<…>
<…> Был ли Николай Николаевич вспыльчив? Не могу сказать: я этого не испытал; поругаться, как моряк, умел мастерски, особенно как начнет, бывало, распекать прислугу. Но самые задушевные и трогательные рассказы его были о «ребятах» – так он звал гончаровских детей.
«У кумушки моей, – говорил он, – была четверка детей; мы разделили их поровну: ей парочку девчат, мне пару ребят. С пелен я принял их на себя и сам учил грамоте с аза. Коля и Ваня были умные детки, с головой. Только Коля был какой-то сонный: не поймешь, бывало, что с ним такое, – вечно рассеян; слушает – не слышит; скажешь что – не поймет; рассказывать начнет – переврет; так и махнешь рукой. Одно в нем было удивительно: огромная память. Сколько стихотворений он знал в детстве и, представьте, все отлично декламировал. А Ваня мой не такой, – этот не заснет, нет! Этот был мальчик живой, огонь. Бывало, как начнешь рассказывать что-нибудь из моих скитаний по белу свету, так он, кажется, в глаза готов впрыгнуть, так внимательно все слушает, да еще надоедает: „Крестный, скажи еще“. Так, бывало, и пройдет весь день с ним в болтовне. Лет шести, верно, я выучил его грамоте, а уж и не рад, как он начал читать. Вообразите, милый Гаврила Никитич, такой-то клопик заползает ко мне в библиотеку и торчит там до тех пор, пока насильно его вытащат есть или пить. Бывало, пойдешь полюбопытствовать, не заснул ли там мой сынок, – куда-с!.. Заглянешь в книжку к нему – точит какое-нибудь путешествие… И тут же начнет лепетать: живо расскажет, что ему особенно понравилось. Больше всего любил он морские путешествия: об них он всегда азартно мне рассказывал. Бывало, восторженный, бежит с Волги и кричит с улицы: „Крестный, я море видел! Ах, какая там большая, светлая вода прыгает на солнце! Какие большие корабли с парусами!“ – „Какое море твоя Волга! Ты теперь понять еще не можешь, какое большое бывает море“, – ответишь ему. Так что вы думаете? Он целый день после того покою мне не даст: скажи да скажи, какой длины море бывает! А что я скажу ему, положим, о Великом океане, когда человечек еще понятия не имеет, что такое аршин или вершок? А как скажешь ему, бывало, на ребячьи восторги его: „Ах, Ваня, Ваня, если б ты сделал со временем хоть одну морскую кампанию, то-то порадовал бы меня, старика“, – так он ничего мне на это не ответит, задумается глубоко и молчит… Ох, что-то он теперь поделывает в своем казенном Питере? Долго от него нет вестей. В чернилах, я думаю, купается вместо моря?» Старик над этим вопросом задумывается надолго, и после того от него не услышишь уже ничего.
Лет восьми-девяти дети Гончаровой начали ходить учиться в частные пансионы в городе. Симбирск, как дворянский город, был полон тогда всякими частными пансионами, даже иностранными: то Фурне, то Дуври, то Пиге, то Мейсель, – были даже привилегированные учителя танцев, как, например, француз Монсар и полуфранцуз Фе. Но умному крестному, верно, не совсем нравились эти пансионы. Ругается, бывало, выходит из себя. «Невежи. Черт их знает, чему они учили наших ребят?.. Спросишь самое обыкновенное, детское, и на это один ответ: „Нам об этом не говорили“; что же они там преподавали?.. А вы меня извините, молодой человек: я старик любопытный, раза два подслушал, как вы преподаете моим внукам. Правда, у вас еще нет ни методы, ни опытности, а все-таки идет сносно… А там, бывало!..» – и махнет рукой. Вот почему Николай Николаевич посоветовал матери Гончарова отдать сына за Волгу, в имение графа Головкина, в село Архангельское, где был особенно оригинальный пансион, под фирмою: «для местных дворян»[69]. Пансион этот содержал местный поп и жена его, француженка или немка. Но к чести попа я должен прибавить, что почтенный протоиерей, Федор Антонович[70] Троицкий, был весьма замечательный человек; он кончил курс в академии и присватался к местной гувернантке Лицман; та приняла православие и превратилась в попадью, а он после посвящения получил место попа в родное село Архангельское и, точно в знак благодарности, принял от жены фамилию Лицман, часто так подписывался в официальных бумагах, и я знал двух сыновей его, которые в гимназии носили фамилию Лицманы. В доме Гончаровых я часто видел протоиерея Троицкого уже стариком, но и тогда он был красавец и щеголь, одевался в бархат, имел приятный голос, живо, увлекательно говорил, а от братии своей попов отличался особенно изящными манерами и умел держать себя корректно. В доме Гончаровых протоиерей Троицкий был такая почетная личность, что его встречали как архиерея. В этом оригинальном пансионе Иван Александрович выучился французскому и немецкому языку, а главное – нашел у батюшки библиотеку и принялся опять читать усердно. <…>
…десятилетнего Гончарова крестный отец отвез в Москву и отдал в дельное заведение, как сказано в записках. Это дельное заведение – Московское коммерческое училище, куда и поступили оба брата Гончаровы, в младшее отделение. Николай кончил курс в коммерческом, и по всем сведениям его ясно было видно, что это было действительно «дельное» заведение того времени; кончил ли курс в коммерческом училище Иван Александрович и долго ли там учился, это неизвестно[71], да и вообще о всех юношеских годах писателя почти ничего не известно. Брат иногда говорил со мной об этом времени. От него я узнал, что Иван Александрович лет десять, до поступления в университет, больше жил в Москве, – «там ему лучше нравилось, чем дома, – прибавлял он грустно; – крестный же его баловал: бывало, отпустит погостить к своим родным или знакомым, а он так загостится в своей Москве, что совсем нас забудет, и маменька не может его выписать. Ветреный был! Он и мне писал по-ребячьи, – помню его насмешливую фразу: „Ну что ты киснешь там, дома, Коля, – приезжай сюда, в Москве весело!“ А я, признаюсь вам, сколько ни посещал Москвы, никогда мне она так не нравилась, как наш милый Симбирск. Но брат мой, несмотря на суету, и в Москве находил время много читать. Бывало, целый каталог пришлет показать, что он там прочитал: дети мы были, пустенькое любили. И теперь в Москве много Евстигнеевых да Манухиных с московской литературой, а тогда их было еще больше. Забавно иногда брат описывал новых знакомых; проказничал немало, а, впрочем, не кутил. Особенно восхищался он тогда французской литературой – французский язык он знал так же хорошо, как я немецкий». <…>
Что касается мировоззрения и взгляда на жизнь, то положительно можно сказать, что Гончаров в юности был такой же восторженный мечтатель, как все мы, юноши тридцатых и сороковых годов, да иначе и быть не могло. Время было такое – эпоха самого крайнего романтизма в Европе и в нашей молодежи. <…>
В 1830 году Гончаров хотел поступить в университет, но по случаю холеры университет был закрыт, и потому пришлось поступить позже. Курс университета продолжался тогда три года, и Гончаров кончил его блистательно. <…>
Нечего добавлять, что эти три года студенческой жизни были для Ивана Александровича самые счастливые! Брат его мне говорил, что «из университета он часто писал самые веселые и занимательные письма, которые, к сожалению, затерялись».
Одно только студенческое письмо Ивана Александровича каким-то чудом не затерялось у брата, и он хранил его, как сокровище. Оно было написано на трех почтовых листках, мелким, бисерным почерком; по содержанию это была передача разнообразных впечатлений студента. То он воздает должное поклонение профессору и удивительной лекции его и тут же прибавляет, что в Кремлевском саду встретил незнакомку, с которой неожиданно познакомился коротко; то рассказывает серьезную беседу с товарищами о философии, поэзии, логике и тут же сообщает о самом пустом случае с ним на улице.
По окончании курса Гончаров приехал на родину. Двенадцать лет он не видел родного городка, – и можете себе представить, говорит его биограф, какое безотрадное впечатление произвела на молодого Гончарова сонная жизнь Симбирска после кипучей и животрепетной жизни столицы?.. Несмотря на то что Гончаров любил родной город, и особенно дом матери, и в письмах брату писал: «Завидую, что ты теперь дома, а я между холодными чужими», несмотря на все это, Гончаров написал самую жалкую картину нашей провинциальной жизни: «Сон Обломова». Однако, несмотря на эту жалкую картину провинциальной жизни, Гончаров все-таки с год прожил у матери и, по-видимому, намеревался остаться в Симбирске, потому что поступил на службу в канцелярию губернатора, но в конце года не выдержал и с тем же губернатором уехал в Петербург «делать карьеру», говорит критик, то есть определился на службу и погрузился в чиновный петербургский омут на пять лет[72]. В эти годы он так въелся в службу, что даже редко писал к своим. По рассказам брата, Иван Александрович был принят в доме Майкова, старика художника, там он учил детей (Аполлона, будущего поэта), там он занимался живописью и впервые попробовал свой литературный талант. Друг дома, молодой Солоницын, затеял издавать домашний, писаный «журнал»[73] и в сотрудники пригласил Ивана Александровича. Гончаров в журнале Солоницына написал два первые рассказа. Эти пять лет чиновничьей службы, само собой, отразились на молодом человеке, которому этот мир раскрывал те отрицательные стороны, которые целиком вошли в его первый роман «Обыкновенная история», где фигура типичного чиновника-дельца, дяди Адуева, художественна и правдива, как сама жизнь.
Чрезвычайно интересно, как Иван Александрович объясняет, почему первый роман его назван «Обыкновенная история». «Адуев кончил тем, как кончали многие тогда: послушался практической – чиновной – мудрости дяди, принялся усердно работать по службе, и хотя пописывал в журналах, но уже не стишки; словом, проживши эпоху юношеских волнений, он. как большинство в Петербурге, достиг положительных чиновных благ, то есть: занял по службе прочное положение, получил видное место, выгодно женился – словом, ловко обделал свои дела». Вот в чем заключается «Обыкновенная история». Известно, что первый роман Гончарова имел большой успех как в обществе, так и в литературных кружках.