Она невольно стала гадать, таскает ли он камни в карьере напротив. Внезапный импульс заставил ее быстро развернуться, пересечь новый мост и пойти к карьеру на противоположном берегу, чтобы посмотреть, что там творится. Почти у карьера что-то заставило ее скрестить руки на спине, совсем как рабочие. Сяося не смогла удержаться от смеха.
Теперь она стояла на обочине дороги над излучиной реки и смотрела на людей, ударяющих внизу по камню. Она увидела, что несмотря на холод, они работали в одних безрукавках, с открытыми плечами. Одни высекали молотками аккуратные кубы. Другие таскали их на спине от излучины к дороге.
На обочине стояло несколько тракторов с камнями. Взревели моторы, и они уехали. Сяося знала, что все, кто таскают камни, – это разнорабочие, и им приходится сложнее всего. Когда они поднимались по крутому склону от реки к дороге, камни придавливали их так, что головы почти касались земли. Из их губ рвался стон умирающего… Она вспомнила репинскую картину – то же мучение, та же тяжесть, что у нее перед глазами…
Сяося тщательно изучила всех рабочих и не нашла среди них Шаопина. Да, вряд ли стоило рассчитывать на такое совпадение.
– Эй, сестричка! Если приглянулся – спускайся! – грубо закричал один из парней. Все бросили работу и заржали.
Сяося быстро повернулась и зашагала прочь. Лицо залила краска, но злилась она не очень сильно. Она знала, что одинокие парни-отходники были большие охотники посмеяться над женщинами. Она была умной девушкой с широким кругозором и совсем не считала это страшным оскорблением. Наоборот – ей было даже забавно.
Всю субботу Сяося не находила себе места от тревоги. Она казалась себе смешной – просто влюбленная дурочка, ожидающая свидания. На самом деле она знала, что они с Шаопином были не в тех отношениях. Она просто была взволнована их общением. Ей хотелось говорить с ним – обсуждать все на свете, особенно «смысл жизни», о котором так часто говорили люди их возраста. Сяося подумала, что, если бы ее товарищи по учебе узнали об этом, они бы не только не поняли ее, но стали бы смеяться. Но именно это приводило ее в невероятное волнение. Пусть с точки зрения статуса и материальных возможностей они были очень разными, в личностном плане это не имело никакого значения. Они с Шаопином были равны. Их отношения должны были основываться только на общем поиске, общем исследовании реальности. Пожалуй, у каждого из них было что-то, нуждавшееся в преобразовании. Но преобразовать другого означало трансформировать себя самого.
Изнемогая от счастья, Сяося пришла перед ужином в кабинет отца. Он еще не вернулся из деревни. Матери и деду она сказала, чтобы ее не ждали на ужин, – она поест в другом месте.
Около шести часов она пошла в столовую за едой, принесла купленное в кабинет и полностью сосредоточилась на ожидании Шаопина. Через полчаса, как и обещал, пришел Шаопин, и Сяося с удивлением увидела на нем новую одежду. Лицо его было отмыто от грязи, волосы лежали аккуратными рядами. Если бы не затертые пластыри на обеих руках, никто, даже она сама, не заподозрил бы в нем деревенского отходника.
Шаопин заметил ее удивление.
– Исключительно из соображений вежливости, – сказал он с улыбкой.
Сяося понравилось это замечание. Она указала на еду на столе и сказала:
– Давай сначала поедим.
– А я уже поел. Но – опять-таки из вежливости – поем с тобой еще раз. К счастью, мой желудок закален во многих битвах и не боится жестокого обращения.
Сяося улыбнулась:
– Кажется, ты научился молоть языком.
Они сели и весело принялись за еду.
Глава 13
Шаопин уже адаптировался к жизни на самом дне. У него было и мыло, и зубная щетка, но он даже не вынимал их. Не умывался, не споласкивал ноги – не говоря уже о чистке зубов. Он ел, как другие, на корточках, вцепившись в старенькую миску, порой втягивая еду в рот со звонким хлюпаньем. Говорил грубо, ходил выгнув спину, закинув руки назад или спрятав в карманах. Ноги он намеренно выворачивал наружу. Плевал резко, словно стрелял. Вместо туалетной бумаги использовал ком земли – словом, жил, как все остальные.
Хотя Шаопин казался настоящим деревенским отходником, он так и не научился справляться с одной вещью: вечерами, лежа в постели, часто не мог заснуть. Это было так типично для интеллигентного человека. К счастью, другие начинали храпеть, едва коснувшись подушки. Никто не знал, что он лежал в темноте с широко раскрытыми глазами. Если бы его приятели узнали про это, они бы не поверили, – это было так же невероятно, как человек, который не ест жир.
Да, после напряженного дня Шаопину все равно было трудно заснуть, и в ночной тишине сознание приходило в движение. Порой он думал о каких-то конкретных вещах, но чаще мысли текли во всех направлениях – как наводнение, затопляя берега, скользили, как красочные ореолы, накладываясь друг на друга, перетекая в конце в сон.
Шаопин сам не заметил, как прошел месяц.
Перед днем поминовения усопших вдруг стало тепло. Земля почти полностью освободилась ото льда. Ветки ивы по берегам реки нежно обметало зеленым, а на солнечных склонах в горах первые всходы проклюнулись сквозь влажную землю, готовые пуститься в рост и выйти на поверхность.
На стройплощадке все поскидывали ватники. Теперь, когда первый этаж был закончен и плиты перекрытия установлены, рабочие начали класть стены на втором. Задача Шаопина состояла в том, чтобы передавать наверх смоченный водой кирпич. Для этого требовались сильные руки и недюжинная выносливость. Это, несомненно, была самая трудная работа на стройке. Но Шаопин должен был ее делать, потому что получал повышенные выплаты.
Работы стало больше, и требовалось больше людей. Подрядчик привел новую партию мужиков с моста и одновременно выставил парочку тех, кто не справлялся с нагрузкой. Когда работников прибавилось, двое поваров – старый и молодой – перестали справляться. Жарить и парить выходило вполне сносно, но старик отвечал также за закупку продуктов – он еле ворочал огромные корзины с картошкой и капустой и двадцатипятикилограммовые мешки с мукой. Прораб вдруг решил, что Шаопин будет теперь ходить со стариком за покупками. Для разнорабочего это было легко, а оттого особенно желанно. Но прораб, памятуя о том, что они из одного уезда, отдал вожделенную работу Шаопину.
Шаопин был счастлив, словно его повысили: теперь он работал на стройплощадке только полдня, а оставшуюся половину тратил на помощь старику-повару. Он стал чувствовать себя намного легче, чем раньше.
Когда с работой стало получше, ему вдруг захотелось читать, – Шаопин очень давно не держал в руках книги. С начала года он не ходил за книгами к Сяося, потому что все равно не успевал их даже пролистывать. Кроме того, в кошельке у него было совсем пусто, и он хотел сосредоточиться на работе, чтобы заработать побольше денег и отправить немного младшей сестре и родителям. У Шаопина не было настроения думать о других вещах.
На стройплощадке Шаопин прикидывался неграмотным. Он не мог раскрыть свое истинное лицо. Именно такому, неграмотному, полагающемуся только на физическую силу, доверял прораб, его он просил покупать для повара продукты. Если бы прораб узнал, что он учился в школе и вообще – читает тут на досуге книжки, он бы наверняка выгнал его взашей. Но Шаопин не хотел уходить со стройки. Он зарабатывал два с половиной юаня в день, не говоря уже о том, что теперь мог не тянуть из себя жилы, как другие мастера.
Но желание читать внезапно стало настолько сильным, что он не сумел сдержать его. Шаопин раздумывал: можно ли найти способ читать, не подвергаясь риску быть обнаруженным? На ум приходил только один сравнительно надежный способ – укладываться ночами отдельно ото всех.
Наконец у Шаопина появилась идея: он решил поговорить с прорабом и убедить пустить ночевать в только что построенном здании. Дом был еще в работе, но первый этаж уже стоял на месте. Ни окна, ни двери пока не вставляли, протопить комнаты тоже не было никакой возможности, но сейчас, когда пошло на тепло, с этим можно было справиться. С книгой холод был не страшен.
Прораб оказался совсем не против. Если парень не боится холода и готов жить в чистом поле, – мое дело сторона.
Только переехав в недостроенный дом, Шаопин вспомнил, что ночью там не было света. Он купил себе свечей. Когда все было готово, он решил наведаться к Сяося и одолжить несколько книг.
В субботу вечером, после дня поминовения, Шаопин в виде исключения достал зубную щетку и мыло, вымылся тайком в реке, надел свой парадный костюм и, воодушевленный, побежал в партком.
Сяося была счастлива, но стала пенять ему, отчего он так долго не приходил. Шаопин путано и долго объяснял ей, в чем дело. Он с удивлением обнаружил, что за то время, пока они не виделись, она выросла еще сильнее, почти на голову. Шаопин не заметил, что Сяося теперь носила туфли на каблуке.
Они поужинали как обычно, тем, что Сяося принесла из столовой, и стали вдохновенно болтать обо всем на свете.
Перед уходом Сяося дала ему «Белый пароход» – сказала, что книга ей очень понравилась. Повесть Айтматова выпустили для внутрипартийного распространения несколько лет назад. Когда отец привез ее домой, Сяося тайком прочла книгу от корки до корки и стала считать своей.
Шаопин раскрыл самое начало и увидел критическое предисловие, написанное неким Жэнь Ду.
– Просто скотство какое-то, сплошная чепуха, не обращай внимания, – сказала Сяося.
Шаопин быстро попрощался. Ему не терпелось засесть за книгу, так высоко ценимую его «наставником».
Вернувшись в свой новый дом, Шаопин зажег свечу и ухнул в залатанную постель на куче пшеничной соломы в углу. Он сразу же начал читать. Вокруг стояла тишина, все спали мертвым сном. Прохладный вечерний ветер залетал в ничем не прикрытое окно, и пламя свечи, похожее на крохотную фасолину, дрожало от его касаний.
Шаопин был с самого начала захвачен и очарован книгой, каждым ее кусочком – трудным детством маленького мальчика, оставленного родителями, добрым, обреченным на страдания дедом Момуном, бесчеловечным, упрямым и недалеким Орозкулом, прекрасной матерью-оленихой и допотопной, словно из сказки явившейся жизнью киргизского народа… Все это заставляло кровь Шаопина течь быстрее. Когда кристально чистое сердце ребенка было попрано уродством реального мира, когда он навсегда исчез, как рыбка, в холодной воде, слезы затуманили глаза. Шаопин задушенным голосом забормотал под нос те пронизанные болью, трогательные слова, что сказал в конце повести Айтматов…