Юноша вылизал миску дочиста и умял пять паровых булок. По правде говоря, он вполне мог бы проглотить и оставшиеся две, но это было бы уже слишком. Он силой заставил себя остановиться.
Шаопин опустил палочки и ощутил, как в животе зашевелилась тупая боль. Он съел слишком много и слишком быстро. Его пищеварение, уже привыкшее к скудной гаоляновой диете, с трудом могло справиться с внезапно выпавшим на его долю счастьем.
Тогда Шаопин поднялся на ноги и попробовал немного походить. В этот момент в комнату вернулась Жунье. Из-за ее спины выглядывала еще одна девушка. Она приветливо улыбнулась.
– Это Сяося, – сказала Жунье. – Дочка моего дяди Фуцзюня. Она тоже школьница.
– Вы с Жуньшэном одноклассники? – весело спросила Сяося.
Шаопин буркнул что-то в ответ и почувствовал, как лицо заливается краской. Он вспомнил, что стоит в своей изношенной грязной одежде перед изящной, миловидной, красиво одетой девушкой, словно попрошайка с протянутой рукой.
Жунье собрала со стола посуду. Сяося заварила чай, поставила перед Шаопином кружку и защебетала:
– Мы с тобой из одной деревни, ты, если чего, забегай к нам посидеть. Я за семнадцать лет ни разу не была в нашей деревне. Вот было бы здорово поехать с тобой и Жуньшэном в наше Двуречье! Я, кстати, учусь в десятом «Б». Жуньшэн тут рассказывал, что из деревни приехали еще двое ребят, они в десятом «А». Так я их даже не знаю – вот, скажи, безобразие!
Сяося, открытая, смеющаяся, говорила с идеальным произношением. По ней сразу было видно, что она не забитая деревенская простушка.
Шаопин заметил, что блузка у нее застегивается на мужскую сторону, и очень удивился. Он продолжал стоять перед столом, сгорая от неловкости. Когда Жунье отнесла посуду на кухню и снова вернулась в комнату, Шаопин выпалил:
– Если нет ко мне вопросов, то я, наверное, пойду…
Жунье угадала его смущение и с улыбкой ответила:
– Погоди, мы еще не поговорили!
Тут только Шаопин вспомнил, что она звала его для какого-то разговора. Жунье, словно бы почувствовав, в чем состоит затруднение, поспешно добавила:
– Ладно, давай я тебя провожу, а по дороге поговорим.
– Чаю бы выпил, – вставила Сяося, пододвигая ему чашку.
– Нет, не буду! – нескладно, по-крестьянски ответил он.
Сяося засмеялась, обнажив белоснежные зубы:
– Выходит, зря я тебе наливала!
Шаопин почувствовал, что в ее насмешке не было злобы, а только дружеская поддевка, но от этого смутился еще больше. Он покраснел до ушей и не знал, что сказать. Сяося, увидев, что творится с Шаопином, с улыбкой кивнула и вышла.
Шаопин побрел с Жунье обратно к школе. Спустя какое-то время Жунье внезапно спросила:
– Ты в эту субботу поедешь домой в деревню?
– Поеду, – ответил Шаопин.
– Ты скажи, пожалуйста, брату, что если у него найдется время, пусть заглядывает ко мне… – Жунье не смотрела ему в глаза. Низко опустив голову, она пинала ногой камушек.
Шаопин не мог взять в толк, зачем ей вдруг понадобился его брат. Жунье ничего не сказала прямо, а ему было неловко спросить.
– Ну, не знаю, – процедил он, – дома полный раздрай, вряд ли он вырвется…
– Неважно. Просто скажи ему приезжать, обязательно передай это, слышишь! Как только он окажется в городе, пусть сразу идет ко мне! – решительно сказала Жунье.
Шаопин понял, что ему просто так не отделаться, и пообещал непременно передать брату ее слова.
– Вот и славно, – она бросила на него благодарный взгляд.
Небо потихоньку начало темнеть. В городе тут и там зажигали огни. Ветер мягко скользил по щекам, донося едва ощутимый запах земли и свежей, едва проклюнувшейся травы. Весенняя ночь была чудо как хороша.
Жунье проводила его до ворот школы и остановилась.
– Ступай скорее… – сказала она и юрким движением сунула ему что-то в карман, развернулась и зашагала прочь. Сделав пару шагов, девушка обернулась и прокричала: – Купи по карточкам муки и риса!
Шаопин не успел сообразить, что к чему, как она уже скрылась за поворотом. Он остался стоять в темноте. Его рука скользнула в карман и сильно сжала маленький бумажный конвертик. В носу защипало, глаза заволокла пелена.
Глава 4
В пятницу Шаопин отпросился на полдня и пошел на пункт продснабжения с теми карточками, что дала ему Жунье. Он купил десять кило белой муки и пятнадцать кукурузной. Всего у него оказалось продталонов на двадцать пять кило, что по тем временам было совсем не скромным запасом.
Еще в конверте лежали тридцать юаней деньгами. После покупки муки у Шаопина оставалась десятка – на нее он планировал купить для бабушки обезболивающее и глазные капли, а свои немалые приобретения потратить на новые талоны в школьной столовой.
Он притащил купленную муку в общежитие и взамен получил талоны на пятнадцать кило кукурузного хлеба и два с половиной кило пшеничного. У него осталось семь с половиной кило белой муки, которую было жалко потратить на себя. Ее Шаопин хотел отвезти домой для бабушки и племянников. Ему самому вполне хватило бы кукурузного хлеба, которым он мог теперь разнообразить свои скудные гаоляновые будни. Талоны на пшеничный хлеб Шаопин заготовил на случай приезда брата: разумеется, нехорошо ему будет каждый день столоваться у Жунье и уж тем более ощущать на себе презрительные взгляды чужаков на школьном дворе, когда они придут туда вместе…
На следующий день Шаопин отправился в аптеку за лекарствами, а потом отнес мешок с мукой к Цзинь Бо. Они вдвоем закрепили его на заднем сиденье велосипеда, чтобы вместе отправиться с гостинцами домой.
В школе, как всегда в это время, стояла страшная суматоха. Деревенские ребята спешно сматывали свои сдувшиеся за неделю крупяные мешки и стайками вылетали из ворот наружу. Кто на своих двоих, а кто на велосипеде, они отправлялись домой, чтобы провести вечер в кругу семьи. Ребята побогаче могли рассчитывать на вкусный обед и ужин. Родители щедро набивали их мешки на следующую неделю в надежде украсить дополнительной порцией небогатый столовский рацион. Школа оставалась тихой и безжизненной, словно морской берег в отлив. Только вечером воскресенья ее опять наполняли шумные ученики, и их мир возвращался к своей обычной бойкой жизни.
Шаопин и Цзинь Бо выехали из города и покатились вдоль большой дороги на запад, то и дело сменяя друг друга за рулем велосипеда, как они давно привыкли делать в пути. Было весело и беззаботно.
Когда они въехали в Горшечную, Шаопин вдруг резко ударил по тормозам. У обочины возле дома старшей сестры он заметил свою младшую Ланьсян, которая как будто бы ждала кого-то. Уж не его ли?
Они с Цзинь Бо спрыгнули на землю. Ланьсян подбежала к велосипеду, и Шаопин разглядел ее заплаканное лицо.
– Что случилось? – быстро спросил Шаопин.
– Сестрин муж… – только и смогла вымолвить она, прежде чем опять разрыдаться.
Шаопин обернулся и сказал, чтобы Цзинь Бо ехал домой. Бог с ней, с этой мукой, потом заберем. Тот сразу сообразил, что с зятем Шаопина что-то стряслось и он, вероятно, будет сейчас лишним. Он оседлал велосипед и, обернувшись, бросил напоследок:
– Если чего, свистни…
Когда Цзинь Бо уехал, Шаопин погладил сестру по голове, чтобы она хоть немного успокоилась.
– Не плачь, расскажи, что случилось.
Ланьсян смахнула слезу:
– Его забрали на перевоспитание…
– Господи, я подумал, что он умер. Где это случилось?
– В нашей деревне.
– Как так вышло?
– Он приторговывал крысиным ядом. А теперь говорят, что пошел по буржуазному пути…
Шаопин почувствовал себя гадко. Он знал, что теперь из-за этого о его семье станут плохо говорить в коммуне. В те годы народ мог недоедать и недопивать, но свято хранил неколебимость политической линии. Стоило кому-нибудь опозориться, как все его родные оказывались втянутыми в эту дурную игру – у них за спиной начинали судачить обо всем, о чем только можно. Оказавшись замаранными, члены такой семьи больше не могли рассчитывать на официальные должности. К тому же его зять вообще был большой лентяй и никогда не работал как следует. Вся семья держалась исключительно на сестре. Теперь, если зятя отправят на перевоспитание, семья потеряет работника, но это еще будет не самое страшное: гораздо хуже, что у семьи отрежут трудодни. Совершенно непонятно, как теперь это отразится на общем доходе. Даже если сложить все заработанное непосильным трудом за много лет, им никак не удастся расплатиться с долгами.
– Вот мудак, – злобно сказал Шаопин.
– Так сестру жалко… – выдавила Ланьсян.
В этом году ей исполнилось тринадцать, и в ней уже появилось женское изящество. Одежда Ланьсян была затасканная, но иссиня-черные короткие волосы острижены аккуратно и ровно. Ее белоснежный подбородок казался высеченным из камня. Словом, она была очень симпатичной девочкой. С детства Ланьсян отличалась сообразительностью, воспитанной в ней сложностями жизни. Уже в четыре года она отправлялась в поле со своей маленькой корзинкой и собирала траву для свиней или хворост для очага. Она была способной и все схватывала на лету. Настоящий талант был у Ланьсян к математике. Когда отец и брат считали дома расходы и доходы, она часто опережала двух взрослых людей в подсчетах, заставляя их замирать от удивления.
Теперь же брат и сестра стояли на дороге в Горшечной и испытывали только страшную ненависть к своему зятю Ван Маньиню.
– Пойдем, – сказал Шаопин сестре. – Пошли домой.
– Сестра велела мне здесь караулить, – ответила Ланьсян.
– Не надо тебе в доме одной оставаться. И вообще – что здесь караулить? Одна битая посуда. Такое богатство задаром никому не нужно. Пошли, запрем дверь на замок и пойдем домой.
– Ладно, – отозвалась Ланьсян, которой давно надоело торчать в Горшечной. Она хотела вернуться и посмотреть, насколько плохо обстоят дела.
Вдвоем они заперли двери сестриного дома и побежали по тропинке к родным.
Примерно за один ли до деревни брат и сестра остановились. Никто не решался идти первым. Коммунальные поля, отданные под стройплощадку нового грандиозного объекта, лежали как раз перед ними. Был слышен рев высокочастотного репродуктора. Вдалеке, на противоположном берегу реки, развевалось много красных флагов, люди обтекали их, как муравьи. Ланьсян и Шаопин подумали, что их треклятый зять наверняка там. Быть может, и отец тоже – он все-таки был членом стройотряда. И дядя – член парткома производственной бригады, глава стройотряда. Если бы он мог чем-нибудь помочь! Но нет, такой начальник не станет стараться ради буржуазного элемента. И потом, при такой стройке века даже при всем желании не было бы возможности что-то сделать.