Когда Джейкоб уехал и не вернулся, Уолтер понял, что случилось что-то плохое. Наблюдая за тем, как мистер Коултон уезжает в карете в Эдинбург, он с трудом скрывал свою неприязнь. Возможно, этот человек обидел Джейкоба или даже убил его, бросив тело в каком-нибудь переулке. Конечно, Коултон явно один из тех, кто на такое способен.
Примерно в то же время проявилась болезнь. Чахотка. Однажды зимой Уолтер резко кашлянул в ладонь, и на ней осталась кровь – он сразу понял, что это значит. Оставался год или пять – неважно. Рано или поздно болезнь убьет его.
Но потом пришли сны.
Джейкоб, что-то нашептывающий ему на ухо. Навещающий его. Спокойно сидящий рядом с ним. Его старый друг, его единственный друг. Он обещал помочь ему, обещал сделать его лучше – здоровым и больше не одиноким. Говорил, что вернется в Карндейл. И на этот раз, уезжая, возьмет его с собой.
Где-то наверху открылась дверь кладовой. Уолтер стоял очень тихо, подняв фонарь и прислушиваясь, а затем направился к полкам, вырубленным прямо в стене подвала. Едва он нащупал на третьей из них защелку, как полка плавно, словно по рельсам, скользнула вперед, а затем отъехала в сторону. В лицо ему хлынул порыв влажного зловония.
Уолтер посмотрел вниз, в кромешную тьму туннеля, идеально круглого, как будто его проделали огромным промышленным буром. Беспокойно облизал губы. Джейкоб ждет его, полагается на него.
Подняв фонарь, Уолтер поспешил вперед.
Иногда по ночам Генри Бергаст бродил по неосвещенным залам Карндейла, вглядываясь в темноту, ощущая кожей движение воздуха, чувствуя, как вокруг и сквозь него бежит время, похожее на струйки утекающего сквозь пальцы песка, и ему казалось, что его тело постепенно разлагается.
Старение. Вот что это было. За несколько десятилетий он так и не привык к нему.
Он обычно надевал жилет и рубашку с длинными рукавами и жестким воротником и бродил так мимо закрытых дверей, мимо увешанных гравюрами стен, мимо шкафов с акварелями на полках. Все в темноте сливалось в странную однообразную массу. Он погружался в свои воспоминания о садящемся над устьем Нила солнце, уносясь в те далекие годы, когда египтянам еще не были знакомы британские военные корабли, когда воздух в джунглях Новой Испании был пропитан запахом гниющих фруктов. Он вспоминал погибших – коллег, друзей. Некоторые из них добились больших успехов в науке. Постепенно, на протяжении веков, его привязанности ослабевали. Он давно уже был одинок и лишь наблюдал старение и смерть тех, кто, покидая его, оставлял в том уголке его сердца, где когда-то жила любовь, только боль. Когда-то у него были родители – они умерли много веков назад, – был брат и были даже жена и ребенок, маленькая девочка – как же ее звали? – которая любила белые цветы и делала его счастливым. Все их лица давно стерлись из его памяти, и вспоминать о них сейчас было все равно что перелистывать страницы книги, написанной кем-то другим. Давным-давно ему сказали, что все таланты, даже самые могущественные хаэланы, стареют и умирают. Он ждал этого. Но так и не старел.
Вместо этого он, как Генри, со спокойной отрешенностью рассуждал, медленно портился изнутри, портился, как залежалый фрукт, чернея и разлагаясь, распространяя гниль, пока его внешность не утратила связи с тем, что находилось внутри. Когда живешь достаточно долго, то перестаешь быть человеком, перестаешь понимать все, что наполняет сердце. Ибо оно создано временем и им же поглощается, поглощается осознанием конечности своей жизни – а Бергаст не мог умереть.
Разве что… теперь мог.
«Вот в чем заключается самая жестокость», – думал он, спускаясь по лестнице и проходя через нижние залы. Он был величайшим талантом, тем, кто должен был продолжать существовать; именно он, и никто другой, видел и познал истинную силу. Лишь однажды он разглядел талант, подобный своему, в другом создании, в древнем существе под названием другр, принявшем облик женщины, до опьянения прекрасной, но пугающей. Она была преисполнена абсолютной, глубокой, нечеловеческой чистоты, и Бергаст ненавидел ее, но желал. Он знал, что другр, как и Джейкоб, преследует ребенка. А еще давным-давно один глифик из Болгарии предсказал, что однажды в другом мире, в стране мертвых, родится живой ребенок, который разрежет ткань миров, перестроив таланты по своему образу и подобию. «Темный талант».
Бергаст долгие годы охотился за этим ребенком, расходуя при этом собственную силу. И вот теперь, благодаря Джейкобу, мальчик был найден.
Найден и находился в безопасности. Однако Генри был уже слишком слаб, чтобы что-то с ним сделать, слишком слаб, чтобы использовать его так, как ему было нужно, как он хотел. Осознавать это было горько. Его талант улетучился, он больше не мог исцелять, и теперь у него не оставалось ничего, кроме долгой и мучительной боли увядания.
Осознание этого наполняло его невыносимой яростью.
30. В подземном туннеле
Среди узловатых корней и влажных кустов под нависшим скалистым выступом с видом на долину Джейкоб Марбер обнаружил вход в пещеру. Сначала туннель был узким, сырым и холодным, но затем потолок поднимался, а стены расступались, и дальше под землю он становился довольно просторным.
У самого входа стояла оставленная им свеча. Сняв перчатки, он сложил их вдвое и засунул в карман плаща. Затем растер между пальцами, вспыхнувшими голубым пламенем, пыль, зажег свечу и пошел вперед. Наклонный туннель упирался в стену, в которой открывалась темная расщелина.
Он вспомнил о двух детях, которых оставил у реки, об издаваемых другром чавкающих звуках и слегка передернул плечами. «Все равно ты ничего не смог бы поделать», – сказал он себе.
И поспешил дальше.
Земля под Карндейлом и вокруг него была испещрена проходами, о которых знали немногие и которые никто никогда не отмечал на картах, и древними туннелями, выточенными тающими ледниками, после которых в долине сформировались характерные шотландские озера.
Он шел молча, поскальзываясь на мокрых камнях, следя за отражением пламени в каменных стенах. Воздух был холодным, кислым, неприятным. Джейкоб внимательно смотрел по сторонам. У него было кое-какое представление о том, куда идти: здесь налево, далее направо – но точной схемы пещер он не знал и боялся заблудиться. Что-то в этой темноте узких туннелей заставило его впервые за много лет вспомнить о тех ранних счастливых днях, когда они с братом-близнецом Бертольтом работали трубочистами в Вене. Тогда, оставив позади сиротский приют, они ощущали себя свободными. Вместе с другими беспризорниками они вполне обеспечивали себя едой, а ничего другого им и не требовалось.
Тогда как раз стояла осень, погода была еще не слишком холодной, и, устав, они засыпали в заброшенном подвале среди старых бочек, не нуждаясь ни в одеяле, ни в огне камина. Рядом с ними спали другие дети, а по утрам они бежали в переулок, где старший трубочист раздавал им мётлы, щетки и адреса, по которым требовалась их работа.
Тогда, в девятилетнем возрасте, Джейкоб впервые обратил внимание на красоту города, на трамваи, на нарядных дам, на ароматы, исходящие от тележек с уличной едой в парках. Бертольт показывал ему все, как будто он, в отличие от Джейкоба, каким-то чудесным образом прекрасно познал город, да и вообще весь мир. Конечно, брат всегда отличался смелостью, умом и предприимчивостью. «Потому что ты особенный, Джейк, – говорил Бертольт, – потому что тебе нужен кто-то, кто присмотрит за тобой. Вот почему. Я же не могу делать то, что можешь делать ты. Я обычный». В приюте он всегда шептал это по ночам, уткнувшись лицом в подушку, пока монахини патрулировали мрачные, темные коридоры. Брат всегда внушал Джейкобу, что жизнь стоит того, что нельзя сдаваться, как бы тяжело тебе ни было. Но Джейкоб знал, что это неправда, знал, что Бертольт тоже особенный: он обладал умом и добротой, которых больше ни у кого не было, тем более у него самого. Все первые годы своей жизни Джейкоб восхищался братом, желал быть похожим на него и любил его больше жизни.
Из глубины туннеля донесся какой-то звук. Джейкоб замер, прислушиваясь. Капли воды разбивались о камень. Похоже, он был в этом подземелье не один – по туннелю двигался кто-то еще, и он тоже оказался здесь не просто так. Звук не повторился. С каждой стороны Джейкоба окружала непроглядная тьма. Он стоял в ореоле тусклого свечного света, оглядываясь и чувствуя себя маленьким и одиноким.
Может, Генри Бергаст знает, что он идет? Но Джейкоб тут же отмахнулся от этой мысли. Не может быть. В любом случае пути назад уже нет.
Он пошел дальше. В ушах шумела кровь. Тьма перед ним расступилась лишь на мгновение и тут же сомкнулась позади него той же самой непроглядной чернотой.
После визита Генри Бергаста Сьюзен Кроули быстро поднялась, накинула на плечи шаль, зажгла свечу, подошла к двери и прислушалась. Доктор ушел.
Значит, он хочет отослать ребенка в другое место.
Эта затея показалась ей глубоко неправильной и даже разозлила ее. Сьюзен не привыкла испытывать гнев, и это чувство давалось ей нелегко; она привыкла к тому, что всю жизнь ею командуют и указывают, что ей делать, а о гневе и злости почти ничего не знала. Но сейчас ее вдруг охватил жар. Что доктор Бергаст вообще знает о младенцах, об их потребностях, об их безопасности? Он даже отказался взять малыша на руки. Сьюзен поджала губы, пытаясь осмыслить все как следует.
Нельзя сказать, что она вообще никогда не задумывалась о том, чтобы сбежать из Карндейла, унося малыша подальше от доктора Бергаста. Но в ее фантазиях ребенок всегда был старше, сильнее и выносливее – это были лишь фантазии.
Она быстро подошла к колыбели и проверила ребенка – он крепко спал, – а затем вышла в коридор. Ей хотелось найти мисс Дэйвеншоу; она точно не знала, что скажет ей, но была уверена в том, что та предложит что-то стоящее. Сьюзен понимала, что у мисс Дэйвеншоу тоже есть кое-какие сомнения насчет доктора Бергаста и его взглядов на управление Карндейлом. Конечно, слепая женщина ничего не говорила вслух – для этого она была слишком осмотрительна, – но часто молчала и неодобрительно хмурилась.