елочи – и затем возвращались к своим столам, на время оживляясь в предвкушении обеда; их мониторы останутся включенными, чтобы и во время еды сотрудники могли туда поглядывать – или же наслаждаться минутами законного и бесконтрольного блуждания по Сети. Но сегодня Дэмиэн обнаружил, что не в состоянии совершить это краткое паломничество в Мекку сэндвичей – среди оголодавших сослуживцев, под низким потолком. Шорох пакетов с чипсами и скрип разболтавшегося колеса лишь усиливали головную боль. Когда Том дружелюбно подтолкнул его локтем и спросил, пойдет ли он за обедом, Дэмиэну захотелось его избить. Он посмотрел в окно, увидел, как тучи медленно ползут по небосводу, и где-то совсем близко и в то же время словно бы с небес снова раздался голос отца, послышались эти знакомые десять слов: «Сколько еще ты будешь жить так, словно идешь по канату?» И вот тогда Дэмиэн сбежал.
Нет, он не завопил, покидая здание. Вопль звучал у него внутри. После клаустрофобной жары офиса уличный холод вызвал у него дрожь. И ощущение пронзительности всего, непомерной тяжести каждого мгновения. Он так пока и не побывал на могиле. Не положил цветы, не встал на колени посреди некрополя, не разобрал коробки в гараже. Он боялся. Боялся пустоты, боялся найти отражения себя самого. И теперь они преследовали его, эти мелкие прегрешения, мешая мыслить ясно, и не только они – все, вообще все было неправильно, подробности расплывались, основания рушились. Да, он действительно шел по канату, спотыкаясь, падая, а Лоуренс гнался по пятам, тянул его вниз – вдоль этого южнолондонского тротуара, покрытого снежными подушками, в этой альтернативной прогулке к другим сэндвичам, к Pret A Manger, куда Дэмиэн теперь и вошел, осознав, что, несмотря на все свои внутренние бури, он голоден.
Он часто ходил в это кафе, в те дни, когда не мог вынести появления тележки. Внутри там все было ретрометаллическое: серебристый пол, серебристые шкафчики, серебристый потолок. Дэмиэн уставился на сэндвичи. Тут находились и другие люди, глазевшие на сэндвичи, в аккуратных офисных костюмах, темных зимних пальто; они размышляли, что хотели бы съесть в этот уникальный, особый час, дающий небольшую порцию свободы. С мясом или с рыбой, с сыром или с яйцом? Может, выбрать сэндвич, который нелепо заявляет, что он вовсе не сэндвич, поскольку отрекся от хлеба, а следовательно, представляет собой салат? Или лучше взять простой честный салат, какой-нибудь нисуаз, праздник фасоли? Дэмиэн стоял в спрессованной тесноте сэндвичной, на самом деле мало отличавшейся от тесноты офиса, всего лишь менее дружелюбной. Все тут старались делать вид, что им все равно, какой сэндвич взять, хотя на самом деле им было не все равно, очень даже не все равно. Перед прилавком было позволительно стоять только определенное время, от тридцати секунд до минуты; время шло, и Дэмиэн понимал, что его разглядывание уже вот-вот станет неприлично долгим. Проблема состояла в том, что он смотрел уже не на сэндвичи, а дальше, в серебристость шкафчика, во все эти отражения и отвлечения. Он видел там Стефани, как она сегодня, рано утром, надевает халат, перед тем как выйти из спальни, и неохота в ее движениях словно бы говорит о поражении, об унынии. Он видел череп Лоуренса, медленно разлагающийся под землей, стиснутый почвой со всех сторон. И тем не менее среди всего этого ему следовало выбрать между цыпленком с авокадо и ветчиной с маринованными огурчиками. Чем дольше Дэмиэн смотрел, тем больше терял способность выбрать. Он оглянулся вокруг, посмотрел вверх, потолок покачнулся, на шее проступил пот. Рядом с ним протянулась вперед какая-то черная штука и взяла сэндвич: женская рука в перчатке. Рука показалась зловещей. Он понял, что дрожит. В попытке как-то собраться он зажмурился, снова открыл глаза. Потом тоже протянул руку, повторяя движение зловещей перчатки, и схватил первое, к чему прикоснулся. С яйцом и майонезом. Он быстро прошел на кассу, заплатил. Столь же быстро вышел на улицу, в пронзительно-ледяной воздух, и его вырвало прямо на тротуар.
Остаток дня он провел в чадном тумане подступающей дурноты, а в 17:45 отправился на станцию, чтобы сесть в свой поезд, но обнаружил, что его отменили. Железнодорожные пути забило снегом. На всех табло горели красные крестики. Дэмиэн позвонил Стефани. Потом позвонил Майклу (до Белл-Грин была всего пара станций, а некоторые из линий местного сообщения работали). Мобильник Майкла не отвечал. Тогда он позвонил ему домой. Трубку взяла Мелисса.
Она открыла дверь в сером тренировочном костюме (расклешенные штаны, надпись «Dancefit» поперек груди, белая бечевка вместо пояса) и в тапочках. Она выглядела очень молодо, но чуть старше, чем обычно: собранное лицо, какие-то недавние тени вокруг глаз, словно противоречащие улыбке, во всем некая зыбкость. А может, все люди выглядят по-другому, когда находятся дома будним вечером, не ожидая никого в гости, когда за окном идет февральский снег.
– Заходи, – сказала она.
Он пустился в извинения: такая история с поездами, я сразу же уеду, как только смогу, прости, что вот так заявился…
– Ничего страшного, Дэмиэн, честно. Это вообще не проблема. Давай пальто. – Которое она тут же повесила на спинку одного из стульев у обеденного стола, чтобы оно оттаяло. Дэмиэн прислонил портфель к стене у входа.
– А где Майкл? Тоже застрял в снегах?
Он ожидал увидеть Майкла на диване или в дверях кухни, но никого видно не было, только в телевизоре играли в теннис Винус и Серена Уильямс – загадочные, словно падающие звезды, далекие, но знакомые, – а где-то вдалеке говорило радио.
– Я не знаю, где он, – ответила Мелисса. – В смысле он уехал по работе, так что я не знаю.
Вообще-то это не совсем соответствовало истине. Майкл временно обитал в районе Кристал-Пэлас, в одной из гостиниц сети «Квинз-Хотел», в качестве передышки в их совместной жизни, – по требованию Мелиссы, после очередной ссоры, начавшейся с отказа возвращать половину луковицы на подоконник в спальне, хотя на самом деле причины конфликта лежали глубже. После признания лед между ними стал толще. Майкл теперь постоянно ночевал на диване, потому что спальня уже не могла вместить пропасть между ними. Какое-то время они существовали только в свете своих детей, но во время последней стычки Мелисса сказала: «Я больше не могу это выносить. Я не могу так жить, мне от этого дурно. Я хочу, чтобы ты ушел». – «А как же дети?» – спросил Майкл. «Ничего, справлюсь», – ответила она. Вот он и ушел, и дата его возвращения оставалась неясной. А значит, Мелисса честно ответила на вопрос Дэмиэна: она действительно не знала, застрял ли Майкл в снегах. Может, и застрял: в Кристал-Пэлас много холмов, в такую погоду поезд запросто мог сойти с рельсов, а сам Майкл мог споткнуться и угодить в канаву. Вот странно: все это теперь было вне ее юрисдикции. Ведь теперь он перестал быть ее мужчиной. Стал каким-то снеговиком, где-то далеко, а она была тут, в кривоватой теплоте, со своими спящими детенышами и теперь еще с этим другим мужчиной, который бродил рядом, словно стыдясь себя.
– Садись, Дэмиэн. Садись, расслабься.
Он воспринял это как приказ и опустился на диван при последнем взмахе Винус. Расслабиться, правда, не получалось. Странно было находиться здесь без Стефани и Майкла. Это высвобождало в Дэмиэне всевозможные неприемлемые чувства.
– Есть хочешь? Я только что поела, но осталось немного кускуса, будешь?
Кускус. Стефани иногда это тоже делала – готовила кускус. Кускус, полагал Дэмиэн, не следует есть дома. Ему самое место в ресторанах североафриканской кухни, где хорошо знают, как с ним обходиться. Поэтому он не возлагал особых надежд на это блюдо, которое Мелисса отправилась готовить на кухню. Она положила сверху кусочки феты. В нем присутствовала морковь и серые куски баклажана. Мелисса поставила тарелку на подложку, вместе с ложкой и бокалом красного вина.
– Спасибо, – поблагодарил он, усаживаясь за еду. Он хотел попросить вилку, но у него возникла дикая мысль, что вместо слова «вилка» он скажет какую-нибудь ерунду – например, «милка».
– В моем детстве, – заметила Мелисса, невольно развивая его мысль, – мы всегда ели рис ложкой и вилкой. – Она примостилась на краешке стула по диагонали от него, поджав под себя ногу, наблюдая, как он ест, что его еще больше смущало. – Но Майкл и его родные ели ножом и вилкой, так что он сам всегда тоже так его ест. Поэтому теперь, когда я ем рис, или кускус, или что-нибудь такое, у меня всегда возникает в голове путаница, которой не было раньше: я не знаю, нужно ли брать нож или ложку. Тебе не кажется, что тут кроется какая-то проблема – когда живешь с кем-то, теряешь представление о том, кто ты на самом деле, как ты делаешь всякие вещи в своей собственной культуре? Понимаешь, о чем я? У тебя когда-нибудь бывает такое? Я хочу сказать, кто вообще ест рис с помощью ножа? Я не хочу, чтобы мои дети стали такими людьми, которые едят рис ножом.
Она смотрела на него с неподдельным интересом. Она ждала ответа. Хотела привлечь его на свою сторону.
– Ну, – произнес Дэмиэн, – кускус совершенно точно нельзя есть ножом.
– Спасибо.
– Но все-таки нужна… вилка. Вилка вообще всегда нужна, если только не ешь кашу из хлопьев.
– У тебя вилки нет! – ахнула Мелисса. – Сейчас принесу. Разумеется, вилка нужна, чтобы подбирать овощи со дна тарелки. Видишь? Видишь, что со мной творится? Полный раздрай. Мой внутренний макияж пошел прахом, и я пропала. Что грустно.
Она отошла, вернулась с вилкой, подала ему. Он жевал какой-то особенно жесткий кусочек баклажана. Блюдо оказалось довольно вкусное, но текстуры неидеальной.
– А знаешь что? – проговорила она. – Думаю, я тоже немного выпью, хотя оно и красное. Вообще-то это вино Майкла. Это он у нас пьет красное. Я, как ты знаешь, предпочитаю белое, но с тобой выпью красного. В одиночку пить – никакого удовольствия.
Бутылка риохи была почата на две трети. Вскоре они уже сидели за столом с бокалами, слушая Джагуар Райт. Ее резкий, горячий голос плыл поверх зыбкого ритма. Мелисса иногда кивала в такт, не переставая пить. Дэмиэн незаметно отложил несколько кусков баклажана на край тарелки.