Мама позвонила Альбертине сразу, как приземлился ее самолет в Риме, и та ошарашила ее новостью.
— Девочки пропали. Но их все ищут, — говорила ей Альбертина, — и полиция, и карабинеры. Они дали объявления по всем каналам и по радио. Мы сидим в моей квартире здесь, в Риме, приезжай сюда.
— Нет, я не буду сидеть в квартире, — сказала мама. — Присмотрите пока за Павлом.
Она стала расспрашивать, где именно «все ищут» нас с Мирой, и Альбертина рассказала ей об участке побережья, о перекрытых дорогах и о том, что маму, скорее всего, на эту территорию не пустят. Но мама арендовала машину в аэропорту и поехала к участку поиска. Ее пустили (попробовали бы не пустить!), и она всю ночь ездила по неосвещенным сельским дорогам. На деле оказалось, что поисковиков не так много, — она встретила всего три полицейские машины. Некоторые осматривали побережье, некоторые прочесывали леса. Мама нашла нас в самой северной точке зоны, очерченной для поисков. Поэтому, вероятно, до нас не добрались раньше.
— Мы договорились встретиться с Михаилом Юрьевичем завтра в обед, — сказала мама. — Я удивилась, что он согласился. Скорее всего, ему любопытно взглянуть на вас с Мирой.
— Он здесь живет?
— В Риме. Живет и работает.
— Почему они не пришли к нему? Почему не взяли его? Можно было бы его попытать.
Мама рассмеялась.
— Ответ может быть только один: за ним стоит гораздо более влиятельная организация.
Она поцеловала меня, и я снова то ли заснула, то ли потеряла сознание, даже не успев увидеться с Мирой.
Наутро я проснулась, чувствуя себя так, как и говорил доктор, — будто бы ничего не произошло. Потрогала шею — она не болела. Все было как обычно — обычная я, очередное утро. На кровати лежала одежда — пока я спала, Альбертина раздобыла для меня новые джинсы, футболку, куртку, яркие кроссовки и носки с цыплятами и надписями «El pulcino Pio»[23]. Но я завернулась в халат, ставший почти родным. Прошла по коридору мимо дверей в другие спальни, потом через гостиную. Квартира была богато обставлена — на стенах в гостиной висела интересная графика, — но выглядела необжитой. Альбертина здесь почти не бывала.
На кухне сидели за столом родители и Мира. Они завтракали, разговаривая и смеясь, как будто были настоящей семьей. Я поздоровалась и села за стол. Папа тут же встал и принялся делать кофе. Мама рассказывала Мире, как в прошлом месяце у нее из лаборатории удрали зараженные мыши и как на территории кампуса ввели чуть ли не чрезвычайное положение, пока партизанки не нашлись в соседней комнате. Папа поставил передо мной чашку с капучино. Я пила кофе, ела круассаны и йогурт и слушала их разговор.
— Давайте собираться. У нас затянулся завтрак, — сказала мама, посмотрев на часы.
Мы собирались долго. Я поймала себя на том, как тщательно укладываю волосы и крашусь, — косметика нашлась на туалетном столике. Мира зашла ко мне в комнату и спросила, нет ли у меня помады. Она была в платье — Альбертина не могла знать, что Мира их не носит, и купила на свой вкус. Темно-синее платье очень шло Мире, но она заметно смущалась. И тоже подкрасилась. Потом в дальнем углу туалетного столика мы нашли пробник духов и надушились.
— А где Альбертина? — спросила я маму.
— Сказала, что желает нам удачи, и вернулась на свою яхту, — ответила она. — Вы готовы?
Принарядился даже папа. В своем белом корсете он выглядел торжественно.
На арендованной мамой машине мы отправились в пригород Рима. В районе, куда мы приехали, богатые дома перемежались садами и прудами — красота. Здесь была заметна рука опытного ландшафтного дизайнера. Проехав несколько километров вдоль живой изгороди, мы свернули в открытые ворота. Они сразу закрылись за нами. Нас остановила пара охранников и жестами попросила выйти. Один прошелся с зеркалом по периметру машины. Другой осмотрел салон и багажник. Потом они поводили по нам металлоискателем, и на этом досмотр закончился.
Когда машина снова тронулась, я обернулась. Вдоль обратной стороны живой изгороди шел невидимый снаружи забор, он заканчивался острыми пиками, оплетенными колючей проволокой. «Забор под напряжением», — предупреждали таблички на английском и итальянском.
Мы ехали по песчаной дорожке, по обеим сторонам которой был сад: газон, высаженные ступенями кусты и большие деревья. Все это выглядело хаотично разбросанным по территории, и, хоть газон и кусты были ухоженными, создавалось впечатление, что садом начали заниматься, но бросили на полпути. Вдалеке показался дом, старый особняк из серого камня. Когда машина подъехала ближе, я увидела у входа и у правого угла охранников в темных очках, черных костюмах и с проводом рации, тянущимся из уха. По обе стороны от дорожки был разбит цветник. Тоже ухоженный, но без цветов — еще не сезон. Посреди высоких розовых кустов стоял садовник со шлангом. На шланге была насадка, как у душа, и садовник бережно водил им туда-сюда по кустам. Мама остановила машину на песчаном пятачке перед домом. Мы вышли. Охранники не шелохнулись, и мы неуверенно остановились, не зная, входить или подождать на пороге.
Садовник положил шланг под кусты и повернул кран, торчавший из земли на полметра. Он шел к нам, а мама прищурилась. Вспоминая что-то, она смотрела на него не отрываясь.
— Я ждал вас раньше, — сказал садовник по-русски.
— У девочек вчера был тяжелый день, — ответила мама так, словно они последний раз общались неделю назад, никак не больше.
Он протянул руку. Я знала, что мама всем и всегда пожимает руки, хотя не любит этого обычая. Но сейчас она отклонилась в сторону, делая вид, что не знает, чего от нее ждет этот человек, и папа нехотя пожал руку вместо нее.
— Это, значит, Нина и Мира? — переводя взгляд на нас, спросил тот, кого я приняла за садовника. Мягкий грудной голос, необычный для мужчины, подходил ему.
У него были маленькие светло-серые глаза и почти бесцветные брови. Он снял кепку, под ней оказались такие же бесцветные мышиные волосы, коротко остриженные. Их кончики кудрявились. В его внешности не было ничего примечательного, кроме, пожалуй, широкого лба, но в лице и фигуре читался большой ум. Не знаю, в чем это проявлялось, но сразу стало понятно: вот человек грандиозного интеллекта. Мои знакомые говорили, что мама производила точно такое же впечатление.
Роста он был высокого, и, когда подошел, мы задрали головы. Михаил Юрьевич жадно, с ног до головы разглядывал нас с Мирой. Он по очереди взял наши руки, осмотрел ладони, ощупал пальцы. Осмотр занял с минуту, в течение которой мы с Мирой переглядывались.
— У вас есть проблемы с костями или зубами? — спросил он нас.
— Э-э-э-э… — недоуменно протянули мы в унисон.
— В первую закладку мы напутали с кальцием, было меньше, чем нужно.
— Вроде нет, — пожала плечами Мира.
— Что ж, значит, оказалось достаточно. Мы потом поправили, но прошло уже месяцев пять, — задумчиво закончил он, отпуская руку Миры. — Обязательно пейте кальций и сдавайте анализы. Раз в год или чаще. На всякий случай, мало ли что может проявиться.
Мы пообещали:
— Хорошо, будем пить.
Михаил Юрьевич покосился на охранника на входе.
— Давайте зайдем внутрь. Что я держу вас на улице.
Он вошел первым, и мы полюбовались его выцветшей на спине футболкой и растянутыми штанами с заклепками.
— У меня вошло в привычку… заниматься садом в сиесту. Очень разгружает мозг, если разбить день по-итальянски, — пояснил Михаил Юрьевич и жестом указал: — Подождите меня здесь.
Он взбежал на второй этаж, а мы вошли в комнату, где все было намешано, словно безумный дизайнер бросал сюда предмет за предметом. Тут были изысканные китайские вазы, грубые деревянные стулья, обеденный стол, казавшийся шикарным, пока не заметишь, что одну его ногу заменяет деревянная подпорка — грубо сделанный протез. В икеевских книжных шкафах по периметру хранились книги, самые разные — от популярной психологии до собрания сочинений Чарльза Дарвина, которое, судя по корешкам, было издано еще при его жизни. На нескольких изящных этажерках стояли статуэтки — я разглядела работы прошлого века, искусно выполненные, и современные фарфоровые и металлические.
Центром комнаты оказался камин. Огромный закопченный камин с порталом, где свивались лианы винограда, цветы и листья, женщины с пышными грудями и высокими прическами, рыбки и ангелочки, корзины с ягодами и фруктами. В камине тлели угли, а к порталу прислонилась кочерга с золоченым набалдашником. Напротив стояло вытертое кресло, а возле него — скамеечка для ног. Это было, очевидно, самое любимое место хозяина дома, или кем он здесь был.
— Барочное безумие, — сказала мама, присаживаясь на неотесанный стул за обеденным столом-инвалидом.
— Человек широких взглядов, — поддакнул папа.
И они засмеялись.
Мира бродила по комнате, удивленно разглядывала мебель, книги, статуэтки, картины. Кроме нескольких бытовых зарисовок малых голландцев тут в багетах висели картины — раскраски по номерам. Такие продаются набором с полотном, инструкцией, красками и кистями.
Когда первое ошеломление прошло, я заметила решетки на окнах. Выглянула в холл — ничего необычного. Из гостиной вела еще одна дверь. Я подошла и толкнула ее. Оказалось, из этой избыточной комнаты она, словно портал в иной мир, вела в освещенный коридор с дверями, как в больнице или в лаборатории. Я даже оглянулась обратно на гостиную — там ничто не предвещало такого.
— Он тут один? — спросила Мира.
— Нет, не один, — улыбнулся Михаил Юрьевич, входя из холла. Мира смутилась. — Ассистенты и доктора приезжают рано утром и к обеду заканчивают работу. Остаются только несколько лаборантов следить за показателями. Они всегда в северной части дома, не заходят сюда. Прислуга тоже уезжает после обеда. Остается только дворецкий, он живет в задних комнатах. — Хозяин рассказывал открыто, не смущаясь. Он сел за стол, вытянул перед собой руки.