В это время в столовой царило праздничное оживление: десятки больших круглых столов были затянуты белоснежными скатертями, и на каждом ждали гостей семечки, грецкие орехи, финики, яблоки, груши, папиросы и чай. Первые приглашенные уже сбились в кучки, грызли фрукты, лузгали, курили, гоняли чаи и сплетничали. Гомон и смех плыли над залом. Все были старые знакомцы – им было о чем поговорить.
В столовую заходили новые гости. Разодетые в пух и прах родители Ли стояли по обе стороны от входа и, сияя улыбками, жали руки входящим. Во дворе было припарковано много машин – это съехались водители, друзья и приятели Сянцяня. Некоторые были из того же уезда, а кто-то приехал из других мест. Время от времени в ворота въезжал с оглушительным грохотом трактор и из него спрыгивали на землю люди из коммуны.
На кухне в задней части столовой больше десятка кашеваров трудились над свадебным банкетом. Позвали нескольких известных поваров, среди которых был и толстый Ху из Каменухи. Пару – тройку его фирменных блюд знал весь уезд. Особенно повару Ху удавалась тушеная свиная рулька.
Тянь Футан в легком напряжении сидел совершенно один на месте для почетных гостей. За одним столом с ним, кроме жены, должны были оказаться родители Сянцяня и уездные руководители. Руководство, как водится, ждали последним. Супруги Ли были заняты встречей гостей, и Тянь Футану приходилось коротать время одному. Мать Жунье отказалась ехать: «Ну что я там буду – не пришей кобыле хвост».
Пришлось Футану ехать без жены. Сюй Гоцяна тоже хотели устроить рядом с Тянями, но старик не усидел на почетном месте и быстро прибился к старым товарищам.
Футану было неловко и странно. К тому же у него были больные трахеи, и он не мог курить. Просто сидеть с папиросой в руках было глупо, поэтому он все время потирал ладони и, вымученно согнув спину, глядел на веселых уездных аппаратчиков. Напористый хозяин Двуречья чувствовал себя неотесанной деревенщиной.
В то же время его переполняла невыразимая гордость. «Какая роскошь! – думал он. – Вот я, простой крестьянский парень, готовлюсь породниться с уездным начальством. Да я и мечтать о таком не мог!» Еще больше Футан радовался за дочь. Выйти замуж в такую семью – вот удача!
Футан почувствовал, как спина сама распрямляется. Его родной брат был заместителем начальника уезда, а теперь в семье у него появится еще один заместитель!
Пока гордость Футана менялась смущением, к нему подошел сын и прошептал на ухо:
– Пап, там Шаопин из нашей деревни зовет тебя выйти на секундочку.
– Чего такое? – Футан впился в сына глазами.
– Шаоань прислал сестре байковое одеяло. Шаопин привез, хочет отдать.
– Так пусть заходит, угощается.
– Он пришел из деревни пешком. Говорит, больно устал.
Секретарь Тянь пошел с сыном. Сделав пару шагов, он обернулся, зачерпнул семечек со стола и взял несколько яблок.
– Это свадебный подарок от моего брата и невестки, – сказал Шаопин, протягивая одеяло. – Велели передать лично вам…
– Так проходи, присаживайся.
– Спасибо, устал что-то.
Футан сунул угощение Шаопину в карман, и юноша поспешил удалиться.
Сжимая подарок, Тянь Футан сделал круг по двору и вернулся в зал. Он не мог не думать об отношениях между Жунье и Шаоанем. Как он волновался в свое время, что эти двое выкинут какой-нибудь фортель. Как славно, что оба теперь люди семейные и ему больше не нужно ни о чем беспокоиться.
Подарки от гостей уже лежали грудой на больших столах перед залом, – пестрые, яркие, броские – они заполняли их до краев. Футан выбрал ничем не примечательное место, положил одеяло и вернулся за стол.
Жунье, опустив голову, сидела рядом с Сянцянем перед столом для почетных гостей. Голова кружилась, в глазах рябило. Она даже не понимала, где она. Чувствовала только жестокость судьбы, только горечь похоронного обряда. Жунье хоронила свою юность…
Она опустила голову еще ниже и слегка прикрыла глаза. Сквозь гудящий шум издалека донесся добрый, знакомый голос…
В этот момент ее воображение под белым парусом понеслось в далекое детство и остановилось в теплой гавани памяти. Она вспомнила, как на едва освободившихся от снега солнечных склонах Двуречья они с Шаоанем грязными ручонками выкапывали корни кислицы и ели… Как бежала летом речка, лазурно-синяя, чистая, а они скакали в ней совершенно голые, счастливые и мазали друг друга жирным илом… Как осенью обсыпáло гору ярко-алыми кругляками китайских фиников и Шаоань карабкался босиком по уступам, чтобы набрать ей целую груду… Хотя зима была холодной и унылой, сердца их согревались теплом, пока они шли рука об руку по речному льду, проходили сквозь облетевшие рощицы на Храмовом холме, пробегали по мостику и искали битые куски фарфора на Цзиневой излучине… Битые… Все было разбито…
– Пропустите! Уф, чуть не поскользнулся…
– Пять разбойничков! Шестерочка-удача![33]
– Выпьем!
– Ешьте, ешьте, не стесняйтесь…
– Берите!
– Ха-ха-ха…
Сквозь шум, сносивший ее, как наводнение, плыл, раздирая душу, знакомый напев…
Глава 20
Шаоань и Сюлянь были женаты уже почти десять месяцев, но страсть их пылала, как в первый день.
Шаоань был очень доволен своим браком. Он все больше и больше привязывался к большеглазой шаньсийской девчушке. Всякий раз, возвращаясь после утомительного дня в горах в свой маленький дом, под своды пещеры, Шаоань погружался в ласку, бесконечное тепло и наслаждение.
Вскоре после замужества, несмотря на все уговоры домашних, Сюлянь начала работать в поле. Сначала она вместе с мужем сажала в бригаде зерновые. Когда урожай был убран, все деревенские отправились строить плотину и террасировать склоны. В работе Сюлянь оказалась ничуть не хуже Шаоаня и вскоре заслужила похвалу всей деревни. Она была трудолюбивой и работала на совесть. На новую свойственницу целый год были обращены взгляды соседей. Постепенно все пообвыклись и часто подшучивали над молодыми.
Вечером после работы они ужинали дома и укрывались в своей пещерке. Сюлянь разводила огонь, чтобы согреть кан, и грела воду, чтобы вымыть лицо и ноги. Из крестьян обычно никто не мылся в конце дня, но Сюлянь была намерена исправить это. Шаоань отвык укладываться в постель, не умыв лица и не попарив ног. Без этого он теперь не мог уснуть – вот поди ж ты!
Не успевал он раздеться, как Сюлянь, убравшись в доме, первой ныряла под одеяло – грела постель для Шаоаня. Сюлянь была чувственной и горячей, она каждую ночь укладывала Шаоаня с собой под одно одеяло. Он сперва никак не мог привыкнуть, а потом пристрастился.
Поскольку они ели из общего котла со всеми, то дома не разводили огня. Разве стоило разжигать очаг ради их убогого пайка? Правда, после холодных рос мать велела им забрать из дома несколько старых тыкв. Пока грелся кан, Сюлянь успевала сварить немного тыквенной похлебки, и они оба съедали перед сном по миске горячего супа.
Когда настала зима, ночи стали длиннее, и они перестали ложиться спать сразу как скрывалось солнце. Сюлянь зажигала лампу – латала одежду, шила тапочки и носки. Шаоань сидел на корточках перед каном, замачивал кукурузу, прял шерсть. Холодный ветер надрывался за окном, но в доме было тепло, безмятежно, спокойно. По временам они переглядывались и улыбались невольно друг другу, передавая взглядом глубину своих чувств. Порой Сюлянь замирала с шитьем в руках и долго-долго глядела на мужа. Когда он сворачивал самокрутку, она тут же подскакивала, как девочка, и протягивала зажженную спичку. Тогда они бросали работу и, обнявшись, безмолвно сидели на кане, словно слушая биение сердец друг друга.
Они не разлучались ни на секунду, но – неизвестно отчего – Сюлянь никак не могла забеременеть. Втайне от всех они съездили обследоваться в Каменуху. Доктор сказал, что оба совершенно здоровы и рано или поздно все получится, беспокоиться не нужно. Подумаешь, подождать годик – другой – зато хоть поживете в свое удовольствие.
Шаоаню порой досаждала избыточная забота Сюлянь. Всякий раз она сгружала ему в миску всю гущу. А ведь в семье он был далеко не один – вон, семеро по лавкам; в каше и так одна жижа, если отдавать все Шаоаню, остальные будут сидеть над пустыми плошками. Это было уже слишком. Шаоань не мог вынимать куски изо рта у стариков-родителей, у сестры, которая каждый день таскалась на уроки в Каменуху, у едва живой бабушки, лежавшей пластом на кане.
Он намекнул жене, что так делать нельзя. Они молодые, крепкие ребята – нужно уважать стариков и заботиться о младших.
Но Сюлянь была сама рассудительность: ты больше всех работаешь – тебе и есть по трудам. Шаоань так и не смог убедить Сюлянь, а потому впредь он стал накладывать себе сам. Он знал: мать и сестра видят, что творит жена, но делают вид, что ничего не происходит. Это не значит, что они относятся к такому поведению как к само собой разумеющемуся. Шаоаню было от этого очень плохо. Он жутко переживал за сестру и за своих стариков, но не мог ничего поделать – ведь Сюлянь тоже переживала за него.
Так и жили.
Сюлянь предпочла бы остаться голодной, чем недоложить еды Шаоаню.
Когда она приезжала в деревню еще до замужества, то совсем не разобралась в том, как в действительности живет семья. Она просто полюбила Шаоаня и думала, что все прочее не имеет значения. Только когда Сюлянь вышла замуж, она поняла, что бедность, жуткая и иссушающая, о которой говорил Шаоань, – чистая правда. Суни не получали и пары колосьев в год, но при этом должны были кормить двух школьников. Ели один гаолян с черной соей, стараясь сварить пожиже. Раз в два дня пекли хлеб – тоже из гаоляна. Это была, считай, роскошь. Съесть целых две булки, заедая их жидкой кашей, выглядело непозволительным расточительством.
На такой еде было сложно протянуть в принципе – не то что крестьянину, весь день работающему без отдыха в поле. Но изменить уже ничего было нельзя. Сюлянь никогда в жизни не приходилось жить в таких условиях. Только любовь помогала ей переносить голод и нищету. Она по-прежнему чувствовала, что рядом с таким мужчиной, как Шаоань, было бы не зазорно и побираться: он был красивым, статным, деревенские ходили перед ним на цыпочках, а женщины провожали ее завистливыми, ревнивыми взглядами. Сюлянь переполняли счастье и гордость.