Шаопин не хотел больше думать об этом. Настроение стало мрачным. Солнце село. И земля, и его душа подернулись желтой пеленой. Он посмотрел на свои новенькие часы: стрелка уже остановилась на восьми. В сумеречном свете Шаопин спустился с холма и долго бродил у подножия, прежде чем двинуться в сторону шахты. Как бы там ни было, в двенадцать часов его ждал чернеющий зев забоя…
Глава 5
Шаопин пошел сразу в купальню рядом с управлением и начал первый этап подготовки к спуску – переодевание. Всего в купальне было три этажа, устроенных совершенно одинаково. Рядом с бассейном тянулся длинный ряд шкафчиков. Каждый предназначался только одному человеку и запирался на ключ. Шкафчик Шаопина стоял на третьем.
Было время выезда тех, кто ушел в забой в двенадцать дня. Они шли по темному туннелю, сдавали в ламповой оборудование и по одному выходили в купальню. У них не было сил даже разговаривать. В гробовом молчании шахтеры снимали грязные спецовки. Кто-то сразу заныривал в угольно-черный бассейн с горячей водой, покрякивая от удовольствия. Кто-то спешно затягивался сигаретой, присев на корточки у кафельного борта бассейна или опустившись на пол прямо перед шкафчиком. Все курили по две сигареты, соединив их «паровозиком». По залу разносилось довольное пыхтение и усталые вздохи. Горячий пар, как белый туман, скользил над полом, смешиваясь с запахом серы и аммиака.
Шаопин снял чистую одежду, сунул ее в шкафчик, достал из него пропахшую потом спецовку и быстро натянул на разгоряченное тело с привычной для шахтера неприязнью к любому переодеванию. Особенно противно было делать это зимой, когда потная, черная от угля спецовка ложилась на кожу мокрым, ледяным касанием, от которого била дрожь.
На штанах у Шаопина уже красовалась дырка, прожженная кислотой из шахтной лампы. Хорошо, что не достало до кожи. Многие спускались в забой, сияя прорехами повсюду – в шахте никому не было до этого дела. Ань Соцзы вообще зачастую съезжал в чем мать родила.
Натянув спецовку, Шаопин вышел из купальни, сдал в окошко ламповой жетон, и ламповщица протянула ему фонарь. Ламповая была закупорена со всех сторон, как камера строгого режима, и сообщалась с внешним миром только через крохотное окошко. Внутри работали только женщины – обычно жены инвалидов и шахтерские вдовы. Женщин на руднике было мало, и ламповщицы служили главным объектом шахтерских баек, заигрываний и полуприличных анекдотов. Их хранили бетонные стены, защищавшие от любых приставаний нахалов. Мужики видели только их руки.
Шаопин обмотался фонарем и зашагал по темному туннелю к устью. Раньше в нем был свет, но лампочки сбили проходчики. Вешать новые не было смысла – их ждала бы та же участь. Усталые шахтеры часто выплескивали злобу и раздражение, ломая то, что можно было сломать.
Готовившиеся к спуску толпились в туннеле и на бетонных ступеньках. Все молчали. Были слышны только звуки скользящей вверх-вниз клети. Минут через десять Шаопин съехал вниз. Потом нужно было идти по выработке еще примерно час – то опускаясь, то поднимаясь. До рабочего забоя было с пяток скатов.
Еще не пускали первый заряд. Проходчики ждали в просеке за забойным конвейером – сидели или спали, развалив ноги, прямо на кучах угля, ничем не смущаясь, как крестьяне, приученные лежать прямо на земле. Не было никакого смысла стремиться к чистоте.
Было до противного нечего делать. Всем хотелось поскорее взяться за работу – выезд ждал только тех, кто отработает положенное: раньше сядешь – раньше выйдешь. Но без отпалки нечего было и думать о начале работ.
Курить запрещалось, и мужики в надежде убить время заговорили о бабах. Сперва прошлись по ламповщицам, потом переключились на жен и утехи с ними под одеялом. По темноте забоя прокатывался грубый смех, в неверном свете фонарей посверкивали то тут, то там белоснежные оскалы.
Шаопин, как всегда, достал прихваченную книжку, раскрыл на заложенной странице и стал молча читать, посвечивая себе фонарем. То было «Красное и черное» Стендаля, уже читанное раз в спешке и не оставившее никакого впечатления.
Тут бригадир предложил Шаопину рассказать ребятам, о чем он читает. Сам он был неграмотным, но большим любителем послушать сказителя или посмотреть на актеров. Мужики уже обсосали все подробности постельной жизни друг друга и в один голос стали просить Шаопина развлечь их хорошей байкой.
– Это иностранная книжка, – сказал Шаопин.
– И чего? Иностранцы – тоже люди. Мы как раз таких историй мало знаем. Вали, чего уж там…
– Знаем-знаем, – вставил Ань Соцзы, – там сплошные поцелуи. Это ж самый смак!
Шаопин уступил. Шахтеры улеглись в темноте на старый выпал и стали слушать его историю.
Имя Жюльена Сореля они запомнили довольно быстро. Все остальные имена Шаопин менял по ходу на всяких «супруг», «господ», «барышень» и тому подобное… Настроение у Шаопина было так себе, но он рассказывал на совесть, перекрикивая грохот конвейера. Дошел до того момента, когда Сорель влезает в спальню «барышни» через окно. И вот в тот момент, когда Шаопин живописал, как Сорель сжимает девушку в объятьях, Ань Соцзы издал совершенно бычий рев, вырвал у него из рук книгу и швырнул ее в сторону:
– Твою же мать! Вот это я понимаю! Вот это задорно! Вот это мужик! Не то что мы, червяки!
Не успел Шаопин прийти в себя, как «Красное и черное» усвистело вниз по конвейеру. Сорель, все его «барышни», «госпожи» и весь парижский свет ухнули в руду, покатились к концу рештака… Темноту распорол веселый гогот. Шаопин ничего не мог поделать: гибель книги, вызвавшая всеобщий смех, быть может, окупилась сторицей, развеяв наконец тоску и скуку. Придурочный Ань Соцзы, совершив свое черное дело, бесстыдно заржал и как ни в чем не бывало отправился в угол испражниться. Шаопин знал, что Соцзы было уже лет тридцать, но жены у него не было. Едва заслышав о связи мужчины и женщины, он слетал с катушек. Ладно, хрен с ним, книги уже не вернешь, придется купить другую…
В этот миг из забоя донесся звук сработавшего заряда. По просеку пополз густой дым. Кто-то резко закашлялся. Когда отгремели заряды, бригадир Ван подскочил, как тигр, и заорал, чтобы все бежали крепить. Началась их обычная жутковатая работа…
После трех подходов все были без сил, как мертвые. Шатаясь, они пошли по темным переходам к устью. На поверхности наверняка сияло солнце.
Выйдя из забоя, Шаопин почувствовал, как все завертелось перед глазами. Он знал, что заболел. Еще вчера ночью, едва начали работу, он понял, что его не держат ноги. В теле совсем не было силы. По позвоночнику то и дело пробегала волна жара или странного холодка. Он еле дотянул до конца смены, но раз уж съехал, нужно было доработать до выезда.
Шахтеры выбирались один за другим наверх. Цепляясь дрожащей рукой за неровные стены просека, Шаопин медленно полз к устью. Его сжигал жар. Он еле дотащился до вентиляционной двери, за которой был широкий штрек. Но у Шаопина уже не было сил распахнуть тяжеленную створку. Он осел на мокрую землю и застонал. Было темно и пронзительно тихо. Шаопин пребывал в ином, лишенном жизни мире, откуда не было пути обратно, в надземные пределы.
Собрав последние силы, Шаопин поднялся на ноги и, дрожа, еще раз попытался распахнуть дверь. Ничего не получилось. Он не знал, что делать. Даже раскрыв эти створки, Шаопин не сумел бы пройти в штрек – на пути лежали еще одни такие же. Оставалось только ждать следующую смену, но до нее было еще долго. Шаопин боялся потерять сознание.
Он в отчаянии сел на землю и оперся о стену. Как сквозь сон он увидел, что дверь бесшумно открылась и в нее, пригнувшись, нырнула чья-то неясная фигура. Только по дыханию он понял, что это бригадир.
– Гляжу, там тебя наверху нет… Ты чего тут? – Ван Шицай пощупал ему голову. – Э, да ты заболел, брат… Давай вставай, пошли.
Он поднял Шаопина и поставил на ноги. Тот молча оперся на плечо бригадира и прошел через двери…
Уже на поверхности бригадир помог ему отмыться. Стало полегче, но еще бил озноб.
– Пошли ко мне. Простыл ты – надо поесть горячего да поспать. Проснешься – будешь уже как огурчик.
Шицай переоделся и потащил Шаопина с собой. Они вышли за ворота и поползли вверх по склону вдоль железной дороги. Бригадир все время поддерживал своего подопечного.
Так Шаопин вновь оказался у бригадира Вана в гостях – теперь уже в качестве ученика. Дома Шицай велел жене сделать лапши поострее. Его жену звали Хуэйин. Как все шахтерские жены, она окружала мужа исключительной заботой. Обед давно был готов и, прикрытый плошками, стыл у плиты. Хуэйин дала Шаопину лекарство и стала накладывать мужу еды.
Когда лапша для Шаопина сварилась, маленький Минмин сам понес ее на стол. Хуэйин шла за ним следом, боясь, как бы он не вывернул на себя кипяток. Бригадир наливал водку и улыбался, глядя на эту забавную сцену.
Шаопин промокнул увлажнившиеся глаза. Он и думать не думал, что в этом далеком месте кто-то станет заботиться о нем, как о родном сыне.
После еды он хотел пойти к себе, но его не пустили. Бригадир увел Шаопина в комнату и уложил на кровать. Муж и жена укрыли его тремя одеялами и разожгли огонь…
Проснулся Шаопин уже вечером. Хуэйин принесла ему пшенную кашу и разных закусок.
– Я скоро уйду в забой, – сказал старший Ван. – А ты оставайся спать, нечего с температурой по улице шататься. Если есть захочешь, скажи жене – она сготовит.
Шаопин был безмерно благодарен им. Хуэйин улыбнулась:
– Нечего стесняться. Муж нам тебя вечно нахваливает, ты парень образованный, но не размазня. Заходи к нам обедать после смены – а то ваши харчи столовские есть невозможно. Моя-то еда, небось, повкуснее будет?
– Есть такое, – ответил Шаопин.
Шицай легонько похлопал жену по заду:
– Хватит тут бахвалиться.
Минмин стукнул отца в ответ своим пухлым кулачком пониже спины:
– Не трогай маму.
Взрослые рассмеялись. Счастье этого дома подействовало на Шаопина. Он уснул крепким сном и проспал до самого утра.