их странная городская речь, невыносимое массовое перемещение кухонной утвари и других домашних вещей, которые он отчаянно хотел видеть на их законных местах. Обычно он шаркал по комнатам со своей тростью, подбирал разные предметы и сердито спрашивал гостей, принадлежит ли им эта вещь. Попутно он выпивал немало вина, отчего губы его постепенно делались лиловыми, и докуривал каждую сигарету до полного конца. В воздухе стоял запах табачного дыма и влажной штукатурки. Ковры семидесятых с завернувшимися углами, словно вопили о прошлом.
Сейчас он сидел в своем зеленом кресле, установленном строго напротив телевизора, у его ног лежал пуфик, обтянутый сморщившейся кожей, а рядом стоял невысокий столик, на котором Корнелиус занимался делами: обедом, ужином, протиркой бифокальных очков с одной линзой, распаковкой подарков с помощью ножниц. Риа сидела на полу возле него, как часто бывало, когда они сюда приезжали. Она относилась к нему с необузданной жалостью, почтительностью и восхищением. Он был такой старый. Он не мог прыгать. Не мог бегать. Он был как старая улица, долго поливаемая дождем и посыпаемая градом, исхоженная, изъезженная. По всему его лицу виднелись рытвины и вмятины. Руки были в серых венах, словно в потеках ртутной лавы, и тоже казались слепыми. Время от времени Риа с любопытством наблюдала за ним, но Корнелиус словно не придавал этому никакого значения.
Уоррен и Лорен сидели на подлокотниках дивана, а Мелисса и Кэрол – между ними. Женщины говорили о йоге, о том, сколько времени нужно удерживать позу воина первых серий. Майкл расположился у обеденного стола за перегородкой, попивая пиво и играя с Блейком, а Элис и Адель находились на кухне вместе с Клэем. Работал телевизор. Беседы поднимались и опадали. Лорен говорила о планах на свое предстоящее восемнадцатилетие.
– Закажу лимузин, – сообщила она. – Розовый.
Риа спросила, что такое лимузин.
– Это такая дурацкая длинная машина, в которой сидят всякие сучки, – ответил Уоррен. Он был одет в красную толстовку с надписью «Золотоискатель».
– Кто это – сучки?
– Пожалуйста, Уоррен, выбирай выражения, – попросила Мелисса.
Она терпеть не могла этот дом. Всякий раз, приезжая сюда, она старалась не слишком задерживаться; ей было тяжело напрямую общаться с отцом: она по-прежнему видела отблески грозы в его глазах. В детстве казалось, что эта гроза может разрушить весь дом, словно он стеклянный. Всегда было легче, если рядом находилась Кэрол.
– Можно заказать за семьдесят фунтов, – говорила Лорен; в руках у нее была терморасческа, которой она проводила по своим локонам. – В салоне есть телевизор. Просто катаешься, в клуб там, еще куда-нибудь. Домой они потом тоже отвозят.
– Ну да, ну да, и кто будет платить? – поинтересовался Уоррен.
– У меня, между прочим, есть работа. Я как бы сама могу заплатить.
– А у меня тоже будет день рождения, – сказала Риа. – Мне будет восемь. Можно мне тоже лимузин?
Все расхохотались. «Тсссс!» – цыкнул Корнелиус, делая телевизор погромче. Он пытался смотреть сериал «Папашина армия».
С кухни пришла разгоряченная Адель.
– Что, никто не собирается помочь с едой?
Конечно, это несправедливо, что все ее усилия принимаются как должное, однако она и сама не хочет уступать контроль над готовкой, и, когда Майкл подошел к ней, Адель сообщила, что его помощь не требуется, а потом пробормотала, что помочь могла бы и Кэрол, потому что она вообще ничего еще не сделала – впрочем, как и всегда.
– Что ты творишь со своими волосами, Лорен? Ты их хочешь разлохматить? – спросила Кэрол.
Сама она красовалась в дредах и верила в нубийский подход к африканским волосяным фолликулам.
– Я их выпрямляю.
– Нужно просто быть естественной. Просто будь собой, будь свободной.
У Лорен от головы поднимался дымок. Она изо всех сил пыталась перекроить себя. Она призналась, что ее волосы некогда принадлежали кому-то еще, какой-то индианке, вот почему они так дорого стоили. Брови у нее были нарисованные – черные, резко прочерченные. Она была в обтягивающих голубых джинсах и в желтой блузке примерно такого же цвета, как ее кожа – на которую Лорен еженедельно наносила бронзирующий крем, чтобы подтемнить слишком светлый оттенок, свойственный бежевым народам. Она была фантазией о самой себе – постоянно воплощающейся в жизнь.
– Ты распрямляешь волосы другого человека, – сказала Мелисса.
– Это мои волосы.
– Они у нее на голове, а значит, это ее волосы, – подтвердил Уоррен.
Между тем Риа с Клэем уже вышли в коридор и теперь сидели на одной из ступенек посередине. Они ели шоколадных Санта-Клаусов и играли в наклейки.
– У меня в теле полно костей, – сообщила ему Риа.
– А у меня нет, – отозвался Клэй.
– У тебя тоже полно. Вот они – тут, тут, тут, – показала она.
– Нет, – возразил Клэй. – Нет у меня никаких костей. Только одна – в пупке. – И он задрал джемпер, чтобы показать.
А в гостиной наступила рекламная пауза. Уоррен смотрел музыкальные клипы на своем планшете, и Корнелиуса заинтриговал этот новый маленький экран, возможно, лучше подходящий для одного глаза. Он стал смотреть. На экране мелькали люди, вещи, музыка нового мира, рэперы с бугристыми ручищами, татуировками и очень белыми зубами.
– Я тебя на прошлой неделе видела в Фейсбуке, – сказала Мелисса, обращаясь к Лорен.
– Да ну? И как тебе моя страница?
– Вполне… милая, – Сама Мелисса мало пользовалась соцсетями.
– Пасиб, – поблагодарила Лорен.
– Давайте-ка посмотрим. – Уоррен перевел взгляд на телефон Лорен. Телефоны всегда были у них в руках. Последовало коллективное изучение Фейсбука с параллельным просмотром клипов. Звучал рэп Фифти-Сента «In Da Club».
– Это Пи Фидди? – внезапно спросил Корнелиус.
Его голос проник в самую сердцевину их группы – со своей знакомой чужеродной интонацией, пропитанной сгущающимся туманом старческого слабоумия.
– Ты хотел сказать «Пафф Дэдди»? – предположил Уоррен.
– Но я думал, он поменял имя.
Уоррен и Лорен поразились неожиданной осведомленности деда в области поп-культуры. Что казалось особенно удивительным при том, что теперь он многое повторял дважды и забывал не только имена людей, но и названия вещей, такие как «стол» или «проволока».
– Он и правда сменил имя, – согласился Уоррен. – Но теперь он «Пи Дидди».
– Я и говорю.
– Нет. Дидди, – вставила Лорен. – А не Фидди.
– Но разве нет такого, которого зовут Фидди? – растерянно спросил Корнелиус.
– А, Фидди. – Уоррен рассмеялся. – Ты про Фифти-Сента. Его называют Фидди, для краткости.
Но тут в комнату неспешно вплыла Элис, с высоко поднятой головой; ее очки сияли под древней люстрой, а тапочки и длинная африканская юбка издавали свистящий шелест. В руке она держала рюмку хереса. Она уселась возле окна, и рождественская елка парила возле нее, добавляя свой свет к ее таинственному сиянию. Элис не терпелось вернуться в свою пустую розовую квартиру. Что касается йоги, то ей казалось, что очень глупо со стороны Мелиссы и Кэрол продолжать занятия, когда надо воспитывать детей, – Элис неоднократно ставила им это на вид. Что касается ночных созданий, о которых Мелисса недавно ей говорила, то у Элис имелись самые разные рекомендации: повесь у входной двери головку чеснока; разрежь луковицу пополам и положи на подоконник; намажь ментоловым кремом то место, где появляется ночное создание, и присыпь сверху кайенским перцем; молись.
– И еще одно, – произнесла она, отпив хереса под гул других разговоров. – Когда принимаешь ванну, добавляй туда соль. И чтобы вода была очень, очень горячая.
– Ладно, мам, – ответила Мелисса с сомнением.
– А иногда клади на ночь под подушку один плантан.
– Что, целиком?
– Да. Тогда оно не будет приходить в твои мысли.
Эту последнюю рекомендацию Мелисса решила вообще не принимать к сведению. Кроме того, она отвергла материнскую теорию, согласно которой ночное создание завелось оттого, что ванная находится на первом этаже.
– Когда-нибудь у тебя будет дом получше, – сказала ей Элис.
Через два дня после Рождества настал день рождения Риа, и примерно в это время произошло два случая, которые окончательно убедили Мелиссу, что с домом 13 по Парадайз-роу дело нечисто. Первый случай был связан с огнем.
Несколько лет назад на четырехлетие Риа подарили платье феи с крылышками. Она сразу же надела его и взобралась на диван. Она стояла там, готовясь, предвкушая свой первый полет, парение в воздухе. Когда этого не случилось, когда она просто приземлилась на пол, как при простом обычном прыжке, она закричала: «Мама, эти крылья не работают! Купи мне другие!» Так что теперь Мелисса каждый год в день рождения водила Риа в театр – чтобы подарить ей полет иного рода, вознаградить за глубокую веру. В этом году они собирались на «Щелкунчика», ее первый балет. Риа надела новое черное платье с блестками по всему корсажу и длинным подолом, который превращался в полукруг, когда она приподнимала его с двух сторон; так она и сделала, стоя под потолочным окном, а затем слетая вниз по лестнице, – и позади нее трепетала черная атласная ткань. Перед уходом Мелисса велела дочери смазать руки кремом, потому что у Риа была сухая кожа.
В центр они отправились на поезде. Ноги сидящей Риа раскачивались и едва касались пола. Мелисса ощущала огромную гордость за нее и сильнейшее стремление защитить ее. Они видели подсвеченные голубым деревья вдоль берега реки, а вдали – туманный купол собора Святого Павла. Весь город сиял, огни были повсюду, падали на воду, танцевали на ее поверхности.
– Мне нравится, что у меня день рождения около Рождества, – заметила Риа, когда они шли по Стрэнду.
Как всегда, она бежала впереди, ее красные колготки сверкали из-под платья, дул грязный городской ветер, и Мелиссе пришло в голову, что Риа такая, какая она есть, отчасти именно из-за этого города – и что она, они обе принадлежат ему.