Происходило это тихо, очень тихо, почти без стонов, почти без дрожи. Мелисса позволяла ему пастись в районе ее груди, ее торса; она старалась сосредоточиться на ощущениях, на самой биологии процесса, но мысли начали блуждать (одеяло Блейка; деньги на школьные обеды; мыши, которые могут забраться вверх по лестнице; ночное создание; Риа под потолочным окном…). Однако потом Майкл поцеловал ее в тазовую косточку. А когда Майкл целовал ее в тазовую косточку, это значило лишь одно: следующая стадия, упоенное ритмичное лизание, то, ради чего она всегда возвращалась – с юго-восточных берегов Корфу, из перуанских гор, из мыслей о целибате. Ее тайное естество было для него праздником: рушащиеся мягкие стены, жидкая лавина. Она была водопадом. Она растянула над ними одеяла, чтобы им было тепло, и лежала, вытянув руки по бокам, выплывая к нему, плавно стирая себя, ведь какая-то ее часть еще оставалась в другом месте, в той пещере, где обитало самое подлинное в ней; и эта часть поджидала, когда минует эта великолепная вершина, этот пугающий, но сладостный всплеск, это чувство «о господи, что сейчас случится?», часто казавшееся ей подъемом на вершину, которая вызывает разочарование, взрывом, который растворяется в воздухе, поездом, прибывающим на станцию, которой больше нет.
Потом Мелисса почувствовала себя обязанной сделать ответный жест и взяла его в руку, но ее рука была нечестной. Эта нечестность отравляла ее сердце, словно яд, хотя Мелисса продолжала, с чувством ужасного долга. Она втянула его в рот и стала языком рисовать цветы на головке, и какое-то время все казалось правильным, почти естественным, и он воспрянул и снова наполнился жизнью. Но во всем сквозило что-то холодное, почти медицинское. Даже сейчас Майкл по-прежнему не чувствовал себя по-настоящему, в полной мере желанным. Задыхаясь, он рвался вперед, дотягиваясь, стремясь; а она была прохладная, сдержанная, она постоянно отступала. Они не летели. И не было видно седьмого неба. Они даже не покинули Белл-Грин. Раздраженный ею, однако же готовый, жаждущий, он вошел в нее, и она приняла его. У нее перехватило дыхание от того, как он заполняет ее, но сам он был так разочарован, что все заканчивается таким образом, в этой ужасной монотонности, – и в своем яростном стремлении достичь седьмого неба он подтолкнул Мелиссу, чтобы она перевернулась на живот, но ей не хотелось, и она сопротивлялась, цепляясь за него. Ее воля столкнулась с его волей, и так они возились в совершенной дисгармонии, и в конце концов она уступила, чувствуя, что гаснет и выцветает, становится чистой биологией, чистой наукой. Ради любви, ради шоколада, ради их детей Мелисса сделала, как он хочет.
Но эта поза была ей не по душе. У него был такой длинный, что скоро уперся в тупик внутри ее и, не имея возможности продвинуться дальше, толкался и дыбился в ней, вызывая неприятное саднящее ощущение.
– Ой, – сказала она.
– Больно? Приподнимись.
– Нет, нормально, – отозвалась она, не желая это длить. Он подложил под них подушку, а потом, в своем стремлении к большему – больше приключений, больше нового, больше любви, – вынудил ее встать на четвереньки, – неудачное решение, с учетом их разницы в росте, – и ей пришлось принять йоговскую позу собаки мордой вниз. Потом было еще несколько перемещений, чтобы им получше соединиться (мы же так хорошо соединялись раньше, думал Майкл, что же случилось?), и на гребне этой катастрофы он встал во весь рост, поставив на ноги и ее. Его ладони упирались в обои, ноги были неловко согнуты. Он толчками двигался в ней, снова и снова, он никак не мог приладиться, то и дело по-всякому менял угол, напирал все сильнее и сильнее, пока наконец не добрался до своей одинокой вершины, и тогда его колени подкосились и он упал вперед, опустошенный и огорченный. Когда все кончилось, он сдулся, словно воздушный шар с погасшей горелкой, утянул ее за собой, и они одной кучей рухнули на матрас.
Они потели, пристыженные, подавленные. Они все представляли себе совсем по-другому. Не получилось никакого искупления, никакой романтики. Сквозь бамбуковые жалюзи сквозила поздняя луна, и слова Джилл призраками скользили по комнате: «Перед вами… разведенная женщина». Они лежали в остывающей красной тьме, их праздник не удался, и теперь они не могли даже смотреть друг другу в глаза. Потому что оба понимали, с резкой, холодной определенностью: они пришли к конечной точке.
8Рождество
Что ж, думал Майкл, если я не кажусь ей привлекательным, то, может, привлеку кого-нибудь еще.
Мейфэр, неделя до Рождества, город, принарядившийся для Христа, сияют окна, сверкают балконы. Майкл направлялся на шикарный званый ужин в шикарный ресторан в этой шикарнейшей части города: в новом костюме, в начищенных ботинках, в распахнутом – несмотря на холод – пальто (пальто он никогда не застегивал), совсем по-иному воспринимая мир. Удивительно, какими отчетливыми делаются проходящие мимо женщины, когда любовь выскальзывает у тебя из рук. Теперь повсюду, куда бы он ни шел, он ясно осознавал – с обостренной зоркостью, со всех сторон – все их формы, очертания, размеры, оттенки, оливковых и коричневых, высоких и миниатюрных, всех теплых и соблазнительных женщин мира. Он отступал к началу альбома Джона Ледженда. Он откатывался на юношескую, предмелиссовую стадию своей жизни. К примеру, вот сейчас рядом с ним в автобусе стояла мягкая, пышная, готическая брюнетка с немного жестокими губами, с обильными темно-розовыми тенями вокруг глаз. Он невольно заметил ее подрагивающее фарфоровое декольте, мягкие драгоценные скругления. И он невольно подумал, как она ему напоминает Рэйчел: так выглядела бы Рэйчел, если бы сильнее красилась, хотя он был рад, что она так не делает. Он надеялся, что Рэйчел будет сегодня на корпоративном ужине. Рэйчел считала его привлекательным.
По статусу ресторан почти соответствовал «Рицу». Компания «Фридленд Мортон» пустилась во все тяжкие ради членов правления, среди которых имелись и аристократы – несколько лордов, одна леди, одна баронесса, с повелительными, надменными голосами и наэлектризованными прическами. Майкл никогда не знал, что сказать этим людям. Они словно принадлежали к другому биологическому виду – притом что имели общее с ним подданство, – и он всегда чувствовал себя чересчур заметным и в то же время незначительным в их мночисленном присутствии. Обычно он скользил по краю этих мероприятий, ощущая себя слишком высоким и черным для того, чтобы располагаться в середине. Он находил какого-нибудь приятеля или уютную группку – и болтал с ними в уголке, приняв свою позу завсегдатая коктейльных приемов: ладони сведены вместе (и поэтому слегка напоминают ладони священника), голова немного опущена, ступни стоят ровно; он всем своим видом показывал, что контролирует ситуацию и совершенно спокоен внутри, что он отважен, энергичен и мудр. Подходя к ресторану, Майкл проверил, расправлены ли у него лацканы, заправлена ли рубашка, достаточно ли гладки и увлажнены ладони, – при этом гадая, как и всегда в таких случаях, будет ли он единственным чернокожим в помещении. Даже не верится: полярные шапки тают, кратер вулкана расширяется, Обама, всемирный экономический кризис, и вообще уже давно двадцать первый век – а он все еще задается этим вопросом. Последнее, что он сделал, перед тем как войти: выключил айпод. А потом решительно шагнул внутрь, готовый ко всему.
По одну сторону тянулись столы, накрытые белыми скатертями. По другую сторону, там и сям, стояли группки людей, беседующих с бокалами в руках. Большая люстра под потолком, диваны, яркие картины на стенах, многоголосое бормотание, свойственное вечеринкам без танцев, которое становится тем громче, чем больше гости пьют. Рэйчел тоже была там, в платье из мягкой лиловой ткани с ремнем на талии, и ее длинные волосы падали ей на плечи. Когда она заметила Майкла, они обменялись – он был в этом уверен – тающими взглядами, так что казалось вполне естественным, даже требуемым, подойти поздороваться с ней. И он подошел и сказал ей «привет».
– Привет, – ответила она.
И, как и переглядывание, эти приветствия несли в себе нечто значительное, нечто такое, что требовало дальнейшей реакции, некое ожидание. В частности, он ясно понял, что иногда, глубоко в ночи, она думает о нем.
– Вы знакомы с Майклом? – спросила Рэйчел у двух мужчин, с которыми беседовала: болезненно-желтоватые существа в темных костюмах.
– Нет, – ответили оба, после чего обменялись с ним рукопожатиями.
– Майкл из отдела по работе с клиентами. – Она повернулась к нему, широко распахнув глаза, которые лучились многозначительным «давай смоемся отсюда»; во всяком случае, так он истолковал ее взгляд.
За ужином они сели рядом. Они пили мерло. По другую сторону от Рэйчел располагался Брендан из отдела кадров, а по другую сторону от Майкла – Джанет из бухгалтерии.
– Хорошее вино, – заметила Рэйчел.
До этого они выпили шампанского.
– У тебя такие гладкие руки, – вдруг сказала она, словно готова была к ним прикоснуться.
Брендан покосился на Джанет, а Джанет – на Брендана.
– Тебе надо играть на пианино, – проговорила Джанет.
– Мне все время это говорят, – отозвался Майкл.
– Но ведь правда – с такими руками… Кто сказал, что у мужчины обязательно должны быть грубые мозолистые руки?
Брендан поглядел на свои ладони. На десерт была панна-котта и ликеры, а затем снова вино. Начинало казаться, что все они знают друг друга лучше, чем на самом деле, что Рэйчел – его возлюбленная. В какой-то момент Майкл даже прижался под столом ногой к ее ноге, как это делают в фильмах.
– А знаете что, друзья? – произнес раскрасневшийся Брендан, обращаясь к Рэйчел и Майклу. – Из вас получилась бы прелестная пара. Вам это известно?
О, алкоголь, отраднейший из наркотиков.
– Хочется потанцевать! – сказала Рэйчел.
– И мне тоже! – сказал Майкл.
– Давайте смоемся отсюда! – вскричал Брендан.
Забавно: когда пьешь, вскоре начинает казаться, что место, где ты начал, морально устарело, а ты стал другим. Не совсем Майклом, не совсем Рэйчел, не совсем Джанет или Бренданом, все они вытягивались, удлинялись, соединялись, воодушевлялись, но как-то приглушенно – и вот, покачиваясь, вышли наружу, в те двери, куда недавно вошли, будучи еще собой. В ночное буйство праздничных огней, в позднее уличное движение Мейфэра, оставляя позади членов правления. В итоге они оказались в винном баре на Дувр-стрит, месте для зрелых тусовщиков: здесь множество людей 40–50 лет танцевали в искристых нарядах под диско и живой джаз.