло. Когда все эти препятствия были устранены, она снова постаралась расслабиться, сосредоточиться на ощущениях, на том, какие они приятные. Это приятная вещь, которой люди занимаются вместе, приятная… спокойная… прогулка… вдоль кромки… тихой воды. И тебе она доступна, эта теплая, расслабляющая вещь. Ни о чем больше не думай. Она придерживала ладонью его голову, которая на ощупь напоминала мех недавно освежеванного зверька. Мелисса бродила пальцами по равнине его спины, по отметинам от хлыста, а он пытался унюхать курятину, но не находил ее. Он дышал глубоко и быстро. Он мчался к ней, он даже почти уже миновал ее, ей трудно было за ним угнаться.
Поцелуй. Он целовал ее в губы. Этот центр, сердцевина. Так можно все понять. Он целовал ее долгим, влажным, требовательным поцелуем. Но этот поцелуй был так далек от того первого, полностью сформированного поцелуя, с собственной психологией и характером. Дездемоны тут не было. Не было и Анджелины. Поцелуй получился сухим, несмотря на влажность, – никакого вихря, никакой эйфории, – и, целуя ее, Майкл чувствовал, что она, отвечая на поцелуй, одновременно отстраняется. Этот поцелуй был скудным и конечным, тогда как Дездемона была бесконечной и бескрайней, в какой-то форме она, может быть, существовала и сейчас – в каком-то новом, молодом, свежем поцелуе другой пары. Немного расстроенный, Майкл чуть отодвинулся и стал расстегивать ремень. Они принялись возиться с его джинсами, мешая друг другу: она – в стремлении проявить инициативу и помочь, он – из-за того, что помочь у нее не получается. Его как-то смутила эта падающая ткань, он отвлекся на свои ступни, одна из которых запуталась в штанине. Пытаясь высвободиться, он потерял равновесие и чуть не свалился на Мелиссу. С носками вышло так же неизящно. Опасаясь снова пошатнуться, Майкл встал, и половицы застонали под его тяжестью – уродливая серенада неуклюжей любовной прелюдии. Но заниматься любовью в носках категорически нельзя – разве что в пароксизме страсти.
В это время Мелисса стряхнула с себя пеньюар, ее кожа теперь была свободна, и его кожа тоже, и свободен был тот луч света в виде бумеранга близ его сердца, чуть более желтое пятнышко. Он вернулся к ней. И был еще один поцелуй, более робкий, теплый и нежный, хотя все-таки не совсем правильный, так что Майкл двинулся южнее в поисках лучшего поцелуя, к ее груди. Левая, правая. Этот давний порядок, этот потрепанный сценарий. Она жаждала чего-то нового, чего-то иного. Ему хотелось, чтобы она сказала, что именно ей нравится, где ее трогать, как сильно нажимать. Он уже не понимал. Он не мог прочесть ее. Раньше Майкл всегда пытался предложить новую тропу в приключения, чтобы интерес не угасал. Приключения, верил он, таятся в выемках уже существующего, в складках и возможностях твоей собственной жизни. И незачем отправляться на юго-восточный берег Корфу, или подниматься на вершины Анд, или ехать в Чили. Можно путешествовать прямо здесь, в подрагиваниях и скачках, под низкими небесами. Когда-то он пробовал новое, другие позы, иные поцелуи, более смелые жесты, но с Мелиссой все эти роскошества пропадали втуне. Она не подходила для этих вдохновенных поисков, и в конце концов, с неохотой, он согласился усмирить внутренний огонь и покорился рутине. Они пришли к миссионерству: она – снизу, он – сверху. В конце концов, так все получалось. Все вышло как надо.