Я села на диванчике, осознавая происходящее. Погладила красный бархат, он едва слышно шуршал под ладонью.
— Почему в Новый Орлеан?
— Потому что я нашла его в Новом Орлеане. — Мира сунула мне под нос лист из блокнота, на котором писал Александр Сергеевич.
Я взяла его. Неровным почерком было написано имя — Пригожин Лев Николаевич. Год рождения — 1964.
Были еще буквы, видимо, означающие вуз, незнакомая мне аббревиатура.
— Сложно было найти?
— Да у него профиль в «Фейсбуке».
Она присела рядом со мной — собранная, сосредоточенная, с тяжелым рюкзаком за спиной. Ее волосы лежали идеально, от нее пахло зубной пастой и свежестью — успела не только найти следующее звено цепочки, но и принять душ. За стойкой администратора появилась полная женщина с монументальным начесом. Она зевала, просматривала документы, а потом ушла в комнату персонала, откуда тянуло ароматом кофе. Я ждала, когда Мира заговорит, и молчала.
— Ты никогда не думала, почему твои родители завели ребенка так рано? — спросила она.
Я немного опешила от постановки вопроса, но Мира вперила в меня свои черные глаза в ожидании ответа.
— Вообще-то думала. Мама не из тех…
— Тетя Саша не из тех, кто выходит замуж сразу после института и заводит детей. Она из карьеристок, которые думают о семье годам к сорока, да?
— Ну да, — согласилась я.
— Ты видела ее фотографии, когда она была беременна тобой?
Я никогда раньше не интересовалась этим вопросом, но, подумав, вспомнила, что не видела.
— Ты родилась в Гатчине, так? — продолжила спрашивать Мира.
— Так, — подтвердила я.
— С чего бы? Тетя Саша и дядя Паша жили в Питере.
— Не знаю, — пожала я плечами. — А какая разница?
— Казалось бы, все это мелочи, но, если собрать их вместе, получится любопытная картина. — Мира встала, поправила рюкзак, пригладила волосы на одну сторону. — У моей матери тоже нет фото во время беременности. И я тоже родилась в роддоме в Гатчине. Идем.
Глава 10,в которой Мира и Нина прилетают в Новый Орлеан
Постоянно оглядываясь, мы дошли до ближайшей станции метро. Аэропорт Сан-Франциско, к счастью, имеет собственную станцию, поэтому мы доехали до него быстро. На стойке United Airlines купили билеты на рейс через полтора часа. Мира не разрешила заплатить за нее. Я купила билет по российскому заграничному паспорту, на всякий случай, надеясь, что по нему меня искать не догадаются. Регистрация уже началась, поэтому мы пошли к стойке, потом сразу — на досмотр и посадку. В приятных предполетных хлопотах полтора часа прошли быстро, их привычная монотонность успокаивала. Я даже не успела побеспокоиться, не найдут ли нас здесь и что сейчас с родителями. В самолете все пассажиры выглядели совершенно обычно, буднично, я пристегнулась, откинулась на сиденье и потянулась за телефоном.
— Не надо, — остановила меня Мира. — Не светись в аэропорту. Напишешь им, когда прилетим.
— Думаешь, меня смогут отследить?
— Не знаю точно. Лучше не проверять, смогут или нет.
Я смотрела в иллюминатор, как загружают багаж, пока Мира раскрывала ноутбук на коленях.
— Как думаешь, что с теми ребятами, которые исчезли? Они живы? И с Боженой?
Мира поджала губы, дернула плечом:
— Стараюсь не думать об этом. Было страшно, когда исчез второй и стало понятно, что ищут нас. Я тогда чуть с ума не сошла. Почти месяц просидела в подвале в Мумбаи, не выходила на улицу. Потом отпустило. Сейчас просто щелкает в голове: вот, еще один. Отупение.
Она работала, пока стюардесса не попросила убрать ноутбук на время взлета. На экране во фреймворке был код на Ruby. Значит, Мира — программист. Вот откуда деньги на поездки. Должно быть, прилично зарабатывает, если свободно перемещается из страны в страну. Один только билет до Нью-Орлеана обошелся в четыреста пятьдесят долларов.
Я почувствовала укол ревности — ведь я даже не думала съехать от родителей и никогда нигде не работала, в отличие от почти всех моих сокурсников. Они подкалывали меня за это.
Стив подрабатывал в магазине при частной галерее одним из четырех продавцов. Тремя другими были молодые девушки, очень красивые и высокомерные. Стив делал продаж столько же, сколько они вместе взятые. Его татуировки, перепачканные краской рубашки и живописно разодранные джинсы притягивали покупателей. В магазинчике торговали всякой всячиной, обыкновенной для любой галереи: платками с принтами картин, изящной керамикой для кухни, безделушками для украшения гостиной и спальни, бижутерией.
Нэнси нашла работу в колледже. После занятий она разбирала документы. Уходя, мы видели ее в окне деканата. Приподняв брови, она небрежно раскладывала бумаги по папкам. Когда оставалась в кабинете одна, Нэнси открывала окно и курила, привалившись на подоконник, второй рукой держала телефон и читала, периодически восклицая «да ладно!» или «ну и замес!». За курение ее чуть не уволили.
Чейз и Крис уже получали заказы. Не много и не за большие деньги, но все-таки это были заказы. Их было стыдно включить в портфолио, зато за них платили.
— Зачем тебе зарабатывать? — возражала мама. — У тебя есть возможность учиться и стать настоящим художником. Мы с папой тебя поддержим.
— У тебя хороший старт, немногим так везет, — добавлял папа.
Я никому не говорила, что незадолго до моего восемнадцатого дня рождения родители попросили «съездить с ними кое-куда». Я работала в этот момент над рисунком для выставки, подготовка была в самом разгаре, и я торопилась. Зачем и куда мы едем, я не подумала, погруженная в мысли о свете на рисунке, а свет — самая большая проблема моих работ. Мастера считают, что я увлекаюсь сюжетом и забываю про технику. И я поехала как была: с нечесаными волосами, с черными от туши пальцами, в сланцах, шортах и перепачканной той же тушью розовой майке. Мы ехали в центр города, потом родители спорили, где лучше припарковаться в деловом центре. Я смутилась, когда они подвели меня к грандиозной коробке из стекла и металла. Нам рассказывали о ней на курсе по архитектурным формам. Это было здание банка, а архитектор несколько лет назад получила за его проект престижную премию. Нам рассказывали, что кроме фантастических фасадов здание напичкано самыми новыми системами безопасности. И что банк открыли технологические предприниматели, разбогатевшие в десятых годах.
— Могли бы сказать, куда едем, я бы переоделась, — прошипела я родителям, когда перед нами распахнул дверь охранник в ботинках ручной работы.
— Ничего, дорогая, это же Сан-Франциско, — ответила мне мама.
От ее слов я разозлилась еще больше, сунула руки в карманы и попыталась хоть немного оттереть пальцы о подкладку.
Второй охранник вызвал нам лифт, и мы вошли в идеально квадратную железную коробку. Кнопок там не было. Двери бесшумно сомкнулись, и только тонкая полоска между ними могла подсказать, что коробка — на самом деле лифт. По ощущениям, мы поднялись, потом спустились, причем спускались дольше. Двери раскрылись, и мы оказались в холле без окон и дверей. Нас никто не встретил, и мы пошли в единственно возможном направлении, направо от лифта, по отделанному тусклыми зеркалами коридору. Я смотрела на наше отражение — девушка с растрепанными волосами, счастливые мужчина и женщина, тоже растрепанные и небрежно одетые. Удивительно, но мама стала обращать меньше внимания на свою и нашу одежду после переезда в Сан-Франциско. Сейчас оба они были одеты как я, только футболки чистые. Теперь мама тщательно наряжалась только по торжественным случаям либо когда читала лекцию или давала интервью.
Коридор вдруг изогнулся спиралью, ведущей наверх. Мы поднимались и поднимались, и от спирали и мутных зеркал уже начала кружиться голова, и, когда я уже была готова начать ныть, мол, куда они меня тащат, мы вышли в холл — точную копию того, что был на выходе из лифта. За длинным столом, выполненным в том же хайтековском минималистичном стиле, сидел молодой и абсолютно лысый мужчина с большим носом. Он тоже был одет в дорогой костюм и ботинки ручной работы, но в мужчине внизу я сразу узнала охранника, этот же был явно более высокого ранга. Когда мы вошли, он не поднял голову, перебирая электронное оборудование на столе. Его руки быстро мелькали, а лицо оставалось невозмутимым. Сначала мне показалось, что рук у него не меньше шести и он вроде деда Камадзи[10], на стимпанковской котельной которого работает вся махина банка.
«Bank of Four» — было выбито на одной из стен, на оборудовании и на бейдже мужчины. На бейдже, однако, не значилось имени, словно человек вместе с железками приравнивался к оборудованию, обезличенной собственности Банка Четырех. Мы остановились у его стола. Не было ни диванов, ни стульев — и вообще ничего такого, на что можно было бы присесть, поэтому мы замерли, выстроившись в шеренгу по росту.
Он перебирал и включал оборудование, сверяясь с данными на сенсорном экране, встроенном в поверхность стола. Наконец вскинул на нас светло-зеленые глаза, улыбнулся и тепло поздоровался. С папой они были знакомы лично, поэтому пожали руки и улыбнулись друг другу, и у Камадзи собрались морщинки вокруг глаз.
— Ну что, начнем? — спросил он нас.
— Давайте, — ответил папа.
— Что начнем? — поинтересовалась я.
— Оформление вас как вкладчика, — пояснил Камадзи, вставая из-за стола.
Я обернулась на родителей.
— Это наш подарок на день рождения, — сообщила мама.
Камадзи тем временем подошел ко мне и, взяв со стола коробку с зеленым стеклом, попросил приложить правую руку, потом левую, потом большие пальцы по очереди. Потом меня усадили за стол и отсканировали сетчатку. Потом я крутила головой для программы распознавания лиц. Потом вслух считала от нуля до десяти и в обратном порядке для программы распознавания голоса. Она не узнавала мой голос при обратном отсчете, и я считала снова и снова. Голос записывали минут тридцать, и я уже начала сходить с ума, но тут все сошлось — прибор пикнул, сообщая, что результат достигнут.