Шаопин оставался на мосту, пока люди не разошлись. Улица стала пустынной и тихой, как высохшая река. Она и высохла, река любви… Но нет, океан любви никогда не иссякнет, слышите – он рычит и грохочет там вдалеке, и она там, в его объятьях. Разве может он пересохнуть? Пока жив океан, и она не умрет. Дочь океана навсегда останется рыбой-русалкой с гладкой нефритовой кожей, что с грустью глядит издалека на море, землю, солнце, луну, звезды и его боль… О, любовь моя.
Было совсем поздно. Одному небу известно, что привело Шаопина обратно. Город спал беспробудным сном, и лишь он оставался неспящим. Перед глазами мелькало улыбающееся лицо, сияя, как первые отблески рассвета.
Когда город проснулся, Шаопин провалился в сон. В забвении опять вспыхнуло сияющее улыбающееся лицо… Внезапно оно превратилось в сверкающее зеркало, в нем отражалась его собственная улыбка, ее улыбка – они улыбались и целовались…
Он проснулся. Солнечный свет проникал через окно, освещая две дорожки высохших слез на щеках. Он снова зарылся лицом в одеяло и снова долго беззвучно рыдал. Жестокая, безжалостная реальность никуда не делась.
Уже прошел полдень. Шаопин вышел из гостиницы, свернул с моста в сторону Южной речки и направился к Башенному холму. Для Шаопина то была самая торжественная церемония в жизни. Он поднялся по извилистой горной тропе: дорога от подножия к вершине была недолгой. У них с Сяося частенько уходило не больше получаса, чтобы оказаться бок о бок под древней башней и глядеть на город у подножия. Но теперь путь казался невыносимо длинным, словно конечная его цель была похоронена глубоко в пучине облаков, в недосягаемой дали.
Вскоре Шаопин добрался до павильона на полпути к вершине. Раньше такого павильона не было. Наверное, построили за последние два года. Шаопин обнаружил, что на другой стороне холма маячит еще несколько павильонов. Он вспомнил, что видел у подножия табличку «Парк “Башенный холм”». Оказывается, здесь теперь парк – не то, что раньше. Раньше летом разнорабочие могли спать на холме в чем мать родила. Он сам проспал так много-много ночей.
Шаопин посмотрел на время: оставался еще час. Он знал, что уже через каких-то двадцать минут сможет пройти под грушевым деревом. Хотел добраться туда минута в минуту. Именно так.
Шаопин опустился на круглый камень в павильончике. Желтореченск был как на ладони. Взгляд обежал город с востока на запад и с севера на юг. Здесь и там – всюду – остались его следы.
Мост у Восточной заставы по-прежнему оставался самым запруженным местом. Он смутно узнал ту небольшую площадку, где ждал когда-то покупателя на свою силу, и ту кирпичную стену, к которой прислонял истертую укладку. Его взгляд догулял до Северной заставы. Э, да вон и Голая Канавка. Его путь начался именно там. Шаопин подумал о семье Цао. Их двор был скрыт горами – не углядеть. Но лица его обитателей проглядывали сквозь марево, трудно было забыть их доброту.
Шаопин с грустью посмотрел на Воробьиные горы: то было место их частых прогулок. Именно там его сердце наполнил жар, кровь прихлынула к лицу и у него впервые возникло сильное желание обнять ее. Он вспомнил, как они декламировали старинную киргизскую песню. Шаопин четко помнил, что то были сумерки, он лежал лицом вверх на сухой траве, положив руки под затылок. Он прочел вслух первый куплет, и Сяося опустилась с ним рядом, обхватив руками колени, и уставилась на далекие горы, подпевая ему…
Там внизу прятался дворик постоянного комитета, где и началось по-настоящему их общение. Сколько прекрасных, радостных встреч помнит кабинет ее отца! Именно оттуда страсть привела их сюда, под дерево за холмом…
Шаопин посмотрел на часы: прошла еще четверть часа. Он встал, вышел из павильона и продолжил свой путь в гору. На мгновение он задержался у подножия башни, где прежде они стояли бок о бок. Желтореченск перед ним был все тот же: улицы полнились торопливыми пешеходами. Сколько прекрасного исчезло или было разрушено, а мир выглядел так, словно бы ничего не произошло. Да, жизнь продолжается. Но каждый в этой жизни постоянно теряет все самое драгоценное. Жизнь всегда прекрасна. Но по временам в нее приходит боль…
Он повернулся спиной к шумному городу, вышел из тени древней башни и зашагал в сторону тихой рощицы. Не было ни звука – только птицы щебетали глубоко в зарослях. Солнце стояло прямо над головой, жаркое, как пламя. Землю после дождя обволакивал душный туман.
Вот и абрикосовая роща. На деревьях не было ни цветов, ни плодов – только густая сеть зеленых листьев. Где-то в глубине зеленой тени пряталась стайка мальчиков и девочек. Их голоса звенели, как птичьи трели.
Шаопин начал рвать полевые цветы вдоль тропинки, и вот с охапкой цветов зашагал сквозь рощу. Сердце бешено забилось – с пригорка уже была видна та самая ложбинка. В тот миг он даже забыл о боли. Тело дрожало от волнения. Ему казалось, что он ощущает ее присутствие. Не будет никакого Нагибина, будет О. Генри.
Шаопин был весь в поту, на глазах сверкали слезы, рука сжимала букетик, а он все лез и лез вверх по пригорку, силясь справиться с изнеможением и бешеным трепетом сердечной мышцы.
Он замер на вершине. Излучина зеленела молодой травой, устилавшей ее, как ковер. Трава была усеяна золотистыми искорками цветов. Белоснежные бабочки мирно порхали над ними. Груша по-прежнему бросала раскидистую тень, как изумрудный навес. Незрелые плоды поблескивали из-под листвы, словно сделанные из жада. За холмом ветер низким гудом бродил в соснах…
Шаопин слышал, как вдали шумит море. К его титаническому реву подмешивался тоненький смех, звеневший, как серебряный колокольчик. Смех уходил, исчезал… В затуманенных слезами глазах оставался лишь золотой свет над вечной, тихой излучиной.
Он подошел к дереву и положил букет на то место, где сидел с Сяося. Стрелки на часах остановились там же, где два года назад: было без пятнадцати два…
Но стрелки побежали дальше. Время продолжало двигаться вперед, не возвращаясь туда, где оно уже проходило…
Шаопин какое-то время постоял под грушевым деревом, а потом бесшумно спустился с холма. Он поехал сразу на автовокзал и купил себе на завтра билет до Медногорска. У него пропало всякое желание заезжать в деревню. Теперь он просто хотел вернуться туда, где жил и работал. Столь глубокую травму можно было излечить только самым зверским трудом. Шаопин вспомнил о руднике с нежностью. Ему было бы трудно представить, как он сможет продолжить существовать в этом мире без работы в забое. Лишь там он сумеет пробудить в себе новую веру в жизнь. Чтобы жить дальше, нужно снова набраться храбрости… Господи, как это трудно.
Той ночью Шаопин все же пришел к Цзинь Бо и рассказал ему все. В мыслях о собственных злоключениях они просидели до утра. На рассвете друг проводил Шаопина до автобуса.
Глава 16
Прошел почти год с тех пор, как Шаоань потерял все. Ему так и не удалось выбраться до конца из этой безнадежной дыры.
Но природа меняла все по заведенному – и вот опять наступила золотая осень. Двуречье обняли со всех сторон шумящие колосьями поля. Не сдерживая радости, хлеборобы звонко выводили бойкие припевки. В каждом дворе с утра до ночи не смолкал стук молотящих цепов. Обжоры уже готовили, как на Новый год: жарили масляные лепешки, делали тофу, укладывали в пароварку пшенные булки. Сладкий запах плыл над деревней. Даже люди вроде бывшего замбригадира Фугао, кому вечно не доставалось ничего вдоволь, находили время засунуть в рот пару сладких фиников.
То было время обилия и чревоугодия, время нового, свежего урожая. Двуречье погрузилось в редкостный мир. Его обитатели, поглаживая круглые животы, были проникнуты редкостной благостью. При встрече они раскланивались с улыбкой, справлялись о том, кто в этом году сколько собрал. Хвастливые бабы бегали по соседям с гостинцами, расхваливали свою хозяйскую удачу. Вся деревня была погружена в атмосферу радостного волнения и процветания.
Только семья Сунь ходила как в воду опущенная. Урожай у них был ничуть не хуже, чем у других деревенских: Шаоань трудится целый год, как проклятый, и зерна собрали с лихвой. Он всегда был лучшим работником во всем Двуречье. Если бы он работал только на земле, то, без сомнения, мог бы собирать куда больше, чем все остальные. Но обильный урожай не избавлял его от тревожных мыслей. Даже если продать всю солому, что осталась на поле, это не покроет и части огромного долга. Кредит в десять тысяч никуда не делся, а проценты по нему набегали каждый месяц. Шаоань по-прежнему был должен деревенским. Едва такие, как он, оставались без промысла, снабжавшего их живыми деньгами, как деньги начинали уплывать из рук. Да и на чем было делать деньги? Оставалась одна земля.
Как говорится, у бедняка и жизнь несладка. За год Шаоань погрузился в страшное уныние. Ничего не осталось от прежнего настроя. Он совсем не был киногероем, из тех, что борются до последнего. Чем сложнее борьба, тем решительнее шагают они вперед под величественную музыку. Шаоань не был тем условным образцом «революционера», что в трудные времена подкрепляет свои силы «революционным духом». Он был обычным деревенским парнем, даже не членом партии. Все, что Шаоань мог пока сделать, – это улучшить немного свою жизнь да мечтать помочь тем, кто был еще беднее его, хотя бы купить удобрения для выращивания сельхозкультур. Для Двуречья это было уже немало. Даже секретарь партячейки, не говоря уже о простых партийцах, не задумывался о подобных вещах. Товарищ Тянь крайне наглядно продемонстрировал всем окружающим, что те лозунги, что он выкрикивал во время кампании «сельское хозяйство должно учиться у Дачжая», все эти «Благополучие для каждого односельчанина!» и тому подобные слова, были чистой воды пустышкой. Конечно, товарищ Тянь был сейчас совсем не то что раньше, и семейные дела детей никак не добавляли ему здоровья. Нечего и говорить о постыдном равнодушии этого человека к интересам своих земляков.
Шаоань хотел помочь нуждающимся вовсе не из желания стать «руководящим деятелем» или чем-то подобным. Им двигали доброта и сострадание. Конечно, он не забывал и о возможности развивать собственное дело.