Слышное в темноте дыхание малышки участилось, и Комако обернулась. Темные глаза Тэси расширились, губы покраснели.
– Тэси? – обеспокоенно прошептала Комако, смахивая с висков прилипшие влажные волосы.
Пыль закружилась и снова сложилась в неподвижную мягкую кучку. Руки Комако запульсировали.
– Вернемся наверх. Тебе нужно отдохнуть.
Маленькая сестренка ковыляла, слегка пошатывалась, как будто могла упасть в любой момент. Ее бледная кожа почти светилась в темноте.
– Ох, как же холодно, Ко, – бормотала она. – Почему так холодно?
«Гэкидзе маусу» – так называли двух сестер. «Театральные мышки». Театр Итимура-дза, пылавший огненными фонарями, простоял в многолюдном районе Асакуса Сарувака-те почти двадцать лет и славился своими представлениями на весь Токио. Живущие там девочки присматривали за реквизитом, запирали двери, тушили жаровни и свечи. В 1858 году старое здание театра сгорело дотла – в городе из дерева и бумаги ужас пожара был реален, как никогда. После ухода со сцены старого мастера, хозяина театра, его сын Кикуносукэ продолжал содержать девочек. Они не получали платы за свою помощь, но им разрешалось доедать то, что оставалось от приема пищи актеров: шарики сладкого риса, полмиски бульона, в удачные вечера пару жареных гёдза. Холодным утром они, прижимаясь друг к другу, обычно грелись возле жаровни, пока дождь моросил по витринам соседних лавочек. Вокруг скрипел пустой театр, и они воображали, что, кроме них, на всем белом свете нет ни души. Чувство оторванности от мира не покидало и днем, ибо их круглые глаза и бледная кожа всегда выделяли их из толпы. Они были хафу, полукровки, и им нигде не было места. Они не осмеливались заходить в соседние переулки из страха перед уличными мальчишками, которые забрасывали их камнями. Да, они рано познали жестокость мира и поняли, что справедливость существует только на сцене. Их отец уплыл в свою страну далеко на запад, когда Тэси была еще в животе у матери, а когда несчастная женщина не смогла найти работу, она в отчаянии привязала Тэси к спине, взяла Комако за руку и отправилась с ними в Токио, питаясь по пути подаянием. Самое раннее воспоминание Комако было о том, как она под дождем проходит через ворота большого города.
Мать их была дочерью бедного каллиграфа, давно покоящегося в могиле, и скончалась от лихорадки в богадельне всего лишь через два года после рождения Тэси. Комако мало что помнила о ней. Мягкие волосы, отражающие пламя свечи. Грусть в глазах. Истории, которые она рассказывала по вечерам: о ёкаях и мире духов, о высоком отце девочек, бородатом, рыжеволосом и похожем на дракона. Воспоминания со временем угасали. Комако уже не знала, что из того, что она помнила, было правдой. Но она рассказывала Тэси, что мама укладывала ее на ночь в огромный деревянный башмак и пела ей, своему маленькому сверчку, песенки, а потом она, Комако, склонялась над освещенным лунным светом лицом сестры, чтобы подсмотреть снившиеся ей сны. Иногда Комако рассказывала, как в пять лет она сама день за днем таскала Тэси по дождливым улицам и пробиралась в театр, чтобы переждать жару, и там, скрючившись на задних рядах, слушала представления, засовывая ей палец в рот, чтобы та не кричала. Когда их поймал подметавший зал уборщик, она, прижав к себе Тэси, пинала его ногами что было сил, но он все равно утащил их за кулисы. Там неподвижно сидел старый хозяин в белом гриме и спокойно смотрел на них. Смотрел и ни о чем не спрашивал. Он уже снял парик, и вокруг него складками лежал халат; выглядел он как настоящий демон, и Комако пришла в ужас. Наконец хозяин театра заворчал, разгладил бакенбарды и глубоким голосом произнес:
– Так это твой братик, мышка?
– Сестренка, – прошептала Комако, прижимая к себе Тэси покрепче.
– Хм, – протянул он и перевел взгляд на уборщика, стоявшего на коленях у ширмы. – В здешних стенах давно водятся мыши. Не думаю, что нас так уж отяготят еще два маленьких мышонка.
– Об этом нельзя говорить никому и никогда, – повторяла она своей младшей сестре. – О том, что я умею. Никогда.
– Но что, если это поможет людям? Вдруг случится пожар, и ты сможешь кого-то спасти?
– Как я смогу кого-то спасти?
– Потушишь огонь. С помощью пыли.
Комако решительно покачала головой:
– Так это не работает, Тэси. И они не поймут. Только сильнее испугаются.
Она говорила так отчасти потому, что боялась сама. Девочка казалась себе какой-то неправильной. Это пугало ее с самых ранних лет, и она боялась далекой дверки в своем сознании – дверки, ведущей во тьму. Так она себе и представляла свою особенность. Ей казалось, что если она будет долго держать ладони над пылью, то эта дверь откроется, ее затянет внутрь и она останется беспомощно стоять в непроглядной темноте, слепо вращая запястьями; в ушах у нее будет гудеть кровь, а в тело вопьется холод. То, что она умела делать, не было колдовством; пыль вела себя как живое существо. Долгие годы девочка верила, что это часть мира духов, на который ей довелось взглянуть одним глазком, но в этом не было красоты, значит, миром духов это быть не могло. Дар ее работал только с пылью и никогда – с песком или с грязью. Она могла крутить ее, поднимать, поворачивать и оживлять, превращать в серебристые, сверкающие в полутьме ленты, в пепельные цветы, и с возрастом эта власть только усиливалась. Глаза ее младшей сестры всегда сияли, когда она видела эти чудеса. Малышка хваталась за края своего потрепанного кимоно и смотрела. Комако тоже наблюдала за своими «представлениями», как будто все это делала не она, как будто у пыли была своя воля, а они с сестрой лишь наблюдали за тем, что она хотела им показать.
– А каково это, Ко? – прошептала Тэси однажды ночью. – Тебе неприятно?
Комако провела потрескавшимися ладонями по волосам сестры. Пальцы ее постоянно были красными и воспаленными, и она обматывала их полосками ткани, чтобы скрыть их болезненный вид.
– Представь себе темноту, – пробормотала она, – представь, что эта темнота живет в тебе, но все же не является твоей частью. Ты чувствуешь ее внутри. Она всегда ждет.
Тэси содрогнулась:
– А тебе бывает страшно?
– Иногда. Не всегда.
Однако Тэси не понимала, что это за страх, по крайней мере не совсем. Комако в этом была уверена. Когда сестренка впервые увидела, как Комако подчиняет себе пыль, то залилась смехом. Это было еще до ее болезни. Тогда ей было три года, она держала в руке яблоко и уронила его на полированный стол, когда очарованно замерла, наблюдая, как Комако выписывает руками в воздухе замысловатые фигуры и как пыль танцует в такт этим движениям, а потом широко улыбнулась, захлопала в ладоши и закричала:
– Комако, Ко! Посмотри, что ты умеешь!
Тэси воспринимала дар Комако как игру. Ей все казалось игрой. Она просовывала личико в каморку, когда ее сестра сидела на корточках на ночном горшке, и хихикала. Или ставила коробки в актерской, которая находилась прямо под их комнатой, друг на друга, забиралась на самый верх и, просунув пальцы в щели в потолке, шевелила ими около татами сестры, пока та не просыпалась и не приказывала ей прекратить озорство.
Болезнь Тэси не была неожиданным ударом. Она пришла постепенно, и поначалу девочки думали, что это просто усталость или подхваченная осенью простуда, которая скоро пройдет. Малышка совсем не переживала. Но у Комако внутри рос страх; она вообще многого боялась – в основном за свою драгоценную сестру, казавшуюся такой маленькой, хрупкой и драгоценной. Малышка лежала без сна и кашляла, ее кожа становилась все бледнее, на губах выступала кровь. Комако отвела ее в бесплатную клинику к врачу-португальцу, но он не смог ей помочь. Она трижды ходила в старый квартал к ведьме, которая успокаивала рассерженных духов ёкаев и помнила древние способы исцеления, но та лишь дала Тэси пакетик с сушеным мхом и велела пить его настой каждую ночь, когда восходит луна. Это не помогло.
– Если хочешь, чтобы духи тебя услышали, нужно заплатить больше, – сказала она, сжав запястье Комако. – Нужно показать что-то редкое.
Как будто она догадывалась о способностях Комако.
После этого девочка старалась держать Тэси подальше от ведьмы. Но потом, ровно год назад, случилась та ужасная летняя ночь, когда кожа Тэси горела, глаза ее закатились, и она лежала на руках Комако, задыхаясь. Та сидела, закрыв глаза кулаками, по ее щекам текли слезы, и она молилась – молилась мертвым, молилась духу матери, любым силам, какие только существуют на свете, – чтобы сестра не умерла. Девочки находились в крошечной комнатке в верхней части театра, стояла поздняя ночь, они были одни, и колючий холод проникал в запястья Комако, полз вверх по ее рукам, которые начинали болеть и пульсировать, но боль не была связана с пылью, она вообще не была связана ни с чем. Ко сидела у жаровни и лишь прижимала сестру к себе, ощущая, как та бьется в ее руках, словно лихорадочно размахивающая крыльями пойманная птица, и молилась.
И Тэси не умерла. Только после той ночи она будто потеряла присущий ей огонь. Ее кожа побледнела почти до прозрачности, а губы приобрели кроваво-красный оттенок. На горле появились три красные полоски, похожие на ожерелье из капелек крови. Иногда по ночам Комако просыпалась и видела, что сестра стоит в темноте, не осознавая, где находится, и всматривается в татами, будто пытается вспомнить что-то важное. Ее освещенный лунным светом бледный силуэт казался чем-то потусторонним. Скорее призраком, нежели живым человеком.
И ей, по ее собственному признанию, все время было холодно, очень холодно.
«Как мертвым», – думала Комако.
За год до этого, летом, в старом квартале свирепствовала холера, ушедшая с осенними дождями, но вернувшаяся спустя двенадцать месяцев, так что мертвецы на душных улицах лежали штабелями, словно колотые дрова. Выжившие, глядя перед собой впалыми глазами, жгли ладан, чтобы успокоить злых духов, убивавших их родных и близких.