– Это ты нарисовала? – спросила она у Риа.
– Нет. Может, это Блейк.
– Он бы не дотянулся.
Риа пожала плечами и ушла в свою комнату.
За время их отсутствия случилась еще одна вещь: исчезла миссис Джексон. Ее увезли в дом престарелых, сообщила соседка. Теперь Майклу уже не придется подбирать ее с улицы, возвращаясь домой с работы, после путешествия на 176-м, как обычно, в костюме, теперь одном из четырех. Костюм становился частью его силуэта. Он носил пиджак и брюки даже в такую жару. Борта пиджака слегка разлетались при ходьбе, изящные руки высовывались из манжет. Бежевых брюк уже не было. Они износились в офисных крысиных бегах, под панелями потолков, среди мертвых серенад копировального аппарата. Майкл выглядел худее – отчасти благодяря костюму, отчасти из-за того, что и вправду похудел, и в его походке убавилось пружинистости, когда по утрам он шел к «Коббс-Корнер», смазав руки дезинфицирующим гелем, что теперь проделывал все чаще. Он больше не заговаривал с Мелиссой о женитьбе. Он без конца прикидывал, как бы уйти – но, подобно Дэмиэну, не мог. Он продолжал надеяться, вдруг что-то его удержит, и дети так и делали, каждый день, но не Мелисса – хотя и дети держали его достаточно крепко. Вот что происходит с мужчиной, созданным для великой любви, а не для костюма, когда любви он не чувствует. Он замыкается в себе. Он чахнет. Сидя в автобусе, Майкл смотрел наружу со второго этажа, и видел вокруг меньше жизни, чувствовал себя куда менее стойким, куда менее сексуальным, куда менее щедрым. Он начинал утрачивать свой блеск. Тьма спускалась на его лицо, словно кто-то задергивал штору.
После Испании Мелисса стремилась изгнать из сознания все мысли о Дэмиэне. Ей было стыдно. Ее терзали параноидальные опасения, что кто-то мог услышать или увидеть их в бассейне – например, кто-нибудь из детей. После прощальной вечеринки она спала на диване в гостиной виллы, и гостиная жужжала и вращалась от выпитого, а на следующий день ей было тяжело смотреть людям в глаза, особенно Майклу. Она чувствовала, что должна рассказать ему о произошедшем, но знала: он не поймет, он примет все слишком всерьез. Так что теперь между ними возникла еще одна преграда, отчего жить на Парадайз-роу стало еще труднее: узость проходов, ночи бок о бок, ежедневные заботы. Как ни старалась Мелисса вести себя как обычно, ее разум захлестывали хаос и сумятица. Они были повсюду – в стенах, в мебели, в выключателях, в наклонных полах. Ты искривил землю у меня под ногами, мысленно говорила она Дэмиэну. Ты устроил полтергейст из всего, что стояло неподвижно.
Примерно через неделю после смерти Майкла Джексона у нее была деловая встреча в районе Ватерлоо – с Джин Флетчер, редактором Open. Сидя на черных лакированных скамьях, они ели димсамы черными палочками. Джин была смуглая, тяжеловесная, на удивление плохо одевавшаяся для руководителя модного журнала. Она всегда носила основные цвета спектра, всевозможные их сочетания, и за это коллеги прозвали ее «женщина без оттенков». Сегодня она пришла в красной плиссированной юбке, детско-голубой блузке без рукавов, гигантских желтых серьгах и желтых сандалиях. Ее кудряшки взмокли от жары, завитки липли к вискам.
– Ну, как у тебя там? Твоя новая жизнь, твой замечательный младенец, твой чудесный мужчина. – Джин просмотрела меню. Заказала гору пельменей – с курицей, с говядиной. – Ужасно, – сообщила она, после того как грубоватый официант удалился. – Начинаю каждый день с такими благими намерениями, но к обеду уже не могу их вспомнить.
Утром Мелиссе понадобилось очень много времени, чтобы выбрать наряд. Она никак не могла выйти из спальни: все смотрелась в зеркало, меняла обувь – и в итоге выбрала слишком узкие и (как она теперь понимала) неподходящие туфли, свободное платье с цветочным узором (слишком хипповское) и шейный платок. Сейчас она уже недостаточно ориентировалась в мире моды, да и вообще в мире, и именно поэтому пришла сюда.
– Я думаю о том, чтобы вернуться, – сказала она. – В штат. Скучаю по офисной жизни.
– Да что ты? – изумилась Джин. – Ты скучаешь по офису? Ты уверена, Мелисса? Ты не можешь скучать по офису. По всем этим интригам и подковерным играм. Ты просто забыла, каково там. Помнишь, как тебе не терпелось от нас удрать подальше? Ты говорила, что у тебя такое чувство, будто ты растворяешься в пустословии. Это твоя фраза дословно.
Она запихнула себе в рот димсам целиком и принялась жадно жевать. В общественных местах Джин ела, ничуть не стесняя себя правилами приличия: выпивала бульон из мисок с лапшой, из мисок на деловых завтраках, вообще из любых мисок.
– Ну, не так уж это было плохо, – заметила Мелисса, хотя уже начала припоминать, каково это было. Ей тогда и правда отчаянно хотелось вырваться из офиса. Там и правда стало невыносимо. Эта работа разрушала душу, опустошала: подборки вечерних платьев, нахальные фотографы, недокормленные модели, этот подвальный офис, полный других женщин. Мужчина был только один – арт-директор. Иногда на фотосессиях Мелисса сталкивалась с Брюсом Уайли, как-то раз даже плакала у него на плече, жалуясь, как она несчастна (после чего он попытался с ней переспать, но зла за это она на него не держала).
– Вообще-то, радость моя, сейчас кризис, мы экономим на чем можем, – ответила Джин. – И это ужасно. Нам пришлось пойти на сокращения. Малькольм сейчас занимается всей бухгалтерией. Мы объединили моду, стиль жизни и культуру, чтобы снизить расходы, а многих фрилансеров… – Она потянулась через стол, накрыла ладонью руку Мелиссы. – Прости, но, боюсь, от некоторых мы будем вынуждены отказаться. Нам сейчас приходится делать все силами штатных сотрудников…
Наступила пауза – для осознания, для еды. Мелисса старалась делать вид, что все нормально, что ее это не сразило. Она опустила взгляд на свою тарелку, на бледные пельмени – словно теплые мертвые мозги, с их внутренним «я», бугрящимся под кожей. Выглядели они омерзительно.
– Я за тебя билась как могла, – говорила Джин. – Ты одна из наших лучших колумнисток… Но бюджетами занимается Малькольм. Выходит, что мы больше не можем себе позволить твои услуги. Мы вообще никого не можем себе позволить – кроме самих себя. – Джин снова стиснула ее ладонь, оставив на костяшке Мелиссы кусочек имбиря. – Но я помню это чувство, – произнесла она, оплатив счет (угощала она – прощальный подарок), – когда хочешь вырваться из дома. Я что-то подобное чувствовала, когда мои были совсем маленькие. Ты словно уходишь в подполье…
Об увольнении Мелиссе были обязаны сообщить за месяц, и, разумеется, никакого выходного пособия не предполагалось. В метро по пути домой она смотрела на людей в их деловых костюмах, в пиджаках, юбках и нарядах и вспоминала, как была одной из них: юбка клеш, оборочки, хорошие сапоги, деловая кожаная сумка на плече. В своих хипповских цветочках Мелисса чувствовала себя нелепой, маленькой, смешной. Она прислонилась к стеклянной перегородке, отделявшей сидячую часть вагона от стоячей, и стала смотреть вниз, на пол, прозевала свою станцию и оказалась на «Кристал-Пэлас». Раз уж так получилось, она решила зайти в парк, побродила среди развалин и неправильных динозавров, взобралась по ступенькам к полоске гравия, где до пожара стоял дворец. Неподалеку от основания ретрансляционной вышки Мелисса обнаружила среди трав безголовую женщину – разбитое изваяние, напоминание о днях былого величия. Мелисса ощутила какое-то родство с этой статуей. Сочувствие. Полчаса она сидела на солнце вместе со статуей, а потом отправилась забрать детей и доставить их обратно на Парадайз-роу. Войдя в дом, она стала женщиной, которая живет внутри, и оставила снаружи ту, которая живет снаружи, дверной проем был слишком узким, чтобы ее впустить, а коридор – слишком тесным, чтобы ей по нему пройти.
После славных дней, когда люди преодолевали многие мили и пересекали океаны, чтобы увидеть колоссов из Абу-Симбела, гробницу из Бени-Хасана, египетских мумий, пеньку, валлийское золото и шампанское из ревеня, Хрустальный дворец медленно, но верно погружался в упадок. Джозеф Пакстон, создатель дворца, был уже мертв. Его сады и фонтаны больше не искрились ярким серебром листвы и влаги. Свет больше не слепил, отражаясь от широкой стеклянной крыши с железными перегородками: ее покрыла грязь. И Леона Дэр над этой крышей больше не складывала кольцами свое прославленное эластичное тело. Скульптуры в Древнегреческом зале крошились. Фрески в Итальянском зале выцветали. У сфинкса, стоявшего на лестничной площадке, возле входа в центральный неф, отвалился нос.
Чтобы избавиться от пыли, Мелисса каждый день мыла и пылесосила дом, потому что по-прежнему считала: эта пыль как-то влияет на руки Риа. Мелисса атаковала вихрящуюся микроскопическую вольницу вокруг телевизора. Она грохотала на лестнице пылесосом, который теперь представляла себе в виде сварливого старика, немного похожего на ее отца. Она отправилась навестить отца, пропылесосила и у него, изгнав армии крошек из-под кухонного линолеума, пепел вокруг кресла. Пока Мелисса убиралась, Корнелиус курил, уверяя, что вполне смог бы пропылесосить и сам, хотя на самом деле не смог бы – да и вообще с трудом вспомнил слово «пылесос». Старый дом словно окутывал Мелиссу саваном, полным дурных воспоминаний и подавленных обид. «Ты меня не подготовил», – негромко сказала она отцу в гостиной, но он ее не понял. Он угостил детей слойками с изюмом и сладкой газировкой. Затем они отправились к Элис в Килбурн и там поели эба. Риа не хотела даже попробовать эба. Она разлюбила это блюдо.
– Что у нее с ногой? – спросила Элис.
– Не знаю, – ответила Мелисса. – Думаю, это из-за дома.
– Ты разложила луковицы, повесила чеснок, посыпала перец?
– Да, я пыталась.
– Своди ее к врачу. И пусть она полежит в очень горячей воде. С солью.
Иногда ночное создание может забраться в человека, объяснила Элис, и, когда такое случается, надо обязательно положить под подушку плантан. Никакие другие способы не годятся. Сама Элис так делала, когда Мелисса в детстве ходила во сне. Элис заставляла Корнелиуса ездить за плантанами в Харлсден.