очитать «Agnus Dei»[10] или какую-нибудь другую короткую молитву, но я не в состоянии узнать себя в девочке, которая каждое воскресенье и все праздники усердно и даже самозабвенно читала и перечитывала богослужебные тексты, свято веря, что было бы грехом уклониться от этой обязанности. Фотоснимки подтверждают существование моего тела в 52-м году, а молитвенник (уже сам факт, что я сохранила его, несмотря на столько переездов, о чем-то говорит) неопровержимо доказывает мою детскую набожность, которая безвозвратно ушла в прошлое. А вот песенка «Путешествие на Кубу» о любви и путешествии – по сей день одна из самых привлекательных для меня вещей – подобного отчуждения не вызывает. Я даже с удовольствием напела незамысловатые слова:
Два парня, две девчонки —
Играй, волна, резвись! —
На маленькой на лодочке
На Кубу собрались…
Все последние дни я только и думаю, что об этой воскресной сцене. Стоило мне описать ее, как она снова ожила передо мной – в красках, жестах и голосах. Сейчас она уже снова поблекла, а голоса приглушились, словно в фильме, который смотришь по цифровому каналу без декодера. Но перевожу я ее на язык слов или нет – от этого ничего не меняется. Она всегда будет означать для меня соприкосновение с безумием и смертью. И этой сценой я поверяла все другие мучительные события моей жизни, которые неизменно уступали ей по значимости.
Поскольку меня неудержимо тянет вернуться к написанным строчкам и я уже не могу заниматься ничем другим – то есть все говорит о том, что я начинаю писать новую книгу, – я решилась все разом вспомнить. Но оказывается, мне запомнился лишь голый факт. Эта сцена жила во мне как застывшая картина, и я пытаюсь придать ей движение, лишить иконной святости (я, например, уверена, что это она побудила меня взяться за писательство и подспудно присутствует во всех моих книгах).
Я уже давно ничего не жду от психоанализа или банальных схем, предлагаемых психологами-специалистами по семейным отношениям: властная мать и отец, которого на смертельный жест толкает жажда расквитаться за постоянное подчинение. «Семейный травматизм», «добрые духи детства покинули меня» – нет, это не обо мне. Лучше всего пережитые мною чувства выражают единственно верные слова, вырвавшиеся у меня в тот день: я страшилась, что по вине отца свихнусь на всю жизнь. Никакие другие слова здесь не подходят.
Вчера я поехала в Руанский архив, чтобы полистать газету «Париж – Нормандия» за весь 1952 год – разносчик ежедневно доставлял ее моим родителям. До сих пор я никогда не отваживалась на это из опасения, что опять «свихнусь», стоит мне раскрыть июньские номера. По лестнице я поднималась с таким чувством, будто меня ждет что-то ужасное. В зале, расположенном в здании мэрии, служащая принесла мне две огромные черные папки с подшитыми в них номерами за 52-й год. Я начала их проглядывать с 1 января. Мне хотелось оттянуть встречу с 15 июня, погрузиться в бездумную череду дней, которые предшествовали этой дате.
Правый верхний угол первой полосы неизменно занимали метеосводки аббата Габриэля. Я не смогла вспомнить, чем был заполнен каждый из этих дней – во что я играла, где гуляла. Солнце или переменная облачность с прояснениями, порывы ветра – сегодня все эти приметы времени мне уже ни о чем не говорят. Я помню бо́льшую часть событий, о которых писала газета – война в Индокитае и Корее, волнения в Орлеане, план Пинэ[11], – но я не связывала их конкретно с 52-м годом, потому что только позднее осознала их значение. Читая сообщения о том, что «В Сайгоне взорвано шесть велосипедов» или «Во Френе Дюкло[12] арестован за посягательство на государственную безопасность», я не могу связать их с той девочкой, какой была в 52-м году. Странно думать, что Сталин, Черчилль, Эйзенхауэр были для меня такими же реальными фигурами, какими являются сегодня Ельцин, Клинтон или Коль. Я ничего не узнаю. Словно не жила в то время.
Увидев фотографию Пинэ, я была поражена его сходством с Жискаром д'Эстеном – но не сегодняшним облысевшим Жискаром, а тем, каким он был двадцать лет назад. Выражение «железный занавес» напомнило мне урок в частной школе, на котором учительница спрашивала нас, что означал для христиан десяток бусинок в четках, и мне представлялась огромная металлическая решетка и бьющиеся о нее мужчины и женщины.
Зато я без труда узнала юмористический комикс «Пустике» – вроде тех, что долгое время печатались на последней странице газеты «Франс-суар», и шутку того времени, хотя и не помню, казалась она мне в детстве смешной или нет.
– Ну как, рыбак, клюет?
– Да нет, месье, это же пескари. А они совсем не злые.
Я узнала также рекламу и названия фильмов, которые шли сначала в Руане, а потом доходили и до нашего И.: «Любовники с Капри», «У меня чудесная жена» и другие.
Каждый день случалось какое-нибудь несчастье: двухлетний ребенок ел круассан и внезапно умер; фермер отсек ноги сыну, который, играя, спрятался в пшенице; взорвавшаяся мина убила троих детей в Крейле. Меня особенно интересовали такие факты.
На первой полосе – цены на масло и молоко. Деревня в ту пору играла большую роль – об этом можно судить по сообщениям о ящуре, репортажам о жизни жен фермеров, рекламе ветеринарных препаратов: лапикрина, оспорцина. По обилию рекламируемых пастилок и сиропов можно подумать, что все поголовно страдали кашлем, но избегали врачей и лечились только этими средствами.
В субботних номерах была рубрика «Для вас, дамы». Я уловила некоторое сходство между представленными в ней пиджаками и пиджачком, который наброшен у меня на плечи в Биаррице. Но уверена, что во всем остальном мы с матерью не следовали моде тех лет. И прически, которые я увидела в этой рубрике, не имели ничего общего с моей шапкой слегка отросших кудряшек все на том же снимке.
Я подошла к субботне-воскресному номеру за 14–15 июня. На первой странице крупные заголовки:
УРОЖАЙ ЗЕРНА НА 10 % ПРЕВЗОШЕЛ ОЖИДАЕМЫЕ РЕЗУЛЬТАТЫ
24-ЧАСОВЫЕ АВТОГОНКИ В ЛЕ-МАНЕ НЕ ВЫЯВИЛИ ФАВОРИТОВ
В ПАРИЖЕ ГОСПОДИН ЖАК ДЮКЛО ПОДВЕРГНУТ ДЛИТЕЛЬНОМУ ДОПРОСУ
ПОСЛЕ ДЕСЯТИДНЕВНЫХ ПОИСКОВ ТЕЛО МАЛЫШКИ ЖОЭЛЬ НАЙДЕНО РЯДОМ С ЕЕ ДОМОМ. ОНА БЫЛА СБРОШЕНА В СТОЧНУЮ КАНАВУ СОСЕДКОЙ, СОЗНАВШЕЙСЯ В ПРЕСТУПЛЕНИИ
После этого листать газеты расхотелось. Выйдя из архива и спускаясь по лестнице, я вдруг поняла, что чуть ли не надеялась отыскать в газетах за 52-й год сообщение о той самой сцене. Позже я не без удивления подумала, что ведь она случилась как раз в тот день, когда в Ле-Мане стоял непрерывный гул машин. Сближение этих двух событий показалось мне невероятным. Я даже в мыслях не могу сопоставить с той сценой ни один из бесчисленных фактов, что произошли в мире в то же самое воскресенье. Только для меня она была реальной.
Передо мной перечень событий, фильмов и рекламных объявлений, которые я старательно выписала, проглядывая газету «Париж – Нормандия». Я ничего не жду от этого списка. Отмечать, что тогда было мало автомашин и холодильников, а звезды 52-го года предпочитали мыло «Люкс», не более интересно, чем в 90-х перечислять компьютеры, микроволновки и ассортимент замороженных продуктов. Принцип распределения материальных благ куда важнее, чем их наличие в мире. В 52-м одни еще жили без умывальника, а у других были ванные комнаты – вот что существенно. Как и сегодня: одни одеваются у «Фрогги», а другие – у «Аньес Б». Газеты запечатлевают лишь общие приметы своей эпохи.
Для меня важнее отыскать слова, с помощью которых я познавала себя и мир. Вспомнить, что казалось естественным или недопустимым, а то и невозможным. Но я, женщина 95-го года, не способна перевоплотиться в девочку 52-го, которая знала лишь свой маленький городок, семью, частную школу и владела крайне бедным лексиконом. В девочку, у которой еще вся жизнь впереди. Ведь себя по-настоящему не помнишь.
Чтобы воскресить мир моего детства, придется вспомнить правила жизни и ритуалы, верования и духовные ценности того времени, бытовавшие в нашей среде, школе, семье, провинции – они представлялись мне совершенно бесспорными и определяли мое существование. Я должна вспомнить все, что меня формировало: местный диалект, религиозные понятия, лексику родителей, неотделимую от их жестов и окружающих предметов, романы, что я читала в женских журналах «Пети эко де ла мод» и «Вайет де шомьер». И с помощью этих самых разных слов – некоторые из них и сегодня не утратили для меня своего веса – выстроить вокруг той роковой сцены контекст мира, в котором я жила двенадцатилетней девочкой и однажды испугалась, что могу сойти с ума от страха.
Это будет, конечно, не художественное повествование, которое воспроизводит, а не исследует реальность. Мне хочется не просто оживить и записать на бумаге картинки из моего детства, но рассмотреть их под разными углами зрения, как документы – чтобы они полностью прояснились. Короче, буду изучать собственную жизнь как этнолог.
(Об этом не стоило даже и говорить, но я не могу взяться за работу, если не обозначу четко своей задачи.)
Возможно, я постараюсь вписать эту страшную сцену – как нечто естественное – в словесный и бытовой контекст своего детства. А может, мною движет нечто безумно-гибельное – как заклинание из чуждого мне сегодня Евангелия. Заклинание, напоминающее мне таинственный обряд вуду:
ПРИМИТЕ И ЧИТАЙТЕ,
ИБО ЭТО ЕСТЬ ТЕЛО МОЕ,
КОТОРОЕ ЗА ВАС БУДЕТ ПРЕДАНО…
ЭТО ЕСТЬ ЧАША КРОВИ МОЕЙ,
КОТОРАЯ ЗА ВАС
И ЗА МНОГИХ
ПРОЛЬЕТСЯ.
До июня 52-го года я еще ни разу не покидала родных мест, которые повсюду называют несколько туманно, но всем понятно: