Но теперь все желания были напрасны. Причиной безнадежного уныния Шаоаня стали не только страшные долги и невозможность отыграться, но и давление пересудов. Злорадство и издевки Футана и ему подобных, конечно, были неизбежны. Но еще болезненнее оказалось для него то подозрительное отношение, которым встречали теперь Шаоаня люди, прежде ему доверявшие. Они уже не уважали его так, как раньше. И дядька, и многие другие откровенно хамили ему и в беседе напускали на себя вид умудренных сединами старцев.
Только один человек ничуть не изменился. То был глава второй бригады Цзюньу. Порой они с Шаоанем встречались в поле, и старик Цзинь не упускал возможности хоть как-то его поддержать. Бывший бригадир сохранял свои прежние отвагу и хитроумие, несмотря на множество бед, выпавших на его долю. Он считал себя в праве не стесняться в выражениях – о ком бы ни шла речь. Цзюньу и Шаоань ощущали глубокую духовную связь, не чуждую и людям образованным, и простым землепашцам. Стоило Шаоаню поговорить с Цзюньу, как на сердце становилось веселее.
Но добрые слова старого Цзиня, в конечном счете, не могли решить ни одну из его проблем. Сам заварил – сам и расхлебывай. После краткого мига спокойствия опять подступало бесконечное страдание…
Совсем добивало Шаоаня то, что жена вынуждена была страдать вместе с ним. С первого дня замужества она ни минуты не жила в довольстве и счастье. Даже в самые благополучные первые годы их кирпичного предприятия душа ее пела, но тело едва передвигало ноги от усталости. Теперь же усталость никуда не делась – к ней просто прибавились новые тревоги, сдобренные необходимостью утешать и поддерживать Шаоаня. В кого ты превратился, умник? Разве ты подарил своим родным счастье? Нет, ты затащил их в пучину отчаяния – да еще хочешь, чтобы они с тобой нянчились.
И все же лишь в объятиях жены на него снисходил минутный покой. После всех трудов и страданий дня, едва тушили свет, он, как обиженный ребенок, зарывался лицом в ее теплые руки, принимая ласку и утешение. В душе тонко чувствующего Шаоаня мешались в такие секунды все прошлые моменты его общности с женщинами – женой, матерью, сестрами. Нежные женские объятия – это тихая гавань, это младенческий свивальник, всепрощающие мощные объятья, что, как земля, утешают раненые души и дарят им тепло, радость и силу вновь восстать навстречу всем ветрам.
Но в объятиях жены Шаоань чувствовал нечто гораздо большее. Он не мог бы выразить словами, сколько важна была для него ее забота. Он сливался с ней не только плотью, но самой жизнью, душой. То была великая любовь, прораставшая из общего дела, из общих невзгод и тягот. Она сильно отличалась и от чувств Шаопина и Сяося, от привязанности Жунье к Сянцяню, и, конечно же, от того, что испытывал Жуньшэн к Хунмэй. Их любовь была лишена подъемов и спадов, словом, колоссальных волн на поверхности того океана безбрежной нежности, что собрался по капле из пролитых ими пота и крови…
Вдобавок ко всему маточная спираль Сюлянь дала сбой. Она опять забеременела. Ребенок появился, прямо скажем, не ко времени – но жизнь часто отпускает такие глупые шутки.
– Нам придется избавиться от него… – сказал Шаоань жене, вложив в эти слова всю свою боль и нежность. – Сама понимаешь, как у нас обстоят дела. Даже говорить не стоит. Боюсь, мы не сможем поднять еще одного малыша. И потом, мы не проходим ни по какой квоте, второго ребенка нам не зарегистрируют. Что нам делать с ним потом без документов?
– Нет, я хочу этого ребенка! Я всегда мечтала о дочери. Как бы ни было тяжело и трудно, я не боюсь. Я сама его вытяну, можешь быть уверен… Тоже мне! «Придется избавиться»! Чучело ты бессердечное! Как ты можешь так говорить? Лучше убей меня, чего уж там. Не зарегистрируют – и не надо. Все равно китайский гражданин. Что они сделают? На Тайвань вышлют?
– Так Тайвань тоже китайский… – горько улыбнулся Шаоань.
Сюлянь было не переспорить. Пришлось смириться с тем, что на будущий год в семье будет уже четверо. Шаоань тоже надеялся, что родится девочка. Как говорится, будет в жизни два цветочка, если в доме сын и дочка. Молодые лежали под одеялом и развлекались тем, что придумывали имя для будущей дочери. Пока что они звали ее «Ласточкой» – в пару к их обожаемому «Тигренку».
Беременность жены на самом деле только добавила Шаоаню проблем. В семье вот-вот должен был появиться лишний рот. Конечно, он был уверен, что сможет прокормить детей, но Шаоань чувствовал, что его отцовские обязанности не исчерпываются только этим. Он должен добиться чего-то в жизни, должен заставить детей ощутить, что тот, кто растит их, силен и крепок. Он жаждал, чтобы им гордились. Вспоминая собственное детство, Шаоань больше всего на свете боялся, что дети будут видеть одну его кислую, замордованную физиономию. Он не допустит, чтобы они чувствовали себя в чем-то обойденными и обиженными – он обеспечит им нормальное образование, крепкое здоровье, духовное развитие. Весь его сложный жизненный опыт говорил об этом. Все зависело от него – а, по сути, от того, каким он окажется в этом полном опасностей мире.
Если ничего не изменится, дети принуждены будут страдать вместе с ним. Он знал, что сын, без пяти минут первоклашка, уже считывает все тревоги родителей, которых целый год не отпускает беспросветная тоска. В его возрасте Шаоань сам понимал очень многое. Бедственное положение семьи не составляло для него особой тайны.
Шаоань мучился невыразимо. Как человек хоть сколько-нибудь образованный он глядел на проблемы более глубоко, чем другие деревенские. Но из-за этого и страдания его, конечно, были куда глубже…
Собрав бóльшую часть урожая, Шаоань порой ездил на рынок в Каменуху. Делал он это, в основном чтобы развеяться, а заодно продать на пыльных улицах поселка картошку и тыкву со своего огорода – выручить немного мелочи на повседневные нужды. Долги по-прежнему были при нем, но и обычных бытовых трат никто не отменял.
И вот, пока он вяло плелся домой с рынка, волоча на себе баллон с керосином, перед ним внезапно затормозил большой грузовик, ехавший со стороны Рисовского. Из кабины выскочил и протянул ему руку улыбающийся мужик. Шаоань сразу узнал его: это был известный «скромник» Ху Юнхэ, с которым он познакомился в уезде еще в восемьдесят первом.
Шаоань быстро перебросил баллон налево и пожал приятелю руку. Юнхэ был давным-давно известен на всю округу как видный «предприниматель». Они с Шаоанем мало общались, но были, считай, друзьями. Когда Шаоань начал продавать кирпичи, именно Юнхэ посвятил его во все тонкости этого дела. Шаоань был ему глубоко благодарен и в душе восхищался всемогущим соседом Ху из Ивовой развилки.
– Я тут проезжал мимо вас – гляжу, твой завод как мертвый. Что там у вас происходит? Никак решили взяться за что-то покрупнее? – улыбнулся он.
– Увы… – Шаоань смущенно вздохнул. – Какое там покрупнее… Маленький заводик и тот прогорел.
– Как так? – удивился приятель.
Шаоань снова вздохнул и рассказал ему обо всех своих злоключениях. Ху Юнхэ скривился:
– Ой, я тебя умоляю, нашел из-за чего нюнить. Честное слово, как маленький. Я-то думал, что ты парень не промах. Ты говори честно – в чем заковыка?
– Ну, если честно, то в деньгах.
– Сколько тебе нужно, чтобы снова пустить завод?
Шаоань понял, что Юнхэ решил раскошелиться и помочь ему. Немного поколебавшись, он сказал:
– Примерно четыре тысячи…
– Я знаю, что в твоей ситуации действительно сложно получить кредит в нашем уезде.
Когда Шаоань услышал это, сердце его снова упало, но Юнхэ продолжил:
– У меня есть приятель в соседнем уезде. Там раньше было одно небольшое дельце, на которое я не хотел пускать свой капитал. Так вот, я попросил, чтобы он оформил мне кредит на три тысячи – а он возьми и согласись. С банком все было уже улажено, но я тогда решил не заниматься этим делом. Прибыль больно маленькая выходила… Давай я чиркну ему пару строк. Возьмешь кредит в тамошнем банке. Как думаешь?
Шаоань совершенно растерялся. Он снова пожал приятелю руку и сказал:
– Это будет просто спасением для меня, чистым спасением…
– Ну, судя по тому, что ты рассказал, еще тысчонка бы не помешала. Ее придется доставать самому.
– Это не страшно, я что-нибудь придумаю.
Ху Юнхэ бросил водителю:
– Портфель подкинь.
Водитель, явно работавший на Юнхэ, как скромный слуга, быстро протянул ему большой черный портфель из кожзама. Ху Юнхэ распластался на капоте и тут же набросал меленьким почерком едва читаемую записку для своего приятеля из соседнего уезда. Шаоань с благодарностью спрятал ее в карман и стал умолять Юнхэ заехать к нему в гости. Но тот сказал, что очень торопится, прыгнул в кабину, улыбаясь, как благостное божество, и помахал на прощание рукой.
Шаоань остался стоять на дороге с баллоном и дурацкой улыбкой. Он никак не ожидал, что случайно встретит Ху Юнхэ и таким странным образом получит помощь. Шаоань чувствовал, что грядет новый важный поворот в его жизни. Как говорится, абсолютно безвыходных положений не бывает – в конце туннеля всегда брезжит свет.
Он замедлил шаг. От упавшей словно с неба удачи суетливо запрыгали разные мысли. Шаоань шел и думал, ощущая себя почти спортсменом на стадионе – предельно собранным, но все же трепещущим от волнения. Все изменилось так внезапно, что в голове стоял легкий туман, и многие конкретные вещи выпадали из поля зрения. Но это замешательство, несомненно, было плоть от плоти совершенно нового, жизнерадостного настроя, и Шаоань радовался возможности побыть немного счастливым глупцом.
Он даже не заметил, как прошагал Горшечную. Вообще-то Шаоань собирался завернуть к сестре – узнать, как она справляется. Ее растяпа-муж дома вообще не появлялся, и по осени Ланьхуа наверняка ждала помощи от него и от отца. Но Шаоань так разошелся, что совсем забыл про сестру…
Он уже добрался до первых домов Двуречья – и только тогда понял, что солнце уже село. В сумерках над деревней плыли рваные клочья печного дыма. Холодный ветер бил в ноздри ароматом спелого жита. Радостный покой заставлял чувствовать с новой силой все очарование, всю прелесть осеннего вечера.