– Когда-нибудь у тебя будет дом получше, – сказала она. – Ванная должна быть наверху.
В машине по пути домой Риа рассказала Мелиссе, что ей приснился сон про дворец: она пошла в этот лес, к ней присоединилась еще какая-то девочка, и они вместе прошли через туннель и потом в лабиринт из живой изгороди, а потом катались на лодке по озеру.
– Было очень весело, – сообщила она. – В лабиринте мы никак не могли друг друга найти, а потом вдруг столкнулись – и она исчезла.
– Странный сон, – отозвалась Мелисса.
Врач заверил их, что со временем хромота пройдет – если только это действительно хромота. В кабинете хирурга Риа ходила просто прекрасно. Когда они вернулись домой, дочь снова стала хромать.
– Ты нарочно так делаешь? – спросила у нее Мелисса в коридоре.
– Что? – спросила Риа, и как раз в эту секунду Мелисса заметила на стене, сбоку от ступенек, еще одну волнистую черную линию, идущую вверх.
– Это не я, – сказала Риа, начиная плакать. – Перестань, мамочка, у меня из-за тебя сердце кровит.
Возле входной двери снова появился чеснок, на подоконниках в спальне – лук. Пошел в ход и «Викс»: им смазали подоконники, а также столбик перил под потолочным окном. Мазь слегка присыпали кайенским перцем. В конце июля в почтовом ящике оказалась квадратная открытка, адресованная Лили (без указания фамилии). Такая же пришла примерно в это время в прошлом году, сразу после появления Блейка на свет. Мелисса раскрыла ее. Поздравление с днем рождения – от бабушки, которая до сих пор не знала, что Лили здесь больше не живет.
Майклу об открытке Мелисса говорить не стала, просто сунула ее в книгу, зато показала ему на волнистые линии и попросила отнестись к ним серьезно.
– Говорю тебе, кто-то их рисует.
Майкл посмотрел. Он был все еще в костюме, весь потный, и мечтал спокойно выпить красного вина. Прихожая провоняла чесноком, и ему хотелось швырнуть этот чеснок Мелиссе в лицо. Всякий раз, когда он убирал половинки луковиц с подоконников, она клала их обратно, пока он был на работе. Теперь он пытался изобразить мало-мальски убедительное признание того малоправдоподобного и – да-да – безумного обстоятельства, что в их жилище происходит все больше сверхъестественных явлений.
– Я устал, – произнес он.
– Ну так что? – Казалось, она его не слышала. – Риа уверяет, что это не она.
– Значит, это Блейк.
– Но он же не дотянется. Ему всего год!
– А кто же тогда? Ты? Ты уверена, что не разрисовываешь стены, вместо того чтобы работать?
Он сказал это в шутку, но шутка получилась неудачная, потому что в настоящее время работа была для Мелиссы очень больной темой: недавно она отправила в Open последнюю колонку, а в Vogue ей отказали (не то чтобы она так уж жаждала получить эту работу, но отказ есть отказ). К тому же в школе были каникулы. В стране наступил период, когда миллионы маленьких людей бесконечно блуждают без цели, когда недели тянутся дольше, а дни внутри этих недель ползут медленнее, когда сентябрь стал милосердным миражом на далеком жестоком горизонте. Школа являла собой контейнер, в который можно поместить ребенка, чтобы его там учили и развлекали. А летние каникулы являли собой трясину, засасывающую мечты, жизни, личности и душевное равновесие родителей.
– Уверена, – ответила Мелисса без малейшего намека на смех или улыбку, а про себя думала: «Я знаю, кто это». Но она не стала говорить это вслух, потому что он тогда снова посмотрит на нее этим своим стирающим взглядом – и тогда она еще больше исчезнет.
– Может, пора вызывать охотников за привидениями, – предложил Майкл.
Но Мелиссу, которая жила внутри дома, а не снаружи, это не впечатлило.
– Почему тебе надо обязательно все обращать в шутку? Ты не можешь хоть к чему-нибудь относиться серьезно? Ты как ребенок. Знаешь, что я думаю? Я думаю, что проблема в нас. Мы и есть это привидение. Мы преследуем друг друга, как призраки. Нашего «мы» больше нет. Мне сегодня приснилось, как будто мы в лодке, я стою у руля, и мы переплываем Темзу. Я была как безумная. На мне было старое серое платье-мешок, я хохотала, как ведьма, а ты лежал на дне лодки, мертвый, совершенно мертвый. Это было чудовищно. Вот, значит, что мы друг с другом делаем? Ты умираешь, а я схожу с ума?
– Слушай, с меня хватит, – сказал Майкл. – Я все пытался сделать тебя счастливой, но ничего, похоже, не действует. Я сдаюсь. Ты непрошибаемая. Пит был прав. Он мне сказал в Испании, что не бывает женщины, которая навсегда, что такие вещи никогда не длятся долго, и я действительно думаю, что он прав.
– А Хейзел он это говорил?
– Откуда мне знать?
– Ну, ему следовало бы, – заметила Мелисса. – Она хочет за него замуж. Ему следовало бы дать себе труд сообщить ей, что он – неподходящий кандидат.
– Да, так же, как ты мне сообщила? Когда сказала, что не хочешь быть ничьей женой? Или ты этого не помнишь?
– Я была пьяная, – сказала она, отводя глаза. – Я не помню половины того, что в ту ночь говорила.
– Ты сказала, что «жена» – ужасное слово. И что ты никогда не выйдешь замуж. Каково мне такое слышать, как думаешь? Тебе не кажется, что это могло меня несколько задеть? Иногда я думаю, что у тебя нет никаких чувств, точка. Не только ко мне, а вообще ни к кому. Может, это и правда – тот сон, который тебе приснился. Может, с нами именно такое и происходит.
Мелисса уже отвернулась от него и теперь снова глядела на черную линию, прочерченную на стене. На прошлой неделе в супермаркете «Япония» она с Блейком зашла в отдел моющих средств, и он расплакался, потому что хотел вылезти из коляски, а она ему не разрешала, и ей хотелось заорать. И тут в другом конце прохода что-то само собой рухнуло на пол и разбилось, какие-то лампочки, – словно воплощая вопль Мелиссы.
– Нет ничего неодушевленного, – рассеянно промолвила она. – Все – живое.
– Вот как? Рад слышать, – отозвался Майкл, – потому что я-то себя совсем не чувствую живым.
Отчаянно желая наконец выпить вина, он улизнул на кухню и отвинтил крышку бутылки. Все это темное, лихорадочное лето он пил вот так, даже еще не сняв пиджак: точка, которую ставишь в конце рабочего дня, аперитив перед ужином. Как исступленно, как остро он жаждал заняться с ней любовью, подняться над всеми этими разногласиями и вернуться к тому, что по-настоящему важно. Однако ночь за ночью они спали в красной комнате как солдаты, отчужденно. Утро холодной белой рукой хватало их за одежду и поднимало на ноги – и оба были покрыты пылью. Плесень в платяных шкафах все утолщалась. Танцоры на стене тускнели. Ржавели металлические балки под половицами.
Однажды утром Майкл попытался достичь перемирия. Он перехватил Мелиссу, когда та выходила из душа. Она была вся мокрая, смуглая, блестящая, и бедро у нее было такое пышное, он просто не мог удержаться. Его любовь оставалась глубокой и широкой, она изнуряла его, разрушала, и, хотя он сознавал это, ему хотелось упорствовать, пока из него не вытечет последняя капля – пускай он и знал, последней капли нет, нет конца, нет выхода. Он сомкнул руки вокруг нее – темно-коричневые на карамельном фоне. Но в ответ она лишь чуть приобняла его. Похлопала по спине – дружелюбно, но отстраненно – и, судя по всему, особенно не возбудилась, а может быть, даже не ощутила отчаяния, с которым он прижимается к ее ноге. После этого ужасного, пустого мгновения она высвободилась и принялась вытираться полотенцем. Той океанской девушки уже не было. Она больше не надевала свои браслеты, свои кольца. Она пропала из поля зрения. В Египетском зале гибли мумии. В Римском крошились статуи. Вяли цветы у входа в Ассирийский зал. Арки Средневекового зала покрывались трещинами.
И Тхить Нят Хань ничем не сумел бы здесь помочь. Он велел пребывать в каждом мгновении, замечать цветы и мелких животных. Чувствовать успокаивающую надежность твоего дыхания, вход и выход, вдох и выдох. Все это казалось слишком примитивным и порой даже приводило в ярость, однажды во время дневной медитации Мелисса швырнула буддийскую книжку через всю комнату, попав прямо в картину с танцующими в сумерках, которая тут же яростно, с неожиданной силой рухнула вниз. Когда Мелисса вновь повесила картину на стену, та как-то скособочилась. Всякий раз, когда Мелисса пыталась ее выровнять, картина снова перекашивалась. Танцоры казались запертыми в своем индиговом пространстве, словно они тоже в ловушке, в тюрьме своего движения. Их руки выглядели напряженно-застывшими и имели странную форму, ступни были слишком короткими. Спустя какое-то время Мелисса оставила попытки выпрямить окружавший ее мир. Она смирилась: то, что обитает в их доме, хочет, чтобы все тут было кривым, перекошенным. Особенно Риа.
Девочка продолжала хромать. Одинокая белая перчатка на джексоновской руке, другая рука – белая и сухая. Иногда дочь что-то шептала себе под нос. Она стала неуклюжей. Однажды споткнулась в «Маленьких шалунах», упала и ушибла запястье. В парке, на игровом поле, в бассейне – везде, куда они ходили этим летом, чтобы выжить в его болоте, она двигалась той же скособоченной походкой. И хромота всегда усиливалась в ту минуту, когда они снова вступали в дом, где женщина, живущая в доме, поджидала Мелиссу в зеркале в прихожей, чтобы забрать, едва та в него посмотрится. Глаза этой женщины были жестче, губы – тоньше. Внутри она была гораздо напряженнее, радость стала для нее чужой страной, улыбка путешествовала по чужим краям. Мелисса отчаянно пыталась вернуться в собственное тело. Она ходила плавать и смотрела на небо сквозь щели потолочных жалюзи, она покачивалась в воде на спине и выходила из бассейна с ощущением невесомости, но слишком быстро возвращалась на землю. По вечерам она ходила гулять в одиночестве, не сообщая Майклу, куда направляется. Он представлял, как она джинсовой вспышкой просверкивает сквозь город, в сапогах с кисточками, с застенчивой властностью в походке. Она сходила в Тейт и снова посмотрела на картину «В волнах», чтобы понять, нельзя ли вернуться в себя этим путем. В другой раз она пошла на йогу у открытого бассейна в Брикстоне: сгущался вечер, они дышали по-йоговски, а преподаватель, сидя в позе лотоса, говорил негромко, еле слышно, о дороге к внутреннему покою. К тому, все еще живущему в ее тьме, все еще существующему, не уничтоженному, лишь иногда сотрясаемому мимолетными тревогами. Когда занятие кончилось, Мелисса вышла с этим внутренним покоем в парк. Она увидела траву, раскинувшуюся по холмам, и несколько робких звездочек в дымке пейзажа. Светились окна в многоквартирных домах. Брикстон погрузился в ночную синь. Она вприпрыжку спустилась по ступенькам на улицу, радуясь, что воссоединилась с собой, но войти в дом оказалось все равно что войти в пещеру. Словно повсюду, куда бы она ни пошла, ее поджидала все та же пещера, просто с разными входами.