этой ночью ему будто бы отрезали голову и потом она превратилась в голову Мелиссы. К тому же его донимали головные боли. Сейчас он сознавал с тихим стыдом, что от него воняет. Надо принять душ (вчера он был не в состоянии). Надо одеться и отправиться на работу. Но все это сегодня было невозможно. Дэмиэн не мог пойти на работу – из-за всего того, что следовало проделать перед этим. Любое простое действие казалось трудным, а любое трудное – немыслимым. Единственным возможным действием было выкурить сигарету, и именно эта потребность наконец побудила Дэмиэна откинуть одеяло и сесть. Какое-то время он сидел, уставившись в стену – сиреневого цвета, который когда-то выбрала Стефани; посередине висел снимок коротенького пирса, выступающего в море, серое, туманное и загадочное: кто-то только что прыгнул в воду, а может быть, собирался вот-вот прыгнуть.
Сигареты были внизу, в кухонном шкафчике. Дэмиэну хотелось покурить здесь, наверху, при задернутых занавесках, но он опасался, что Стефани узнает. Она могла вернуться в любой момент или учуять запах потом, и тогда все станет еще хуже: она никогда не выносила запаха табачного дыма. Теперь, когда Дэмиэн оказался изгнан на холод из ее любви и нежности, он начал понимать, что любовь и нежность Стефани, ее способность транслировать уют как раз и были той теплотой, которую он хотел для своей жизни. Он забыл об этом. Он сторонился ее утешений. Когда умер Лоуренс, она была рядом – щедрая, открытая, – но Дэмиэн отвернулся, и теперь она замкнулась, стала жесткой, а он стал одиноким существом, которому не за что держаться. В густой мгле жалости к себе, босой, немытый, обросший, он заставил себя подняться и потащился к лестнице.
Спускаясь, он столкнулся с тем, что день, оказывается, уже в разгаре: через витражное окно струился свет, на коврике у двери лежала почта – немым упреком трудолюбия и работоспособности. На кухне обнаружилась записка от Стефани: «Ушла на работу. И тебе бы пора». На радиоприемнике светилось время – 10:13. Дэмиэну придется снова позвонить в офис и сказаться больным, и он это сделает, вот только сигаретку выкурит. Он зажег ее, стоя на улице, у задней двери, и глубоко вдохнул короткое сладостное забвение. На миг все стало как-то получше. Сад был прекрасен. Дэмиэн найдет способ в него вернуться. Будет играть с детьми на травке. Будет стричь газон. Снова станет достоин своей семьи.
Но это состояние слишком быстро кончилось, так что он выкурил еще одну сигарету, а потом еще одну. У него будет рак, он знал это. Рак появится во вторник, потому что вторник – раковый день. Ощущая в глотке табачную смолу, Дэмиэн ушел с солнца, вошел обратно в дом, осознав, что голоден: ему хотелось тостов и кофе. Он наполнил чайник, сунул в тостер два куска хлеба, побрел в гостиную, где уселся на голубой ситцевый диван и включил телевизор. Тогда-то это и случилось. Вот оно. Дорога. Тощий мерцающий человек. Белая рука, поворот ноги. Музыка.
Майкл Джексон был на всех бесплатных каналах. В новостях, в музыкальных программах, фильмах, рекламе. Он вертелся вокруг своей оси в своих стремительных сияющих ботинках. Он танцевал на улице в сумерках, следуя за девушкой в обтягивающем платье, скользил вниз по лестнице в белом смокинге. Тысяча подергиваний тазом. Летящие искры мелькающих белых носков. Характерные взмахи знаменитой белой перчаткой. А потом он же, но уже не такой подвижный. Лучи фонариков, голубой накал сирен. Носилки во внутреннем дворе, на них – нечто тощее, слишком тщедушное для взрослого мужчины, и тем не менее это был он, Майкл. Голова прикрыта. Носилки грузятся в фургон скорой. Это были таблетки, плохие таблетки и плохой врач. И Джексон был мертв.
Дэмиэн смотрел, ошарашенный, потрясенный, а песни играли одна за другой, клип за клипом – и все они теперь стали историей. Бугристые небеса в «What About Us». Скрипучая дверь в «Thriller» – мрак этой песни, его любимый кусок, тяжелое дыхание в такт музыке, когда Майкл обращается в непринужденного зомби и все исполняют общий танец. Майкл Джексон понимал природу зла, его присутствие повсюду. Он понимал, что необходимо жить бок о бок с этим злом, что мы должны научиться носить его плащ, распознавать его в себе. Он знал, что внутри у него обитает демон и что именно этот демон порождает в нем брожение этой утонченной, пронзительной энергии, когда он, Майкл, поет и танцует. Именно музыка дала Майклу имя. Она была больше его. И теперь наконец вышла из ужасной, насмешливой тени своего создателя. Это был чистый, громкий, захватывающий праздник отчаяния. Неверленд заполонили плакальщики. Воздух лишился Майкла, который теперь возносился вверх, к луне, чтобы выступить в последний раз: гипнотические ступни, джазовая балерина. Лишь теперь, когда все это рушилось на его глазах, Дэмиэн наконец в полной мере понял и признал, что означает смерть его отца. Она поразила его с какой-то новой наготой, перевернула внутренности. Отец мертв. Он был – воспоминания и прах. Он, Дэмиэн, никогда его больше не увидит. Он ощутил это отсутствие во всей его подлинной ясности и непоправимости, и по его лицу потекли слезы.
Два часа он сидел и смотрел. Есть тосты расхотелось, все мысли о работе забылись. Всхлипывая, Дэмиэн смотрел, как говорят про Майкла, смотрел на танцующие ноги Майкла, и на него волной накатывали воспоминания – песни, которые звучали в темных комнатках его детства, в коридорах съемных квартирок. После книг музыка стала вторым образованием, которое дал ему отец. Они слушали вместе, а какое-то время даже танцевали – в дни Джойс. Они вместе наблюдали за этими постепенными тревожными переменами: как Джексон все дальше и дальше отступал от себя, пытаясь нарисовать себе новое лицо, вот только никак не мог избавиться от старого. Чем дольше Дэмиэн смотрел, тем больше ему казалось, что на него с экрана глядит Лоуренс. Он снова увидел, как Лоуренс идет по Рейлтон-роуд в своей измятой одежде, как он лежит на койке хосписа в свою последнюю ночь, с этим подавленным, разочарованным выражением глаз. Дэмиэн вспоминал это, и ему вдруг пришла в голову мысль – настолько сильная, ясная, полноценная, что, когда она обрушилась на него, он ощутил вспышку радости. Этой мыслью следовало заняться сейчас же, пока она не удрала. Дэмиэн совершенно точно знал, что ему надо сделать, с чего начать. Он встал. Он почти воспарил.
Первым делом он отправился к шкафу, где хранилась его старая рукопись, отыскал ее и выкинул в мусорный бак за дверью. Он не прочел ни строчки. Ему нельзя было видеть ничего постороннего – ни единого слова, ни клочка бумаги, который мог бы отвлечь от главного. Он должен был сделать лишь одну вещь – точнее, череду вещей. Он снова поднялся наверх, стянул с себя шорты и откопал старые бриджи, которые надевал, когда писал роман в своей каморке в Кеннингтоне. Бриджи оказались малы, особенно в районе живота, но по-прежнему были подходящей длины – чуть ниже колена. Затем Дэмиэн стянул с себя майку и зашвырнул ее в корзину для грязного белья: об этом он позаботится позже, как и о чистке зубов, как и о том, чтобы принять наконец душ. Взамен майки он надел красную футболку. Ступни оставил босыми. Никаких носков. Босиком он прошел в ванную за тазиком, который Стефани использовала по пятницам, когда делала себе педикюр. Наполнил тазик холодной водой. Чем холоднее, тем лучше.
Осторожно держа тазик обеими руками, Дэмиэн спустился вниз и пристроил его на полу в столовой, под письменным столом. Включил ноутбук, создал новый вордовский файл, а потом сел и опустил ноги в воду. То, что надо: голени голые, ступням прохладно. Наконец он устроился, приготовился, несколько мгновений просто смотрел на экран, а потом поднес руки к клавиатуре. Едва начав печатать, он вспомнил, что надо позвонить на работу и сказать, что он болен.
К телефону подошла Мёрси. На полу, вокруг ног Дэмиэна, расплывались влажные пятна.
– Что с тобой случилось? – спросила коллега, жуя зефир.
– Умер один человек.
Севернее, в затерянном городе, Майкл Джексон звучал отовсюду. Он был в горячем воздухе торговой улицы, в привычных песнях, рвущихся из окон машин. Проносилась «Beat It», за ней – «Thriller». По Вествуд-Хилл проплывала «Liberian Girl», а по пятам – «The Way You Make Me Feel». Эта музыка была как плачущий светлый июнь, она скользила меж листьями берез, взмывала ввысь, чтобы слиться с белыми небесными следами пролетающих лайнеров. Отныне она обрела великолепную свободу, она вырвалась из савана своего создателя. Теперь, когда он ушел, эти песни казались такими же чистыми, как в свои первые дни, каждый такт был безупречен, мелодии первозданны, люди слышали их словно впервые – о, какая всеохватная, сладостная скорбь! Все сделались как лунатики, всем хотелось вернуться назад. Из уважения к нему, в знак восхищения им Риа надела свою одинокую белую перчатку и как зачарованная смотрела клипы по телевизору.
Почти сразу же после возвращения из Андалусии, едва только Риа исполнилось тринадцать, ее хромота вернулась. Все та же левая нога. Та же кривая походка. Левая лодыжка заныла, потом это ощущение переросло в боль, которая никогда не утихала полностью. И вот Риа ковыляла вверх по лестнице, по площадке, вниз по лестнице.
– Почему ты так ходишь? – спросила у нее Мелисса.
– Болит, – ответила она.
К тому же кисти рук у нее опять стали сухими и бледными. Казалось, они присыпаны белой пудрой. Ей приходилось по четыре-пять раз в день мазать их маслом ши.
Что до самого дома, то, пока их не было, тут что-то случилось. Он сильно сдал. Либо это произошло стремительно, за семь дней, либо происходило уже давно, но только теперь, по возвращении, бросилось в глаза. Узкий каменный фасад утратил белизну и стал грязно-сероватым. Ворота проржавели, разболтались на петлях. Подоконники под двустворчатыми окнами треснули, а внизу сквозь бетон морскими звездами пробились сорняки. Внутри коридор стал еще у́же, полы и дверные косяки еще больше покривились, и пыль снежной пеленой покрывала все доступные поверхности, оккупируя все, что можно. По углам она сбилась в огромные комья. Толще стала и белая пленка на Мелиссиных туфлях между двумя платяными шкафами в главной спальне, где накопился самый мощный слой отложений, – например, на изголовье кровати, на рейках, к которым крепились картины, на ночных столиках. На кухне, в стене над мусорным ведром появилась дыра, из нее при надавливании сыпались опилки – еще одна разновидность пыли, усеивавшая кафель цвета паприки. И самое странное: вдоль лестничного пролета, над декоративным поручнем, пролегла черная волнистая линия. Мелисса могла поклясться, что раньше ее тут не было.