– А почему мобильными телефонами в торговом зале запрещено пользоваться? – спросила Дженни.
– Вам товар пробивать или вы мне нервы трепать будете? – вспыхнула кассирша. – Просто больные все какие-то… – с чувством добавила она, грозно махнув серьгами.
Я выложил перед кассой покупки. Кассирша ожесточенно тыкала в каждый предмет лазерным сканером, а затем всякий раз его откладывала и принималась набирать коды вручную. С пельменями она даже набрала код дважды.
– Марин! – вдруг заорала она в зал, поднимая голову. – Опять пельмени не пробиваются, посмотри код?
Ей никто не ответил.
– Не пробиваются, в базе нет, – сказала кассирша и бросила пельмени в ящик на полу.
Там уже лежали две такие же пачки, только сильно раскисшие. Следом кассирша схватила коробку с кексами и привычным движением швырнула ее туда же.
– А это сейчас вообще нельзя, – пояснила она. – Вы на упаковку смотрели?
Дженни густо покраснела. А я набрался наглости и все-таки поднял на кассиршу вопросительный взгляд.
– Там в составе коньячный спирт, – объяснила кассирша. – С вас двести девяносто три семьдесят.
Дженни сидела в кресле, скрестив ноги. Перед ней лежал мой старенький ноутбук, она копалась в Интернете.
– Слушай, вообще трындец, – вдруг сказала она. – Другого слова нет.
– Что там?
– Госдума обсуждает вопрос установки счетчиков на канализационных трубах! Хотя нет, стоп… Пресс-секретарь тыры-пыры такая-то… успокоила журналистов, объяснив, что… Ага, ну, слава богу, пишут: законопроект не коснется самих жилых помещений! Вот перечислено: только государственных учреждений, предприятий, офисов… – Дженни замолчала, продолжая шевелить губами. – Хотя нет, коснется! А также санузлов, принадлежащих жилым помещениям в квартирах граждан.
– Это где такое? – спросил я устало.
– Да это везде! – Дженни подняла глаза. – Если конкретно – ленту новостей ИТАР-ТАСС читаю. Просто подряд. – Она снова уткнулась в экран. – В Кемерово неизвестные угнали тепловоз. Епископ брызнул в лицо журналистке расплавленным оловом. В Москве проезд по улице Обручева с сентября станет платным. Иран объявил… Ого! Иран объявил войну Египту и Венгрии! Командующий ВВС США заявил… – Дженни замерла с открытым ртом. – Стоп, это я вообще читать не буду. Вдруг оно от нашего внимания запускается? Так и нас с тобой разбомбят…
– За два дня не успеют, – возразил я. – Нам осталось-то два дня продержаться.
– Британские ученые обнаружили на орбите… – снова начала Дженни. – А, нет, пустяки. Президент России подписал указ о повышении пенсионного возраста до семидесяти пяти… Тоже ерунда. В Павлово охранник госпиталя… Чушь собачья. Стоп! В Павлово охранник госпиталя ФСБ прострелил пациенту здоровую ногу из-за брошенного окурка.
– Чего? – насторожился я.
– Дело закрыто за отсутствием состава преступления. – Дженни подняла на меня глаза: – Слушай, я не могу больше! Не могу!
– Успокойся, – сказал я, присаживаясь рядом и обнимая ее. – Надо просто потерпеть. Понимаешь?
Дженни всхлипнула и кивнула.
– Все! – сказала Дженни, едва переступив порог, и со злостью швырнула сумку с тетрадями в темноту коридора.
Загремели падающие ведра.
– Ну ладно тебе… – Я обнял ее и поцеловал. – Что опять стряслось?
– Четвертый день! – всхлипнула Дженни. – Четвертый уже пошел! А оно только хуже!
– Где?
– Да везде! – Дженни топнула ножкой. – Везде! Ты не видишь?
– Вижу, но терплю, – вздохнул я. – Сегодня даже в институт не пошел. А у тебя что нового?
– Ничего особенного! – с вызовом сказала Дженни. – По закону Божьему на нашем курсе будет не зачет, а курсовая. Выдавали сегодня темы, мне досталось «Мощи ли молочные зубы». Я не могу больше!!! Не могу!!!
Я решительно кивнул.
– Дженни, давай съездим в госпиталь? Ну, извинимся, что убежали, спросим, что делать. Одежду, опять же, может, отдадут.
– Мобилку, – кивнула Дженни. – Мобилку особенно жалко. И наушники.
Госпиталь почти не изменился. Только перед зданием теперь стояли два автобуса: второй был зеленый – с расплющенной мордой и без лобового стекла, зато с уцелевшей табличкой «ЗАКАЗНИК-2». Профессор возился внутри, вывинчивая что-то из кабины. Он был хмур, наше появление его не удивило, но и не обрадовало.
– Вы за деньгами? – спросил он с ходу. – Денег не будет. Вы убежали, мы так не договаривались.
– Послушайте… – начала Дженни.
– Не будет денег! – упрямо повторил профессор. – Нет у нас сейчас денег. Нету. Нам Рустама пришлось отмазывать, нет денег.
– Да не нужно нам ваших денег! – крикнул я с отчаянием. – Скажите просто, когда это кончится? Когда нас отпустит?!
Профессор удивленно посмотрел на нас.
– А я вас и не держу, – сказал он. – Зачем вы мне нужны? Поднимайтесь на пятый, Ксения вам одежду вернет. Ну и всего вам доброго.
– А препарат когда прекратит действовать? – спросила Дженни.
– Какой препарат? – удивился профессор. – А, вы про эксперимент, что ли? А все закончилось.
– Да не закончилось же! – закричали мы хором. – Он же не отпускает!
– Кто? – изумился профессор.
– Препарат!
– Вы с ума сошли? – Профессор отложил отвертку и вытер замасленные руки об халат. – Это плацебо.
– Что?!
Профессор заговорщицки подмигнул и сообщил доверительным шепотом:
– У нас нет никакого препарата. У нас и лаборатории уже давно нет. Просто есть проект, есть финансирование, и начальство требует отчетов. Так что мы пока проводим вторую половину эксперимента. Чтобы отчитаться хотя бы на пятьдесят процентов.
– Какую вторую половину? – не понял я.
– Контрольная группа, – объяснил профессор. – Вы ж медики, должны знать: в любом эксперименте половина испытуемых – контрольная группа. Они принимают не препарат, а просто воду. Вот это вы и были.
– Так, значит, – опешил я, – не было никакого препарата?
– Не было, – подтвердил профессор. – Я ж вам сразу намекнул, что никакого действия на ваш организм не будет. Помните? Правду я вам не мог сказать, потому что какой же тогда эксперимент? Но воду-то в стаканчики я набирал прямо при вас из крана. Или вы не обратили внимания?
Я замолчал потрясенно. Дженни тоже молчала.
– Так что же это получается? – наконец произнесла она одними губами. – Нас теперь уже никогда не отпустит?
К.А. ТеринаФАТА-МОРГАНА
Вечером его ждет карусель. С этой скверной мыслью Майнц открыл глаза. И зачем вспомнил? Теперь весь день будет отравлен ожиданием карусельного небытия.
Майнц мрачно всматривался в серую хмарь барака, дышал глубоко, стараясь успокоить разошедшееся от дурных предчувствий сердце. Припоминал и не мог припомнить воронову считалочку, которой учил его когда-то северный человек Тымылык, уверяя, что считалочка эта защитит от всякой напасти.
Тымылык давно уже сгинул в упырях. Не помогла считалочка. Да и был ли он, Тымылык? Память – штука ненадежная. Карусель кромсает ее, вымарывая, как из негодной рукописи, то строчку, то абзац, то целые страницы. После электрической встряски память лихорадочно штопает дыры, вместо разрушенных тропок прокладывает новые, путаные, ненадежные. Стохастические. Ишь, слово-то какое мудреное, откуда только берутся такие в голове? Все карусель виновата. Сам не заметишь, как чужие слова станут твоими мыслями, а чужая байка – твоим прошлым. Нельзя верить памяти, искалеченной десятками карусельных циклов и тысячью бессонных ночей.
Отдых у непокойника короткий. Триста минут – больше не положено, да и не требуется. От долгого отдыха непокойник может нечаянно уснуть, а сон для него – билет в один конец.
Прозвенел наконец колокол, отмечая на полотне дня первую зарубку: пять утра.
Загорелась тусклая лампочка под потолком. Зашуршали одеяла на соседних нарах. Сверху посыпался кашель – проснулся Вольтов. Бодро впрыгнул в валенки юный Алёшка, пропел фальшиво:
– Утро красит нежным светом!..
– Буратинушка, заткни пасть! – зло зашипели на Алёшку сверху. Тот улыбнулся широко, подмигнул Майнцу и вышел вон.
Майнц глядел ему вслед без одобрения. Одно слово – буратина. Полено нетесанное. Пришел Алёшка крайним этапом, был весел, полон раздражающего оптимизма. Состояние для буратины ненормальное. Свежий непокойник обыкновенно к окружающему миру равнодушен, двигается неловко, дергано, говорит коротко, неохотно. Будто всему учится заново.
Ничего, карусель из него дурь-то повыбьет. Подумал так Майнц – и тотчас устыдился нехорошей мысли. Карусель, жадная сука, съедает все человеческое.
– Лев Давидыч, подсоби! – позвал Вольтов. В углу медленно копошилось и хрипело то, что вчера еще было Марковским, высоким громогласным мужиком. Давно, до всего, Марковский, говорят, комэском был. Солдатиков в атаки гонял. А теперь пожалуйста: уснул – и в упыри.
Майнц с Вольтовым вдвоем вынесли Марковского в сени, там его прибрали дневальные.
Предкарусельный день – самый тяжкий, пережить его едва ли не страшнее, чем карусель открутить. График составлен так ловко, чтобы лишнего грамма электры непокойник не получал. Оттого последний день тянется как целый век. А ты попробуй протяни век в мертвой Москве.
Вдоль колонны, скрипя ржавыми сочленениями, двинулись карлы, сопровождаемые острым запахом солярки. Майнц слышал байки – карлы, мол, не полностью механические, а будто бы сидит в каждой специальный человек. Громады они, конечно, знатные, лилипут или ребенок внутри всяко поместится. Да кто ж живого человека на такую работу поставит? Живых в наше время экономят, особенно детей. Живому наверх, в город, выбраться никак невозможно.
Равнодушные металлические щупальца карлы проверили Майнца на предмет контрабанды, беспощадно открывая холоду и без того промерзшие кости. Из контрабанды у Майнца были табак, завернутый в мятую бумажку, спички, тощая записная книжечка, исписанная убористым почерком, да огрызок карандаша. Табаком к