трепетное чувство. Но сейчас он прощался со всем. Прощай, прощай, родной. Запомни, как я впервые пришел сюда, робкий, напуганный, и как теперь, покидая тебя, переполняюсь тобой… Ты открыл мне окно в большой мир. Ты отряхнул своей крепкой рукой желтую деревенскую пыль с моих плеч и оставил на мне свой угольный знак. По правде сказать, ты не сумел избавить меня от всей налипшей за годы глины – но моя душа хранит твое клеймо. Я не стал городским, но перестал быть деревенским. Прощай, милый мой город…
Одновременно счастливый и печальный, Шаопин перебрал в памяти два последних года, выстелил их шагами по знакомым дорогам.
В комнате его ждала Сяося.
– Ты где был? – спросила она.
– Да так, вышел погулять.
– Теперь пойдем вместе прогуляемся, – бросила Сяося и вышла, махнув своим ватным пальто с капюшоном.
Шаопин нехотя последовал за ней.
– Куда пойдем?
– Пошли поужинаем. Я приглашаю.
Шаопин не хотел идти к ней домой:
– Я уже заплатил за ужин в школе, – сказал он.
– Выпускной на носу, а ты ломаешься из-за пары черных булок.
Шаопин не ответил. На самом деле он отдал в столовой карточки на белый пшеничный хлеб, которые придерживал до последнего.
Он думал, что Сяося зовет к себе домой, но она потащила его в государственную столовую. Взяв еду, Сяося сказала:
– Мы вот-вот расстанемся. Я просто обязана угостить тебя. Дома толпа народу, здесь будет потише, и мы сможем поговорить.
Шаопин впервые оказался в заведении наедине с одноклассницей и немного смущался. К счастью, Сяося была открытым и непосредственным человеком, к тому же они были давно знакомы, поэтому Шаопин не потерял самообладания.
– Тогда я тоже должен пригласить тебя куда-нибудь. Долг платежом красен!
– Ой, ну перестань! Вот заеду в Двуречье, тогда ты и позовешь меня в гости. Будет куда интереснее!
– А ты собираешься в Двуречье? – спросил Шаопин.
– Конечно! Я никогда не была у дяди Фугао. И вообще – я бы заехала к тебе даже без них. А ты, если окажешься в городе, обязательно навещай, идет?
– Идет…
Шаопин жевал и, сгорая от волнения, говорил сам себе: вот он, Шаопин, ужинает с девушкой, непринужденно болтает – просто чудо что такое!
По правде говоря, только рядом с Сяося застенчивость, столь обычная для его возраста в общении с противоположным полом, не становилась серьезным препятствием для самого общения. Они часто, как взрослые, обсуждали принципиальные вопросы современности, и их отношения ограничивались дружбой и серьезными, строгими дискуссиями.
– Что ты собираешься делать после окончания? – спросила Сяося, вороша овощи в тарелке.
– Все уже решено – буду работать на земле, но этого я не боюсь. Плохо только, что не будет возможности учиться: ни времени, ни книг взять негде. Если тебе вдруг попадется хорошая книжка, отложишь для меня? Когда выберусь в город – заскочу за ней. Прочитаю и найду способ вернуть.
– Не вопрос. «Справочную информацию» могу присылать тебе раз в неделю. Ты просто складывай у себя. Разные газеты, говорят, вроде есть у нас в школе. Как бы там ни было, не переставай читать. Я страшно боюсь, что через пару лет ты станешь совершенно другим – будешь говорить только о том, где достать денег, будешь бродить по рынку в Каменухе с торбой на плече, размышляя, как бы урвать доброго поросенка, будешь цапаться с соседями за вязанку дров или яйцо. Перестанешь чистить зубы, а книжки пустишь на растопку…
Шаопин поднял голову и засмеялся так, что изо рта чуть было не полетела еда. Вот так Сяося!
– Нет уж, спасибо, – произнес он, отсмеявшись, и сразу посерьезнел. – Даже представить себе не можешь, как мне тошно. Не знаю отчего, но теперь мне хотелось бы оказаться в гораздо более суровом месте. Чем дальше, тем лучше – можно даже в снегах Арктики, или на суровой Аляске – ну, как в рассказах у Джека Лондона…
– Ты меня восхищаешь, – Сяося глядела на своего порывистого товарища страстным и ободряющим взглядом.
– Это не ради славы или, там, чтобы разбогатеть. Не знаю отчего, но я чувствую огромную силу в теле и в сердце. Я мог бы взвалить на себя тяжелую ношу, я мог бы жить в отрезанном от мира месте, я мог бы идти и идти, не сворачивая с пути… Я мог бы броситься в огонь на пожаре, куда не смеет отправиться никто другой, был бы готов сгореть заживо… Скажи, это странно? Не знаю, почему так. Просто так чувствую. Конечно, меня убивает мысль, что в деревне придется жить, положа зубы на полку. Но, боюсь, я стал бы мучиться и в достатке. Если честно, несколько лет назад у меня не было таких странных идей. Но теперь… Не знаю, почему, не знаю, правильно ли это…
– Категорически правильно, – сказала Сяося с улыбкой. Они сами придумали такую формулу, которая часто проскальзывала в речи обоих.
Сяося с Шаопином проболтали в столовой очень долго. Они договорились обязательно встретиться – Сяося собиралась наведаться в Двуречье, а Шаопин планировал приехать в город. Обоим было неловко намекнуть, что можно присылать друг другу письма.
Уже в школе Сяося подарила Шаопину на память желтую походную сумку с карманами, которую купил по ее поручению отец в столице провинции. Шаопин же подарил ей хорошенький блокнот в черной кожаной обложке.
Глава 22
В деревне говорят: насильно мил не будешь. Когда Сянцянь женился, он на своей шкуре почувствовал смысл этой фразы. Сразу после свадьбы начались его муки. Он был как вдовец при живой жене. Такая жизнь была хуже холостяцкой – да, холостяк лишен женского тепла, но и избавлен от бабьих мук.
За несколько месяцев брака Сянцянь исчерпал все свое красноречие – он умолял, просил, вставал на колени, но Жунье не желала ложиться с ним в постель. Каждую ночь, не снимая одежду, она укладывалась спать на отдельной маленькой тахте у стены, а Сянцянь оставался совершенно один на их прекрасной двуспальной кровати. Они жили как незнакомцы в одном гостиничном номере. Сянцянь падал в постель и плакал. Ему хотелось кричать в голос, хотелось крушить все, что попадется под руку…
Сперва он думал, что Жунье стесняется. Наверное, все девушки такие. Поэтому он смирился с ее сопротивлением и даже стал винить себя в поспешности. Он заставлял себя покорно укладываться на большой кровати. Он думал, что, может быть, через некоторое время он завоюет ее участие. Сянцянь терпеливо ждал этого дня…
Несмотря на то, что его родители были крепкими кадровиками, Сянцяню чужды оказались их политические амбиции. Ему нравилось выполнять простую физическую работу и делать это в собственное удовольствие. Ребенком он сходил с ума по автомобилям. Ему казалось, что с ними можно объездить весь мир и никто не будет указывать тебе, что делать. Хочешь ехать – едешь, хочешь остановиться – паркуешься. Сжимая руками руль, можно следовать своим желаниям и управляться с любой машиной, как с послушной овечкой. Бродячая жизнь шофера была тяжелой, но веселой и яркой.
Когда Сянцянь окончил среднюю школу, отец хотел, чтобы он пошел работать в уездном ревкоме, но тот заартачился. В итоге стал помощником старого водителя снабженческо-сбытового кооператива. Он показал себя сообразительным и способным парнем. Выносливости ему было не занимать. Уже через год он получил водительское удостоверение и стал ездить сам. Мечты осуществились, Сянцянь был опьянен открывшимися возможностями. Он относился к своей машине добросовестно и был готов даже пропустить обед – лишь бы отмыть в ней каждый винтик. Машина была для него живым существом. Как любитель лошадей, едва завидевший верхового коня, он, подходя к машине, задыхался от трепета и волнения и с нежностью касался ее стального бока.
Во всех прочих вещах он был совершенно обычным человеком – не любил читать, не интересовался общественными проблемами и политикой. Сянцянь был умелец травить анекдоты и всякие байки и мастак точить лясы с сослуживцами. Порой он казался человеком недюжинной эрудиции, но, в сущности, речь шла о всякой ерунде. Сянцянь понимал не только в машинах – он был знаток во всех бытовых вопросах: мог приготовить потрясающее блюдо, знал, что сейчас в моде, и следил за появлением технических новинок. Чем-то он пользовался дома много лет, а люди в уезде даже о таком не слышали – взять хотя бы электробритву.
Сянцянь был далеко не красавец, даже немного толстоват, но сердце у него было доброе. Он не был похож на своих молодых коллег, то и дело нарывавшихся на неприятности или выделывавшихся на шоссе. Сянцянь выделялся на общем фоне порядочностью и добросовестностью. Но вся его сообразительность, вся старательность были направлены на домашний обиход и на его сияющее авто. Он не интересовался ничем другим.
Все старания его души, употребляемые на эти вещи, даже будучи объединенными вместе и умноженными на два, не могли встать рядом с мыслями о Жунье. С мыслями не было сладу. Он влюбился без памяти. Сянцянь чувствовал, что эта женщина – его жизнь, его солнце, его смысл. Все прочие блекли на ее фоне. Чтобы добиться ее любви, он готов был пойти на немыслимые жертвы. Обретя не любовь, а презрение и унижение, он ни в чем не раскаивался. Как поется в песне:
Сестру сводную люблю,
Все о ней пекуся —
Пусть хоть волк меня сожрет,
Я не откажуся.
После долгого безжалостного преследования Сянцянь – в исполнение своих желаний – наконец-то сумел жениться на Жунье, точно так же, как когда-то он сел за руль, чувствуя, как мечта становится реальностью.
Он любил ее безумно. Все в ней было идеально, она была ангелом во плоти.
Но этот ангел, даже ночуя с ним под одной крышей, был все равно недосягаемо далек. Реальность вновь безжалостно превратилась в неосуществимую мечту. Он не мог заключить любимую в объятья.
Пока он терпеливо и смиренно спал один в большой кровати, его жена так и не преодолела «стыдливость» – она по-прежнему ночевала одна в уголке и игнорировала его намеки.
Сянцянь мучился невероятно.
Ему вдруг пришла в голову мысль: может, просто уехать из дома на какое-то время, дать ей побыть в одиночестве? Может, она станет скучать по нему и надеяться, что он вернется? А уж когда он вернется, не он кинется к ней, а она сама упадет в его объятья.