– О, здесь в Японии тоже есть таланты, Коултон-сан, – сказала она наконец, снова будто прочитав его мысли. – Они встречаются не только в вашей части света. Только мы не собираемся над орсином, и у нас нет глификов, которые помогали бы нам искать их. Они сами находят нас. Но если об этой девочке, Оноэ, узнали в Карндейле, то именно в Карндейл она и должна отправиться. Суждение глифика следует уважать.
Ведьма сделала паузу.
– Вам не приходило в голову, что ваше убежище не единственное в мире?
Честно говоря, Фрэнк об этом не задумывался. Он просто ездил туда, куда ему говорили, и привозил детей, которых его просили привезти. Он знал, что таланты есть в Париже, потому что Бергаст с ними переписывался; но в других частях света? Он вдруг ощутил раздражение оттого, что доктор не потрудился ему ничего сообщить. Выставил его глупцом. Нахмурившись, он повертел в руках маленькую чашечку и подул в нее, чтобы остудить чай.
– Так на кого вы работаете? – спросил он.
И снова на ее лице отобразилась загадочная улыбка.
– Ах. Для меня честь работать на вас, Коултон-сан.
Вряд ли это можно было назвать ответом. Маленький матерчатый кошелек со странными японскими монетами так и лежал между ними. Однако Коултон почувствовал, что в этот момент все вдруг сдвинулось с мертвой точки, как будто хрупкое равновесие нарушилось, и платеж наконец-то был принят. Он снова подивился странным обычаям этой страны.
Когда Фрэнк вернулся в гостиницу, было уже темно. Джейкоб по-прежнему отсутствовал, и он выругался себе под нос. Стоя спиной к открытой внутренней двери, Фрэнк вдруг замер и медленно повернулся. Его вновь охватило то же самое жутковатое чувство – будто за ним кто-то следит.
– Эй! – произнес он осторожно.
В темноте коридора вырисовывались тени лестницы и полированных перил, от пола исходило тепло.
– Я чувствую тебя, – грозно сказал Коултон. – Не думай, что я тебя не заметил.
По-прежнему ничего. Через мгновение он, состроив гримасу, задвинул ширму и, мысленно чертыхаясь, снял шляпу и пальто. С ума он, что ли, сходит, осел? Раньше ведь никогда не ошибался в своих предчувствиях.
На полу было разложено татами. Фрэнк сердито посмотрел на него. Он не привык спать вот так – на тонком коврике, прямо на полу. Но паразитов в гостинице не было, и, честно говоря, спина после этого у него болела не так сильно, как прежде.
Он долго сидел за маленьким столом, скрестив ноги, и записывал отчет о произошедших за день событиях. Он потел даже сидя в одной рубашке и засучив рукава. Наконец вернулся Джейкоб.
– О, поглядите-ка на нашего блудного детектива. Где тебя носило весь день? – начал было Коултон, но, увидев лицо товарища, осекся. – Парень, ты в порядке?
Джейкоб задержался в тени, затем шагнул вперед и присел возле бумажного фонаря. В слабом оранжевом свете очертания его лица казались причудливыми, словно оно было вырезано из дерева.
– Был в гавани, – тихо ответил он. – Думал.
– Думал? – усмехнулся Коултон. – Неудивительно, что у тебя такой чертовски усталый вид.
Джейкоб даже не улыбнулся.
– У меня были… сны. Очень необычные сны. Очень реальные. Как будто я и не спал.
Коултон молча наблюдал за товарищем, который, судя по выражению лица Джейкоба, переживал какой-то внутренний конфликт.
– В них была… женщина. Я никогда не видел ее лица. Она все время держится в тени. Как будто на самом деле находится рядом со мной в комнате, когда я сплю.
По спине Коултона вдруг пробежал холодок. Он вспомнил о своей перевернутой шляпе.
– Странное место эта Япония. Лучше нам обоим побыстрее вернуться в Англию, в правильный мир, – сказал он.
Но Джейкоб покачал головой:
– Дело тут не в месте, Фрэнк. Эти сны у меня уже давно. Они были еще в Карндейле.
– Ладно. И чего же она хочет, женщина из твоего сна?
– Она хочет, чтобы я открыл орсин. В Карндейле.
Коултон собирался улыбнуться, но на этих словах осекся.
– Прошлой ночью она сказала… что у меня мало времени. Что мой брат не… не ушел. Не совсем. Что я еще могу ему помочь.
– Твой брат… В смысле Бертольт. Тот, что умер много лет назад?
Джейкоб кивнул.
Коултон наклонился вперед, внезапно приняв серьезный вид. Комната вокруг них как будто сжалась, стала меньше.
– Даже не стану говорить, насколько безумно это звучит. Не стану.
Джейкоб вытянул над фонарем свои длинные красивые пальцы.
– Она сказала, как именно это сделать? – спросил Коултон.
– Нет, – едва ли не шепотом ответил Джейкоб.
– Послушай, у меня тоже бывали яркие сны, парень. С реальными ощущения; например, как я получаю пулю в спину.
Джейкоб слабо улыбнулся:
– Думаешь, я схожу с ума?
– Я думаю, что мертвый – это мертвый. Как бы нам ни хотелось считать иначе.
Джейкоб уловил в его тоне осторожность. Встав, он направился к выходу, но остановился у раздвижной двери.
– Вчера она сказала мне: «Я не та, за кого ты меня принимаешь». Тебе это о чем-нибудь говорит?
Коултон разгладил усы и поднял брови.
– Да ни о чем, – сказал он.
– Ладно.
Однако после того, как Джейкоб ушел и задвинул за собой дверь, Коултон еще долго неподвижно сидел при тусклом свете фонаря и размышлял над его словами. Он знавал ребят, которые за время войны испытывали такие потрясения, что по ночам им снились склонившиеся над ними тени. И думал о том чувстве, которое преследовало его уже несколько недель, – этом ощущении, что за ним следят, что в темноте ночи поблизости что-то двигается. Вспомнил, как что-то мелькало на краю его поля зрения – на борту корабля, на улицах старого квартала, здесь, в трактире. Ложась спать, он подумал еще кое о чем: о том, что как-то поведала ему одна из старших талантов Карндейла. Она сказала, что каждый огонек отбрасывает тень и что одного без другого не бывает; она поведала ему старые истории об одном темном таланте, который пребывал на теневой стороне, в серых комнатах по ту сторону орсина. Его называли другром. Он являлся во снах.
– Ах. Впрочем, по большей части это вымысел, – добавляла она, снимая с крючка кочергу и помешивая ею тлеющие угли. – Скорее всего, такого на самом деле не существует.
«Возьми себя в руки, парень, – сказал он себе. – Другр – это всего лишь история, легенда. А легенда не может причинить никакого вреда, не так ли»
Он раздраженно закрыл глаза.
14. Надежда – заводное сердце
Кипя от негодования, Комако отвела сестру обратно.
Пройдя через заросший сад ведьмы, они вернулись назад в театр; Тэси куталась в старый актерский плащ и дрожала, пряча серое лицо в его складках, пока Комако вела ее за руку по темным улочкам. Все это было обманом. У ведьмы не было никакого лекарства. Ни для нее, ни для Тэси.
Лицо девочки исказила ярость. Но она решила сохранять спокойствие ради сестры, лишь ее деревянные гэта слишком громко стучали по переброшенным через грязь доскам. Она не могла выбросить из памяти похожую на дым пыль, лентой обвивающую красивые пальцы высокого мужчины, танцующую на костяшках его пальцев; другого мужчину, который держался возле двери, наблюдая и прислушиваясь, – молчаливого, с жутковатыми рыжими усами и будто слишком старыми для его лица глазами.
Однажды, когда Тэси была совсем маленькой, Комако услышала из гримерки старого хозяина какой-то странный звук. К нему тогда пришла некая женщина, гейша, которую сестры раньше не видели. Очень красивая. В голубом с золотом кимоно, с белым лицом, с порхающими, как птички, пальцами. Она настраивала сямисэн[10] с яростной сосредоточенностью. На котацу[11] лежала развернутая пачка нот. Серые струны инструмента меланхолично гудели. Но когда женщина запела, то внутри Комако открылась пустота, и пение гейши показалось ей отголоском чего-то темного, таящегося у нее глубоко внутри. Она чувствовала на своем рукаве руку Тэси. Сестры едва осмеливались дышать. Когда Комако выглянула из своего укрытия, ей показалось, что гейша сидит за стеклом, – настолько она была отстранена от мира, который воздействовал на нее, но к которому она не принадлежала. Переведя взгляд на хозяина, Комако увидела, что тот плачет.
Теперь то же чувство посещало ее, когда она смотрела на свою маленькую сестру. Она будто находилась за стеклом.
Вернувшись в театр, она уложила дрожащую Тэси на пол в их маленькой комнатке и накрыла ее одеялом. Помешала угли в жаровне. Весь тот вечер она работала очень рассеянно – задумчивая, неуверенная в себе. Потушила фонари, когда актеры еще находились в комнатах, разлила ведро с водой, уронила во время первого представления коробку со старыми масками, подняв такой грохот, что решила спрятаться под лестницей, чтобы ее не побили. Ночью она плохо спала и видела странные сны. На следующий день, все еще растерянная, она попыталась забыться в своих делах. Младший помощник застал их с Тэси сидящими на коленях в подвернутых кимоно. Комако ворчала; Тэси двигалась медленно, словно во сне. Они драили щетками пол слабоосвещенной костюмерной. Мужчина протянул Комако маленький серый мешочек.
– Один гайдзин[12] оставил вам. Не назвав своего имени.
Он окинул девочку долгим внимательным взглядом, словно пытаясь понять, во что же ее втянули, и ушел.
Комако охватил страх. Бинты на руках намокли, и она вытерла запястья о фартук. Отполированный пол блестел. Театр наполнялся голосами. Тэси стояла на коленях в дальнем конце комнаты и наблюдала за происходящим сквозь упавшие ей на лицо волосы.
– Тот самый мужчина? – прошептала она. – Ко? Что ему нужно?
Комако не ответила, не сказала: «Им нужна я». Вместо этого она, развязав шнурок, открыла мешочек.
Внутри была шелковистая серебряная пыль.
Джейкоб подождал еще две ночи, а потом вернулся.