– У тебя есть враги? – вдруг спросила она мужа, хотя и не собиралась задавать.
– Враги? – задумчиво переспросил муж. На мгновение он воспринял ее вопрос всерьез, потом с улыбкой ответил: – Полагаю, у меня их сотни. Тайных.
– Я не хотела спрашивать тебя об этом, – призналась она, снова удивившись.
– Почему у меня должны быть враги? – внезапно посерьезнев, спросил он и сложил газету. – Почему ты думаешь, что у меня есть враги, Маргарет?
– Глупый вопрос, извини. Глупая мысль.
Она улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ.
– Полагаю, молочник меня ненавидит. Я всегда забываю выставить бутылки на крыльцо.
Молочник вряд ли стал бы это делать, он ей не помощник. Взгляд Маргарет упал на стеклянную пепельницу, переливавшуюся в свете от лампы для чтения; в то утро она вымыла пепельницу, и ей ничего подобного в голову не пришло. Теперь она подумала: именно пепельницей; первая идея всегда самая лучшая.
Маргарет встала в третий раз и подошла к мужу сзади, чтобы облокотиться о спинку его стула. Пепельница лежала на столе, прямо перед ней. Маргарет наклонилась и поцеловала мужа в макушку.
– Я никогда не любила тебя больше, чем сейчас, – сказала она, и он, не глядя, протянул руку, чтобы нежно коснуться ее волос.
Маргарет осторожно достала сигарету из пепельницы и положила ее на стол, рядом. Сначала муж ничего не заметил, а потом, потянувшись за сигаретой, увидел, что она не в пепельнице. Он быстро поднял ее и коснулся поверхности стола, чтобы удостовериться, не загорелся ли он.
– Чуть дом не подожгли, – рассеянно пробормотал он.
Когда муж снова развернул газету, Маргарет незаметно взяла пепельницу.
– Больше не хочу, – проговорила она и ударила его.
Когда Барри было семь лет
БАРРИ: Восемьсот девять страниц. Таких больших книг у меня раньше не было.
ШИРЛИ: Долго же ты будешь ее читать.
БАРРИ: Но я не собираюсь начинать ее, пока не лягу спать. Потому что не хочу заканчивать слишком быстро.
ШИРЛИ: Смотри, мистер Унтермейер дал тебе автограф.
БАРРИ: Да, я видел. Теперь у меня есть две книги с именами писателей.
ШИРЛИ: Две?
БАРРИ: Да. Эта и книга Луи Пастера. Потому что на обложке книги Луи Пастера стоит «Луи Пастер» золотыми буквами, красивым почерком, и было бы бессмысленно так писать на обложке, если бы это написал не он, своей рукой. Бессмысленно. Стал бы кто-то еще писать его имя? Значит, теперь у меня две книги. Мистера Унтермейера и Луи Пастера.
ШИРЛИ: У меня есть книги Джея Уильямса с его подписью.
БАРРИ: Ну, ты ведь старше меня.
(Позже. Барри все еще носит с собой книгу.)
БАРРИ: Таких тяжелых книг у меня еще не было.
ШИРЛИ: Что ты только с ней ни делал, только не читал. Перестань носить ее с собой и загляни внутрь, ради всего святого.
БАРРИ: Я уже прочитал историю о Луи Пастере.
ШИРЛИ: (нервно) Ну и как? Все в порядке? Он знает, о чем пишет?
БАРРИ: Да. Хорошо знает. Он знает все факты. Конечно, я не все знаю о других, о ком он писал (неправильно произносит имена) – Лев Толстой или Уинстон Черчилль, но о Луи Пастере, наверное, он все заранее узнал.
ШИРЛИ: Ты напишешь ему и расскажешь о своих мыслях?
БАРРИ: (поразмыслив) Да. Когда я прочитаю еще немного. Сначала мне надо ее взвесить.
ШИРЛИ: Взвесить? Книгу?
БАРРИ: Да. Это очень тяжелая книга, таких тяжелых у меня раньше не было. А еще она стоит шесть долларов и девяносто пять центов, а это почти семь долларов. Думаю, мистер Унтермейер хотел бы, чтобы я узнал, сколько она весит.
ШИРЛИ: И сколько она весит?
БАРРИ: Двенадцать фунтов? Нет, это с моей ногой. Три фунта. Тяжелая книга. Я маленький мальчик и мне тяжело ее носить.
ШИРЛИ: Послушай, зануда. Книги не надо носить, книги надо читать.
БАРРИ: Ну ладно. Я почитаю Марка Твена.
(Позже Барри читает в большом кресле, где обычно делает уроки, сидя напротив Стэнли, тоже погруженного в книгу.)
БАРРИ: Пап, что ты читаешь?
СТЭНЛИ: Моби Дика.
БАРРИ: Сколько в нем страниц?
СТЭНЛИ: О боже, пятьсот или около того. Слишком много.
БАРРИ: (с искренним удовлетворением) Моя книга больше.
СТЭНЛИ: (поясняя) Но я должен прочитать все сноски, и еще переписку Мелвилла, и еще книги о…
БАРРИ: Кто написал твою книгу?
СТЭНЛИ: Герман Мелвилл.
БАРРИ: (с чувством превосходства) Кажется, в моей книге о нем ничего нет. Зато у меня говорится о писателе по имени Лев Толстой.
СТЭНЛИ: Ну, Мелвилл…
БАРРИ: Можешь прочитать мою книгу, когда я закончу. Здесь есть несколько страниц о Дарвине. Они тебе наверняка понравятся.
Перед осенью
Все лето она ощущала растущую тревогу среди деревьев, на лугах, в холмах; каждое утро она замечала едва уловимые следы улиток в огороде. «И деревья гораздо менее полагались на птиц, – думала она, – и громче шелестели на ветру». Она была уверена, что здесь не обошлось без красок; перед внезапной вспышкой зеленого цвета в коробке с красками трава сплющивалась и становилась блеклой и тонкой, как лезвие бритвы, и холмы окутывались туманом перед пурпурным всплеском, так тщательно составленным из синего, красного и белого цветов, а иногда, ближе к вечеру, с добавлением желтого. Даже Дэниел как будто стал меньше мужем, в нем осталось меньше красновато-коричневой уверенности и больше осторожного сочетания сливового оттенка и охры с мазками кисти поверх наложенных красок, чтобы имитировать твид… «Возможно, – подумала она, – рисуй я тщательнее… поскольку все, кроме Дэниела, кажется, живет так долго…»
Что из этого нового непреодолимого ощущения заставляет ее прятаться за шторами от деревьев, читать по утрам при зажженном свете, осторожно входить в комнату к Дэниелю, говоря:
– Дорогой, не мог бы ты постараться и не краснеть так щеками, ради меня?..
И как ей пришло в голову задать тот невероятный вопрос за ужином, при свечах, услышав который, муж застыл с открытым ртом:
– Дэниел, ты все делаешь так же, как пережевываешь пищу?
Конечно, все не могло быть лишь из-за скорого наступления осени, всегда пугающего, ведь шел только… какой же месяц?.. Она останавливалась в раздумье… июль, середина июля, и дни такие длинные и жаркие.
Отбросив все лишнее, она наконец сосредоточилась на цветах своей комнаты, решилась все изменить с бледно-желтого на лавандовый и розовый, однако, разложив ткани для штор, обнаружила, что краски на ее палитре точно таких же цветов (синий с розовыми прожилками, много белого; красный, переходящий в размыто-розовый), и сложила и упаковала отрезы ткани, чтобы ждать сентября, когда она в любом случае собиралась все менять. А потом эти ласковые вопросы Дэниела (может, мне вбежать к нему в комнату и завопить: «Дэниел, ради всего святого, пойди и убей кого-нибудь!»):
– Сшила шторы, дорогая?
– Почти все готово, Дэниел, спасибо.
– С ними тебе больше нравится?
– Да, так намного лучше, спасибо, Дэниел.
– Не благодари, я всего лишь за них заплатил.
И он улыбался ей, потому что это была шутка.
Только с появлением Джимми Уилсона она попыталась оторваться от Дэниела. А Джимми не исполнилось и шестнадцати, он все еще был расплывчатым и неясным. «Ни твидовых пиджаков, – думала она, – ни загара». Джимми так легко переехал в соседний дом и играл в мяч, стуча о забор, и разгуливал по дому, и подружился с Дэниелом, и мать Джимми ожидала, что к ней придут с визитом. Джимми, сидящий на крыльце, бледный на фоне деревьев, холмов и травы, сначала заронил в ней мысль, а потом началась осторожная, шаг за шагом, подготовка.
– Джимми, ты должен научиться рисовать; ты должен попытаться раскрасить холмы и деревья вокруг.
– На самом деле, мэм, у меня мало времени на занятия, вроде живописи. Школа, скауты и домашние задания, знаете ли.
– У тебя руки художника, Джимми.
Длинные пóлдни; частые, теплые пóлдни. («Джимми, поможешь мне сегодня постричь розы? Шипы такие колючие, а у меня нет перчаток…» «У тебя есть минутка, Джимми? Поговори со мной, пока я делаю маникюр, здесь, на солнце… тепло сегодня, правда?» «Когда мне дать тебе урок рисования, Джимми?»)
Ничего явного, ничего смелого. Матери Джимми нанесли визит, она научилась пользоваться задними воротами, пришла с ответным визитом. («Джимми, передай маме чай, будь хорошим мальчиком».)
Очень осторожная, очень тщательная, легкая и ленивая подготовка.
– Джимми, мой муж научит тебя стрелять, так он говорит.
– Я знаю, он обещал мне давным-давно. Но придется дождаться сезона охоты на оленей.
– Зачем дожидаться, Джимми?
– Чтобы охотиться на дичь.
– Понятно. Значит, вы не убьете друг друга? (Слишком внезапно? Слишком смело?)
– Из этих ружей никого не убьешь!
– Как я рада это слышать, Джимми! Знаешь, я волновалась. Но почему из этих ружей нельзя никого убить?
– О, все знают правила. Никто не хочет пострадать.
– Я не хочу, чтобы ты пострадал, Джимми. Я уверена, мой муж очень осторожен и знает правила.
– Конечно, он осторожен. Ему бы не дали ружье, если бы он не был осторожен.
– Тебе нужен пистолет, Джимми? Я куплю тебе, если хочешь.
– Спасибо большое… Ну и ну… (слишком рано, он удивился) но, нет, конечно, так нельзя, это слишком дорого, и моя мама…
– Посмотрим. Но я уверена, он тебе понадобится.
– Я спрошу у мамы.
– Смотри, не поранься, Джимми. Хотя, конечно, мой муж очень осторожен. Даже не описать, как он осторожен.
Вот, все началось и дальше пойдет само собой. Джимми знал, она была уверена, и сочувствовал, и он поможет; она не сомневалась, потому что его она рисовала очень хорошо. На следующий день после разговора с Джимми, когда Дэниел вернулся домой, она рисовала у себя, в своей комнате.
– Снова рисуешь, дорогая? И опять при электрическом свете?
– От солнца болят глаза, Дэниел.
– Сходи к окулисту. О глазах нужно заботиться.