– Нам ничего от вас не нужно, – выпалила миссис Актон, и, как я потом рассказала Джейн, у миссис Уэст стало такое лицо… Минуту она молча смотрела на нас, а потом развернулась и ушла в дом, закрыв за собой дверь.
Кто-то хотел бросить камни в окна, однако я сразу напомнила, что наносить вред частной собственности – преступление, и вообще, насилие – для мужчин, поэтому миссис Актон понесла своего малыша домой, а я вернулась к себе и позвонила Джейн. Бедняжка Джейн, все кончилось так быстро, что ей не хватило времени даже надеть корсет.
Только Джейн взяла трубку, как я увидела в окно прихожей огромный фургон у соседнего дома. Появились грузчики и принялись выносить модную мебель. Джейн ничуть не удивилась, когда я ей рассказала о фургоне и мебели.
– Никто не может так быстро устроить переезд, – заявила она. – Скорее всего, они собирались улизнуть с малышом Актонов.
– Что если горничная сотворила все это своей магией? – предположила я, и Джейн засмеялась.
– Слушай, сходи посмотри, что там еще творится, я пока подожду.
А смотреть было не на что. Даже с моего крыльца ничего и никого, кроме фургона и грузчиков, видно не было; ни следа миссис Уэст или горничной.
– Мистер Уэст еще не вернулся из города, – произнесла Джейн. – Мне видно улицу. Вот будут ему вечером новости!
Вот так они и уехали. Я считаю, это во многом моя заслуга, хотя Джейн и пытается меня злить, утверждая, что без миссис Актон тоже не обошлось. Когда стемнело, соседи уехали, забрав все до последнего стула и последнего свертка. Мы с Джейн прошлись по пустому дому с фонариком, чтобы посмотреть, до чего они довели дом. Мы не нашли ничего: ни куриной косточки, ни желудя, отыскали лишь в спальне перышко синей сойки и решили не забирать его с собой. Внизу Джейн бросила его в мусоросжигатель.
И вот еще что: у моей кошки Саманты родились котята. Может, вас это и не удивляет, но мы с Самантой, уж конечно, удивились: ведь кошке исполнилось одиннадцать лет, и она вышла из того самого возраста, старая дурочка. Вы бы посмеялись, увидев, как она вытанцовывает, будто юная киска, легкомысленная и радостная, наверное, воображая, что сотворила нечто особенное, чего раньше не делала ни одна нормальная кошка; а котята меня встревожили, чего уж темнить.
Никто, конечно, не посмеет сказать мне что-нибудь о моих котятах в лицо, однако все то и дело заводят при мне глупые сплетни о феях и лепреконах. И котята уж слишком ярко-желтые, с оранжевыми глазами, и гораздо крупнее, чем позволено быть нормальным котятам.
Иногда они так смотрят на меня, когда я хожу по кухне, что меня аж озноб охватывает от этих взглядов. Половина ребятишек умоляет меня раздать им котят, называют их волшебными, но никто из взрослых о таких подарках и слышать не желает.
Джейн говорит, что есть в них, в котятах, что-то очень уж странное, а я, скорее всего, больше никогда не буду с ней разговаривать, до скончания века. Джейн сплетничает даже о кошках, а сплетни – единственное, чего я на дух не выношу.
Великий глас умолк
«Плейбой», март 1960 г.
Приемный покой в больнице представлял собой островок неэффективности среди длинных, гулких, выкрашенных белой краской коридоров и палат. Здесь стояли пепельницы, шуршащая плетеная мебель, неровные коричневые деревянные скамейки, а углы были плохо вымыты; в больнице вовсе не стремились заполучить побольше клиентов, отнимающих у врачей время. Все койки и палаты были заполнены, а потому администрация спокойно взирала на пустые, бессмысленно занимавшие пространство плетеные стулья и деревянные скамейки. Кэтрин Эштон, которая не желала и приближаться к больнице, а мечтала лишь остаться в это пасмурное воскресенье дома, у себя в квартире, чтобы немного поплакать в одиночестве, а потом поужинать в каком-нибудь маленьком скромном ресторанчике, возможно, в том, где пекут изумительно вкусные сладкие хлебцы, и меланхолично посидеть над бокалом бренди, вошла в приемный покой вслед за мужем и сказала:
– Ну зачем, зачем мы пришли? Говорю тебе, я ненавижу больницы, сцены у постелей умирающих, и, если уж на то пошло, откуда кому знать, что он умрет сегодня?
– Если бы мы не пришли, ты бы потом жалела, – возразил Мартин. Увидев, что комната ожидания пуста, он повернул назад и с надеждой оглядел длинный больничный коридор. – Как ты думаешь, может, нам просто подняться к нему в палату прямо сейчас?
– Нас не пустят. Туда нельзя.
– Что ж, здесь мы одни, первые в очереди, – заключил Мартин. – Как только начнут пускать в палату, мы сразу пойдем, перед нами никого нет.
– Какое глупейшее ощущение, – заметила Кэтрин. – Представь, что он и не собирается сегодня умирать? Предположим, больше никто не придет?
– Послушай! – Мартин перестал ходить туда-сюда от окна к двери и встал перед женой, будто читал лекцию на одном из своих занятий. – Он должен умереть. Анджелли летит из Бостона. Практически весь персонал «Дормант Ревью» всю ночь корпит над некрологами и воспоминаниями, а его американский издатель уже собирает посмертное издание, и жена прилетает с Майорки, если ее где-нибудь не задержали. Визель обзванивает всех более-менее крупных литературных критиков отсюда до Калифорнии, чтобы они приехали вовремя. Думаешь, кто-нибудь посмеет после такого жить?
– Но когда я пыталась позвонить доктору…
– В моем бизнесе, – прервал ее Мартин, – надо оказаться в нужном месте в нужное время. Это важно и не так-то просто. Здесь я смогу как бы случайно встретиться с Анджелли, например… Кто знает, где и когда еще такое случится? А если я сделаю все правильно, то «Дормант» может даже…
– Смотри, вот Джоан, – проговорила Кэтрин. – Она все еще плачет.
Мартин быстро подошел к дверному проему.
– Джоан, дорогая, – печально сказал он. – Как он?
– Не очень… совсем плох, – ответила Джоан. – Привет, Кэтрин.
– Привет, Джоан, – откликнулась Кэтрин.
– Я наконец-то поговорила с врачом, – сообщила Джоан. – Я все требовала и требовала и вот заставила его поговорить со мной. Все так… ужасно. – Она прижала пальцы к губам, будто пытаясь остановить дрожь. – Несколько часов, не больше, – с трудом выговорила она.
– Боже мой, – сказал Мартин.
– Ужасно, – отозвалась Кэтрин.
– Анджелли летит из Бостона, ты слышала? – Джоан осторожно присела на край скамейки. – У него наверху кто-нибудь есть?
– Пока никого не пускают.
– Может, его купают, или… или на самом деле ему осталось…
– Я не знаю, – покачала головой Кэтрин, и Джоан всхлипнула.
– Но это точно случится сегодня? – спросил Мартин, пытаясь придать голосу деликатность.
– Ты знаешь, как говорят врачи. – Джоан снова разрыдалась. – Утром меня увезли домой и дали успокоительное – так я плакала. Я не спала и не ела со вчерашнего дня, все время здесь, рядом с ним, пока меня утром не увезли и не дали мне успокоительное.
– Все это очень печально, – сказал Мартин. – Мы с Кэтрин подумали, будет лучше, если вокруг не слишком много народу, потому и не приходили до сегодняшнего дня.
– Джон Визель обещал попозже принести сэндвичи и еще чего-нибудь. Я останусь здесь и никуда не уйду до самого конца.
– Мы тоже, – твердо заявил Мартин.
– Приедут Андерсоны, и, кажется, те люди, которых он навещал в прошлые выходные, они, вроде бы, едут из Коннектикута. А еще, знаешь, мы даже подумали, что это очень добрый жест: тот бар, в котором у него случился приступ, ну, они посылают цветы. Мы все подумали, это очень трогательно.
– Да, трогательно, – согласилась Кэтрин.
– Я только надеюсь, что Анджелли успеет. Визель поедет в аэропорт со Смитами на их машине, и он даже позвонил в полицейский участок и попросил полицейский эскорт, но, конечно, они никогда ничего не понимают, и объяснять им попросту невозможно. Я все время плачу, не могу остановиться. Рыдаю со вчерашнего дня.
– Кто-то идет, – прислушался Мартин, и Джоан всхлипнула. – Визель, – сказал Мартин. – Визель, старина. Есть новости?
– Я позвонил доктору. Кэтрин, привет. Джоан, дорогая, тебе не стоит быть здесь, ты сама знаешь, ты мне обещала, что отдохнешь дома. Я на тебя сердит.
– Прости, – всхлипнула Джоан. – Я не могу этого вынести, мне нужно быть с ним.
– Что за день! – Визель вздохнул и сел на скамейку, устало уронив руки. – Эти полицейские, честное слово! Я говорил им и говорил, что свет литературного мира гаснет прямо здесь и сейчас, и не могли бы они, пожалуйста, выделить нам хоть какой-нибудь эскорт, чтобы привезти из аэропорта главного литературного критика страны, дать ему шанс услышать последние слова гения, закрыть ему глаза и так далее, но я клянусь, дорогая, это все равно, что разговаривать со стаей койотов. Они называли меня «сэр» и постоянно спрашивали, кто я такой, и… – Он яростно ударил себя по лбу. – Его жена, о великий Вакх, не спрашивайте меня о его жене! Вчера весь день – сплошные телеграммы на Майорку, телефонные звонки в Вашингтон… планы, разрешения, все эти ее кузены дергают за ниточки, каждый за свою, и она прилетает вообще без багажа! Абсолютно, как есть!
– Прилетает его жена? – Джоан смотрела на Визеля, открыв рот.
– Дорогая, она будет здесь практически с минуты на минуту; я умолял эту женщину, клянусь, я сделал все, что мог, уверял, что никто не сможет о ней позаботиться, ей негде жить, а мы со всем справимся сами, но она отказалась меня слушать, клянусь, эта женщина просто не стала меня слушать, ни одного моего слова. Я знал, что ты будешь в ярости.
Джоан плакала.
– Естественно, мы бы отправили ей тело.
Мартин снова зашагал по комнате от двери к окну и обратно.
– Когда нас пустят наверх? – раздраженно поинтересовался он.
Джоан удивленно воззрилась на него.
– Ты думаешь, что тебя пустят туда?
– Мы пришли первыми, – сказал Мартин.
– Но ты даже не был с ним знаком!
– Кэтрин знала его точно так же хорошо, как и ты, – отрезал Мартин. – Кроме того, он ужинал с нами во вторник вечером.