Все, кто был в тот час в таверне: пьяные матросы, раскрашенные портовые шлюхи, пронырливые личности неопределенного рода деятельности, сам трактирщик — потом говорили, что при виде странного гостя почувствовали необъяснимый страх. Даже собака забилась в угол и тихо скулила. Никто не осмелился подойти и заговорить с незнакомцем.
Атенштадт сидел в углу и тянул из кружки кислое пиво. Как раз вчера он снова проигрался в пух и прах. Будь проклята эта полоса невезения… Он завистливо косился на золото, призывно блестевшее при свете тусклой сальной свечки, но подойти не смел. Когда незнакомец обернулся, Клаус вздрогнул от неожиданности.
— Эй ты! Сыграем?
— С радостью, милостивый господин! Но мне нечего больше поставить…
— Если выиграешь, заберешь все это. А если нет — пойдешь со мной.
Усилием воли Атенштадт подавил внутреннюю дрожь и сел к столу.
— Сдавай! — незнакомец протянул колоду.
Сердце радостно затрепетало в груди бывшего судейского чиновника.
За время, проведенное в притонах, он научился некоторым маленьким хитростям. Этот странный господин, похоже, ничего не смыслит в игре, а золото — вот оно! Неужели наконец-то настал долгожданный миг удачи?
Пока Клаус тасовал и сдавал карты, руки слегка дрожали от возбуждения. Вот так… Так… И так… Открыл свои карты, побледнел и закусил губу до крови.
Он ушел с бледным незнакомцем в черном, и больше его никто никогда не видел.
Писец Йозеф Шнайдер пропал из города в ту же ночь, когда Доденхайм умер в застенке. Что с юношей стало дальше, никто не знал…
А через двадцать лет в Эльзасе объявился ученый монах Лафатер. Он был весьма сведущ в богословии, но вот странность — ни один монастырь или университет не числил его в своих учениках. Зато написанный им трактат «О нечисти, нежити и злобе сатанинских духов» надолго пережил своего создателя, и люди просвещенные часто ссылались на сей труд, доказывая необходимость более тщательного рассмотрения аргументов против обвиняемых в колдовстве.
Книга, о которой так беспокоился ученый аптекарь перед смертью, исчезла бесследно. Пройдет более трехсот лет, пока она не обнаружится за тысячи миль от города Аугсбурга самым неожиданным образом…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯСКРЫТО — НЕ ЗАБЫТО
Глава 1Узел судьбы
Россия, Москва, год 1992
Над городом стояла ночь. Луна напоминала огромное всевидящее око. Запахи нагретого за день асфальта и бензиновых выхлопов мешались с тонким ароматом свежей зелени и влажной земли. Был канун весеннего равноденствия — колдовской ночи, когда духи неба и земли празднуют вечное возрождение жизни.
Далеко за чертой Москвы, вдали от городского шума, не затихающего ни днем ни ночью, от огней и неоновых реклам, светились окна в большом добротном кирпичном особняке, окруженном высокой оградой. Странный это был дом, и странные люди там собирались.
Сегодня у них было очень важное дело. Окна зашторены наглухо, чтобы ничего из происходящего внутри не досталось постороннему глазу. Да и не ходят здесь чужие, нечего им тут делать. Дом стоит в лесу, а до ближайшей деревни километров двадцать, не меньше.
Просторная, свободная от всякой мебели комната освещена четырьмя масляными светильниками, подвешенными к потолку. В их тусклом мерцающем свете фигуры людей в длинных черных одеждах с надвинутыми на лицо капюшонами кажутся призрачными, нереальными. Эти фигуры образовали правильный круг. Люди молчат и не двигаются, но их воля и разум, их внутренняя энергия создают конус силы чудовищного напряжения. В центре этого круга, рядом с маленькой бронзовой жаровней, испускающей легкий, странно пахнущий дымок, стоят еще двое — мужчина и женщина. На них были такие же одежды, но капюшоны откинуты и лица открыты.
Длинные черные волосы девушки, свободно падающие почти до талии, придерживает только узкий ремешок на лбу. Глаза ее закрыты, руки свободно повисли вдоль тела, тонкое бледное лицо ничего не выражает. Раскачиваясь из стороны в сторону, она поет нескончаемую песню на древнем языке, неизвестном почти никому из живущих.
И кажется, нет в мире больше ничего, кроме этого тихого, душу и кровь леденящего пения.
Мужчина высок и крепок. Возраст его трудно определить, но до старости ему явно еще далеко. Светло-русые волосы и борода придают ему сходство с древним викингом. Ярко-синие глаза смотрят твердо. В противоположность девушке, он неподвижен, только его руки, тонкие и белые, двигаются в такт пению. Одну за другой они сплетают и завязывают в узлы какие-то разноцветные веревочки.
Этот странный обряд продолжается бесконечно долго. Наконец точным резким движением мужчина связывает концы веревочек крепким узлом и швыряет их в жаровню. На краткий миг вспыхивает яркое голубое пламя, потом гаснет.
Только луна по-прежнему плывет над миром, да еще людям, чьи судьбы сплелись сейчас колдовским узлом, не дано спать в эту ночь.
Глава 2Катя
Катя Ключевская не спала, хотя было далеко за полночь. Только что ей позвонил Вадим. На часы он никогда не обращал внимания, но Катя не сердилась на него. Она была по уши влюблена и потому счастлива слышать любимого в любое время дня и ночи.
Всегда, сколько Катя себя помнила, в доме звучали бардовские песни. Вместо колыбельной она засыпала под голос Окуджавы, призывающий всех присутствующих срочно взяться за руки.
Катины родители были типичными шестидесятниками. Они познакомились на вступительных экзаменах в институте, а поженились на следующий день после получения диплома. Обожали выезды на природу с гитарами и палатками, бесконечные посиделки на кухне, разговоры о политике и литературе (в основном не одобряемой официально).
Несмотря на прожитые вместе долгие годы, родители восторженно и влюбленно смотрели друг на друга и не менее восторженно, но с некоторым удивлением — на подрастающую дочь. Катя уродилась, что называется, ни в мать ни в отца, и скоро начала смотреть на них как на любимую, знакомую, вдоль и поперек прочитанную книгу.
И только один раз Катин отец по-настоящему поразил ее. Это было очень давно, в конце семьдесят девятого года. Москва готовилась к новогодним праздникам. У Кати они всегда ассоциировались с запахом мандаринов, шуршащей елочной мишурой, бутылками шампанского для взрослых, а главное — с тем особенным, радостным возбуждением, которое каждый раз обещает что-то новое, необыкновенное, что обязательно должно сбыться в наступающем году…
И вдруг по телевизору проскочило невнятное сообщение о вводе советских войск в Афганистан. Катя даже испугалась, когда увидела окаменевшее лицо отца.
— Что случилось, папа? Тебе плохо?
— Нет, ничего, Котенок, все в порядке.
— Пап, ну я же вижу. Ты мне сам говорил, что врать нехорошо.
— Ладно, иди сюда, — отец ласково привлек ее к себе и усадил на колени. — Понимаешь, Котенок, случилось кое-что действительно плохое. Нельзя устанавливать свои порядки в чужой стране, тем более в такой. Хоть бы Киплинга почитали… Боюсь, это плохо кончится и для нас, и для них.
— Папа, но ведь всегда можно что-то сделать!
— Нет, Котенок, не всегда. Но знаешь, если ничего нельзя изменить, надо все знать, все видеть и не дать себя обмануть. Конечно, ты еще маленькая для таких разговоров, но я думаю, со временем ты все поймешь.
Этот разговор Катя запомнила навсегда. Позже она действительно поняла, как важно видеть только то, что видишь, а не то, что тебе предписано, или то, что хотелось бы.
Время шло. После школы Катя сумела пробиться в иняз и считалась там если не блестящей, то весьма способной студенткой. В общем, жизнь текла ровно, спокойно и почти счастливо.
Но летом девяносто первого года пьяный водитель КамАЗа смял в лепешку старенький «москвич» с Катиными родителями.
Катя осталась совершенно одна, к тому же грянули всем известные перемены. Скромные сбережения ушли на похороны и поминки, родственников не осталось, а многочисленные друзья-приятели папы с мамой и сами оказались растерянными и испуганными, как дети, столкнувшись с неласковым оскалом рыночной экономики. Словом, о продолжении учебы на дневном отделении не могло быть и речи.
Катя совсем было упала духом, но, как это часто бывает, помощь пришла с совершенно неожиданной стороны…
Когда-то у Катиного папы был приятель Сема Гольдберг. В своем диссидентстве он пошел чуть дальше кухонных разговоров — по ночам размножал на ротапринте в родном НИИ солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» и продавал желающим по двадцать пять рублей. Случись такое раньше, Сема, конечно, познакомился бы с ГУЛАГом лично и сгинул бы в его бездонных недрах, но времена были уже не те. К тому же у Семы имелся официально оформленный вызов в Израиль — так, на всякий случай…
Он благополучно отбыл на историческую родину, как водится, до нее не доехал и обосновался в Нью-Йорке. Когда на прежней родине задули ветры перемен, Семен Яковлевич Гольдберг вернулся туда уже как американский гражданин, стал бойко скупать по бросовым ценам все, что плохо лежит, и продавать на Западе уже по ценам мирового рынка.
При всей своей акульей хватке Семен Яковлевич был не чужд некоторой сентиментальности и охотно взял на работу дочь погибшего друга, учитывая, конечно, Катин почти совершенный английский и вполне пристойный немецкий.
Таким образом, состоялась взаимовыгодная сделка. Семен Яковлевич получил грамотного, толкового и преданного сотрудника, а Катя — интересную, хорошо оплачиваемую работу и к тому же гарантию от многих неприятных моментов, с которыми, как известно, сопряжена профессия секретаря-референта.
И вот однажды в промозглый и слякотный ноябрьский вечер Катя возвращалась домой. Возле нее вдруг затормозила красная «девятка» и незнакомый красивый парень предложил подвезти. Катя прекрасно знала, какими неприятностями могут быть чреваты подобные ситуации, но… Ей показалось, что этого человека она ждала всю свою жизнь. Вадим довез ее до самого дома, был очень мил и деликатен, робко попросил телефончик.