– У нас все занято, – с румынским акцентом заявила густо нарумяненная женщина, дежурившая в дверях.
– Мы не хотим есть. Мы просто хотим потанцевать, – сказала Джанет.
– У нас все заказано, – повторила та.
– Но посмотрите на них, – призвал ее Брендан, имея в виду Рэйчел и Майкла. – Они только что поженились. Приехали сюда аж из Лестера.
В этот момент бар покинула целая толпа народу, и хостес впустила их. Они спустились по сверкающим, дискотечным ступенькам, фальшивые новобрачные минутку даже подержались за руки, и все время, пока они были там, Майкл даже не думал о Мелиссе, если не считать того момента, когда он, ожидая у барной стойки, почувствовал усталость и внезапно затосковал по ней. Он представил, как возвращается домой, в тихий дом среди тихой ночи, и она ждет его в своем капучиновом пеньюаре, читая Хемингуэя, улыбаясь словам, и он войдет в красноту их спальни, она отложит книгу, поднимет руки, и он подчеркнет миниатюрность ее грудной клетки, положив на нее голову. Вернувшись на танцпол с очередной порцией коктейлей на всех, он невольно сравнил их, Рэйчел и Мелиссу: у Мелиссы грудь меньше, у Рэйчел больше; у Мелиссы ступни меньше, у Рэйчел больше, и в танце они движутся не так, как Мелиссины. Ему нравилось танцевать с Рэйчел, в ушах у него раздавался Ледженд, пел ему о слабости его натуры, о том, что противоборствующие его стороны еще предстоит примирить. Ее глаза, с их необычной ясностью. Правдивые, обнаженные. Они не ускользают, как глаза Мелиссы, не прячутся от него, ничего не таят. Такие притяжения, говорил Джон Ледженд, предрешены ангелами. Это капельки блаженства, напоминающие, что мы живы. И разве не должны мы следовать за ними? Когда щелкает выключатель, разве не следует воспользоваться светом, войти в эту комнату, прошествовать по этому ковру, потревожить эти простыни? Да, следует, охотно соглашался Майкл в своем текиловом дурмане. А Рэйчел кружилась в дурмане вермута, и он смотрел на нее, на ее сверкающие зубы, на ее мраморную шею. Она была практически запредельная. Вероятно, она заслуживала ста процентов. Я хочу, чтобы со мной твой зум-зум сделал бум-бум.
– Сколько тебе лет? – спросил он, перекрикивая музыку.
– Двадцать пять. А тебе?
– Тридцать семь.
Это породило секретные прикидки взаимной совместимости, приятные допущения. Не успел он опомниться, как они уже оказались на рождественской улице, а Джанет и Брендана нигде не было видно.
– Я в говно, – сказала Рэйчел.
– И я.
И вот они уже в такси, едут в ее сторону, на восток, в Уайтчепел.
– Я даже не знал, что в Уайтчепеле кто-то живет, – заметил Майкл.
– Обожаю Уайтчепел!
– Видимо, у тебя куча денег.
– Нет, не куча. Я же просто сижу на телефоне, забыл?
Но, оказывается, чтобы жить в Уайтчепеле, куча денег вовсе не нужна: в Лондоне бывает самое разное жилье для самых разных бюджетов, в данном случае – крошечная квартирка с двумя спальнями и объединенной кухней-гостиной-столовой. Соседка Рэйчел спала в своей комнате.
– Тсссс, – прошипела девушка, поднимаясь впереди него по лестнице, а он тем временем изучал ее лодыжки: хуже, чем у Мелиссы, но все же приятные, будоражащие. Плита в квартире находилась недалеко от дивана, пахло недавним ужином, а в комнате Рэйчел, в углу, была раковина, совсем как в старой комнате Мелиссы в Кенсал-Райз, где они познакомились с Дездемоной и Анджелиной. Майкла как-то беспокоила эта раковина. Ему стало грустно, захотелось убежать обратно, к своей собственной женщине с ее Хемингуэем. Вокруг раковины виднелась грязь, там, где отвалились куски цемента, и это тоже его сильно беспокоило. Он оторвал глаза от раковины, от всего, что было связано с Мелиссой или с его реальной взрослой жизнью. Они были здесь. Рэйчел. Ее комната. Рэйчел считает меня привлекательным.
– Включу музыку, – сказала она.
В CD-плеере на туалетном столике заиграла группа Boyz II Men. Они снова выпили. Все началось вполне предсказуемо – с «Обычно я так не делаю…».
Их поцелуй не стал Дездемоной, ничего общего. Он получился слишком пьяным, слишком влажным. Они не знали друг друга, они слишком мало смеялись вместе, чтобы создать что-то сравнимое. На ее кровати лежало лилово-голубое покрывало в рубчик, от этого довольно жесткое и неуютное. Они не стали забираться под покрывало, а легли прямо на него. Все произошло быстро, и постоянно сквозило осознание, что Майкл, вероятно, вскоре после этого уйдет. Она расстегнула ему ремень, он задрал ей платье, и в этой стремительности они стали великолепны, она оседлала его, ее волосы щекотали его по плечу. Ему удалось почти полностью вытравить Мелиссу из теней происходящего. Она была лишь маленький призрак, парящий возле раковины, и лишь в самом конце, когда Рэйчел обрушилась на него содрогающейся влажной массой, Мелисса, а вместе с ней Риа, Блейк, его мама, папа, брат, тетя Синтия (отцовская сестра из Америки) – все они возмущенно сгрудились вокруг жесткого лилово-голубого моря.
– О, как ты мне нравишься, – произнесла Рэйчел.
– Это было… ух, – проговорил Майкл в скомканный занавес ее волос, которые попали ему в глотку, так что он закашлялся. Приступ кашля оказался настолько сильным, что ей пришлось скатиться с него, и после этого любая завершающая нежность выглядела бы неуместной. Она принесла ему воды, набранной прямо из-под крана над раковиной, этой раковиной, и он смог сделать лишь крошечный вежливый глоточек – во-первых, из-за травматических эмоциональных ассоциаций, а во-вторых, потому, что это была, по сути, просто вода из Темзы, в строгом смысле не питьевая, и от этого Майкл подумал о Рэйчел плохо. Она прикрылась халатиком и снова села – на край кровати.
– Рэйчел…
– Тсссс. Я знаю. Знаю-знаю-знаю.
– Ну да.
– Уже поздно.
– Я, пожалуй, пойду.
Он быстро вымылся, поцеловал ее в щеку, нашел свой второй носок, проверил лацканы – и отправился на поиски ночного автобуса. Во время всего пути через реку, все дальше на юг, он чувствовал себя полным дерьмом. Как он посмотрит им в глаза? Что случилось с его продуманной системой процентов? Неужели все так плохо, что он скатился до мерзких одноразовых приключений? А если она узнает? Если он проговорится во сне? Он чувствовал себя замаранным, испуганным. Рождественские огни смеялись и пульсировали ему в лицо, пока он шел домой от «Коббс-Корнер». Он пытался вспомнить, каким был раньше – чистым, порядочным, пытался снова почувствовать себя таким, но не мог. Открыв двери, он вздрогнул, увидев, как Мелисса поднимается по лестнице в своей хлопковой ночнушке. Было четыре часа утра.
– О, привет, – произнес он.
Несмотря ни на что, он был так рад ее видеть.
– Привет, – отозвалась она.
Между ними тут же возникла теплота, эта первая, нерушимая теплота, которая остается, даже когда сама любовь уходит. Мелисса спустилась за лекарством: Блейк кашлял.
Майкл почувствовал, что необходимо объясниться:
– Пришлось ехать на трех ночных автобусах. На такси не мог. У меня при себе было всего десять фунтов.
Это была первая ложь такого типа, и из-за нее он почувствовал себя еще дерьмовее.
Рождественской елкой управлял ангел. У него было прекрасное королевство. Казалось, елка парит над глянцевитой грудой подарков, от веток исходит легкий туман среди магической смеси мишуры и волшебных цветных лампочек, пыли и блеклого дневного света из эркерного окна, выцветших оливково-зеленых иголок и елочных игрушек разнообразных расцветок и форм. Елку купили в супермаркете «Вулворт» в 1978 году. В течение года украшения хранили на чердаке, в коробках с отделениями, – пока не наступала пора светиться, сиять и мерцать. Тут были планеты, опоясанные кудрявыми волнами золотых блесток. Тут были лиловые диски с розовыми гребнями на краях. Тут были сосульки и снеговики, завернутые в фольгу шоколадные Санта-Клаусы, которых постепенно разворачивали и поедали дети, а взрослые общались, устроившись в креслах, уголках и закоулках старого дома. Ангел восседал наверху, в нимбе и длинных белых одеждах, слепо глядя оттуда неживыми глазами.
А вот слепота Корнелиуса, отца Мелиссы, была живой. Она затронула лишь один его глаз, левый, и возникла недавно из-за ускорившегося развития глаукомы. Благодаря другому глазу Корнелиус продолжал жить своей обычной жизнью, которая длилась уже восемь с половиной десятков лет. Привычные действия были развешаны на воображаемой веревке в аккуратной, поддерживающей последовательности: проснуться, посмотреть телевизор, покурить, побриться и одеться, покурить, посмотреть телевизор за обедом, покурить, посмотреть телевизор за ужином, покурить, лечь спать, покурить среди ночи, если вдруг проснешься. В бо́льших масштабах существовала Пасха, дни рождения и, конечно, Рождество. Рождество было самым важным, хотя Корнелиус теперь жил один; оно отмечалось в точности так же, как раньше: обильными украшениями из бумаги и мишуры. Пользуясь всего одним глазом (правда, делавшимся все зорче после кончины напарника), с помощью Адель, старшей дочери, жившей по эту сторону Темзы, в третью неделю декабря Корнелиус выставлял все коробки с игрушками на обеденный стол и проверял их содержимое. Забираясь на стремянки, они протягивали пестрые узорчатые нити – те пересекались под потолком, оборками покрывали карнизы, покорные удерживающим их канцелярским кнопкам. Корнелиус не сумел бы справиться с выпавшей кнопкой или провисшей гирляндой, поскольку жил один, так что кнопки они вбивали молотками. В коридоре вешали праздничные китайские фонарики. Над камином протягивалась цепочка рождественских открыток от оставшейся родни, живущей на севере. И все это держалось в таком виде не дольше чем до полуночи с пятого на шестое января, то есть, разумеется, двенадцатого дня Рождества. Тогда Адель возвращалась, чтобы помочь Корнелиусу снять украшения.
У Адель было двое детей – Уоррен и Лорен, девятнадцати и семнадцати лет. Все они навещали Корнелиуса 26 декабря, в День подарков: приходили Кэрол со своим пятилетним сыном Клэем, Мелисса и Майкл с Риа и Блейком и, наконец, Элис – их матриарх, их связь с родиной, теперь тоже жившая одна, в небольшой квартирке в Килберне. Они с Корнелиусом сохраняли теплые отношения ради таких вот праздничных семейных сборищ. Давно канули в прошлое дни устрашающей диктатуры Корнелиуса, когда он властвовал в доме с помощью жесткой дисциплины и больших количеств алкоголя. Теперь он был просто иссохший седой старик с повышенной тревожностью, и все старательно делали вид, что ничего подобного никогда не случалось. Корнелиусу нелегко было с этим справляться: внезапно нахлынувшая толпа народа,