Музыка снова кончилась, швырнув комнату в пустоту.
– А знаешь, что бы я сейчас очень-очень хотела? – спросила она.
– Что?
– Сигарету.
– Не знал, что ты куришь.
– Я и не курю. Когда-то курила.
– Если что, у меня есть несколько «Мальборо лайт».
– Не знала, что ты куришь.
– Я не курю. Бросил.
Точнее, бросил бросать. В первый день нового года, назло традиции новогодних обещаний. Не прекращай, а начни. Хватит отрицать себя, живи по-настоящему. Жизнь длинная, а не короткая. Курение убивает? Это жизнь убивает. Такова была нынешняя философия Дэмиэна, и она позволяла ему вволю дымить на подъездной аллее возле дома и затем зажевывать запах жвачкой, что, впрочем, не помогало.
Мелисса пыталась подавить проснувшуюся жажду, но все-таки сдалась.
– Давай по одной, мне уже все равно, – произнесла она. – Правда, нам придется выйти на улицу. Сам знаешь, там ниже нуля.
Она пошла проверить детей. Блейк теперь спал с вечера до утра не просыпаясь, вернув матери ночи. А вот Риа в последнее время спала беспокойно. Однажды, еще до того как ей сняли гипс, она в два часа ночи отправилась бродить во сне по дому и попыталась сойти вниз по лестнице с одним костылем. В ту ночь Мелисса обнаружила ее под потолочным окном. Но сейчас девочка крепко спала.
Утром этого снежного дня они вышли в белизну – и, обнаружив, что школа закрыта, двинулись дальше, в парк, миновали березы, прошли в ворота. Парк пустовал, непотревоженный снег лежал, словно белый ковер. Восхищенная Риа пробежала по полю, ее фигурка становилась все меньше, устремляясь в сторону многоквартирных домов, оставляя на снегу цепочку маленьких следов, каждый – отпечаток бывшей здесь Риа. Она чуть припадала на левую ногу, но врач уверял, что со временем эта хромота пройдет.
А потом, ближе к вечеру, они слепили снеговиков в саду – семейство из трех особей, теперь взиравшее своими суровыми изюмными глазами на Мелиссу и Дэмиэна, пока те курили. Носы у снеговиков были из морковок: самый высокий из них щеголял в Мелиссином шарфе. Помимо снеговиков, в саду присутствовали другие неодушевленные существа: желтый плюшевый медвежонок с жесткой от мороза шерстью и несколько фигурок, населявших кукольный домик под белой крышей. Сверху раскинулось холодное сиреневое небо. Снег превращался в лед, и снеговики переставали соответствовать своему названию. Китайские колокольчики звенели на ледяном ветру.
– Ты как, уверена? – спросил Дэмиэн, протягивая ей пачку.
– Уверена.
Она взяла одну сигарету. Между ее пальцами она выглядела слишком большой. Первая затяжка показалась головокружительной, роскошной после выпитого вина. На дне холодильника они перед этим отыскали еще выпивку – полбутылки «Либфраумильха», приятно-сладкого.
– Порой, когда чего-нибудь хочется, надо просто себе это позволить, – сказала Мелисса.
Для Дэмиэна эта сигарета тоже стала одной из лучших в жизни.
– Только чур не вини меня, если опять начнешь, – заметил он.
– Не начну. Не хочу заболеть раком.
– Если докурить только до половины, это не так страшно. Рак сидит возле фильтра.
Они соприкасались рукавами пальто, но казалось, что в этом нет ничего особенного. Они выпускали дым в небо, к скелетам антенн, к силуэтам каминных труб. Вверху залегали длинные облака, некоторые из них розово струились прочь, а на краю неба, ближе к югу, полная, круглая, золотая луна скользнула в сетку из серебристых завитков, пока та не поглотила ее целиком, и теперь остался только движущийся, догорающий свет, словно солнце сжалось до обычной звезды. Лавровое дерево, почерневшее в темноте, высилось над оградами, следя за Дэмиэном и Мелиссой своими неподвижными черными листьями.
– Мне нравится тут, на воздухе, – сказала она. – Иногда я сюда выхожу ночью, чтобы подумать, побыть наедине с собой. Это не такое уж укромное место: я прямо чувствую, как за мной наблюдают люди, из вон тех окошек. Но я могу спрятаться вон за тем деревом. – Она подняла взгляд на ветви. – Это дерево – мой друг. Оно меня понимает. Оно знает.
– Что же оно про тебя знает? – спросил Дэмиэн.
– Все.
Он смотрел на ее профиль. Она чувствовала, что он смотрит на нее по-особенному. И вспомнила, как Майкл когда-то смотрел на нее в Монтего-Бей, ожидая ее ответов на свои вопросы.
– Все, чем я была и чем я теперь стала, – произнесла она. – Чем бы это ни было. Не уверена, что я сама теперь знаю. Похоже, я постепенно перестаю это ощущать. Это довольно страшно. У тебя когда-нибудь бывает такое ощущение – словно перестаешь понимать, кто ты?
– Я почти все время чувствую что-то такое.
Осмелев, она повернулась к Дэмиэну, умыкнув у него свой профиль:
– И ты ищешь себя, но никак не можешь найти? И уже не знаешь даже, где искать? И как будто шаришь в темноте?
На ее лице господствовало то бесконечно юное выражение, которое отметил Дэмиэн, когда она открыла ему дверь. Лицо ребенка, без всяких прикрас.
– Потому что мы не в том месте, – отозвался он. – Потому что живем не так, как нам следует.
– Но почему? Почему люди не живут так, как им следует? Казалось бы, это должно даваться легче всего на свете.
Он пожал плечами, зажег еще одну сигарету.
– Потому что это страшно. Вот почему.
Как быстро обволакивает дым. Мелиссе захотелось еще сигарету, и она взяла пачку у Дэмиэна. Потом глубоко – до дна глотки – затянулась, и выдохнула, добавляя дымные облака к холодным небесным. Вино, снег и дым сошлись внутри ее в красно-белом танце, и она чувствовала, как уносится вместе с ним, парит в воздухе.
– Можно я тебе открою одну тайну, Дэмиэн? – спросила она.
– Ну да, ясное дело.
– Я никогда никому этого не говорила. Я почти боюсь тебе рассказывать.
– Никому не скажу, обещаю.
– Это не такое. Не из таких тайн. Я просто беспокоюсь, как бы не случилось что-то плохое, если я расскажу.
Но ей хотелось рассказать, произнести это вслух, в этой тихой чистой белизне, так что она отодвинула в сторону свой страх.
– Когда я была младше, еще до того, как у меня появились дети, до того, как я встретила Майкла, когда мне было года двадцать четыре, у меня часто возникало особое ощущение. Оно вообще-то у меня всю жизнь было, примерно до этого возраста, до двадцати четырех; это возраст, когда я еще помню это чувство совершенно цельным, насколько вообще чувство может быть цельным. – Руки у нее дрожали, и не только от холода. Она отпила еще глоток «Либфраумильха», за которым тут же последовала еще одна затяжка. – Может, тебе покажется это странным, даже каким-то самонадеянным, но я чувствовала, будто меня что-то защищает, какой-то провожатый. Ангел-хранитель, можно сказать и так. У меня был собственный ангел, который за мной присматривал. Он повсюду ходил вместе со мной. Точнее, мне кажется, это скорее была она, и она была со мной повсюду, куда бы я ни шла, что бы со мной ни происходило. Я чувствовала себя неприкосновенной, неуязвимой. Бывало, я переходила улицу не глядя, в уверенности, что она остановит движение. То и дело рисковала…
– Как рисковала?
– Ну, делала всякие вещи, которых теперь бы не стала делать. Оставалась на ночь у незнакомцев, залезала вместе с ними в мясницкие фургоны, прыгала с…
– В мясницкие фургоны?
– Еще одна долгая история.
– Ладно.
– В общем, штука в том, что теперь мне страшно, а раньше такого не бывало. Раньше я жила своими инстинктами. Инстинктом управлял ангел, а ангелом управлял инстинкт.
До того как Майкл съехал, Мелисса завела привычку выходить вечерами одна. У нее не было настроения видеться с друзьями. Она ходила в Музей Виктории и Альберта, в галереи – посмотреть на картины: ей думалось, что она, может быть, сумеет его найти, понять, как мог бы выглядеть этот ангел, которого она всегда принимала как должное. И в Современной галерее Тейт она что-то такое отыскала: картину Гогена, изображающую женщину перед лицом моря. Полотно называлось «В волнах». Обнаженная женщина с длинными рыжими волосами, и вокруг нее вздымается море. Она была такой открытой, не стесненной, одинокой, цельной в своей природе. Мелисса долго стояла, глядя на эту картину. Вот оно. Вот на что это было похоже. Как ей вернуться туда?
– В общем, это и есть моя тайна, – сказала она. – А теперь я этого не ощущаю. Того, что принадлежало только мне, чего никто никогда не смог бы у меня отнять. Ее больше нет. Думаю, она исчезла совсем.
– Не исчезла, – отозвался Дэмиэн.
– Исчезла, исчезла. А если нет, то где же она тогда? Я ее искала. Думала – может, ее забрал Блейк. Может, так происходит с сыновьями: они забирают душу матери. Как по-твоему, он ее потом вернет? У него неплохо получается возвращать. Если я прошу, он обычно отдает, что бы это ни было: мою заколку, мой бумажник. Просто сразу отдает мне. Ты вернул своей матери ее душу? Когда вообще такое происходит?
– Моя мать никогда не давала мне свою душу, так что мне так и не пришлось ее возвращать.
– Прости, дорогой. Так холодно, и я уже такая пьяная, я уже толком не понимаю, что говорю. Мне надо помнить: следует мыслить позитивно. Обхвати меня руками, давай друг друга согреем. Я пока не хочу в дом.
Он сделал, как она просила, потер ладонями ее плечи, чтобы ей стало теплее, – чувствуя, что этого достаточно, что они уже перешагнули какой-то порог.
– Все это звучит так, словно ты говоришь про Бога, – заметил он. – Этот твой ангел, твой проводник. Это разве не Бог?
– Это мой собственный бог. Что делать, если теряешь своего бога?
– Ты его не потеряла, – снова возразил Дэмиэн. – Я его вижу. Он здесь, прямо здесь.
– Где?
– Здесь. В твоем лице. Твое лицо прекрасно.
Она смотрела мимо него, в сиреневость, в туман.
– Но я его не чувствую, – произнесла она со слезами на глазах. – Я не знаю, кто я.
Он лег спать на диване, отчетливо ощущая, что она – вверху, над ним, осознавая каждое движение, каждый скрип половиц под ее ногами. Он был морем, бурлящим и плывущим под ее кормой, и он уснул в жидкой подвижности вожделения, и ему приснились рыбы, которых он на прошлой неделе видел в океанариуме вместе с Аврил, и большая змеевидная игла-рыба изгибала хвост вопросительными знаками. При первых утренних лучах Мелисса спустилась вниз. К тому времени он уже встал и натягивал брюки. Она помедлила, совсем ненадолго, на какой-то вдох-выдох, и в этой первой чистоте утра они потянулись друг к другу изнутри себя, одними взглядами. Она увидела его по-настоящему, целиком – как возможность. Она окутывала его взором, и он это чувствовал. Он мог бы пойти к ней, прямо тогда. Но он не мог шевельнуться, и лишь смотрел на нее с безмолвной просьбой: запомни. А потом мгновение миновало.