Ленский Владимир Яковлевич
Обыватель
Владимир Ленский
Обыватель
Был яркий солнечный день конца декабря. Над крышами сияло глубокое синее небо, и в этой синеве валивший из труб дым, озаренный зимним солнцем, казался легким розовым паром. Белизна улиц, веселый скрип снега под ногами, звонкие голоса мальчишек, бегавших взад и вперед с салазками, сообщали улице праздничный вид, и Аристарх Петрович Сижков, совершавший свою обычную предобеденную прогулку, был в самом благодушном настроении. Не спеша, подпирая свое нужное, пятидесятилетнее тело палочкой, ковылял он по панели, внимательно осматривая все, что встречалось по пути: прохожих, извозчиков, окна магазинов, лотки торговцев. Каждая мелочь вызывала в нем интерес, обличавший в нем домоседа, вышедшего на улицу впервые с тех пор, как выпал снег и наступила зима. На одной улице его особенно поразило какое-то странное, большое сооружение, воздвигнутое для чего-то поперек улицы и, главное, из необычного материала. При внимательном осмотре, Аристарх Петрович нашел там железные и деревянные ворота, ящики, извозчичьи сани, телефонные столбы, вывески и даже один мягкий диван и два табурета. Все это было сдвинуто в одну стену, сбито гвоздями, связано и опутано веревкой и телефонной проволокой и залито водой, которая превратила всю эту смесь в плотную, обледенелую массу. Эта часть улицы была пуста, безлюдна, и около сооружения стояло только два человека, по виду рабочие, глядевшие зорко и внимательно то в одну, то в другую сторону улицы и хлопавшие от мороза руками себя по бедрам и ладонь об ладонь.
В большом недоумении ходил Сижков вокруг сооружения, стараясь понять, что это такое и к чему оно сделано. Но за всю свою жизнь он не видел никогда ничего подобного, и такого рода постройка была для него совершенно непонятной и необъяснимой. Остановившись около двух молодых людей и потыкав палочкой в странную перегородку, разделившую улицу на две части, он обратился к ним за разъяснением своего недоумения:
-- Это что же будет, милые?..
Рабочие сделали строгие лица, и один из них, оглядев старика сверху вниз презрительным взглядом, нехотя процедил сквозь зубы:
-- Баррикада...
Слово было такое же странное, как и сама постройка и не удовлетворило Сижкова. Он помолчал, еще раз потыкал палочкой в сооружение и пожал плечами.
-- А для чего она будет?
-- Чтоб ты спросил! -- проворчал тот же рабочий.
А другой раздраженно выкинулся на Сижкова:
-- Да ты что? С луны свалился? Проходи, пока что!..
Сижков обиженно замолчал, хотел было идти, но раздумал и потоптавшись на месте, наставительно заметил:
-- Когда тебя спрашивают порядочные люди, так ты толком расскажи, а сердиться нечего. И не тыкай, потому что я тебе не кто-нибудь, а потомственный почетный дворянин и еще губернский секретарь... А ты грубиян и ругатель...
Сказав это, он снова потыкал палочкой в обледенелую массу и решив, что в самом скверном случае эта постройка никоим образом касаться его не может, он поплелся к своему дому, который находился в ближайшем переулке...
* * *
На другой день, рано утром, Сижков проснулся и сел в постели с выражением необычайного недоумения и страха в лице. Его разбудил какой-то грохот, потрясший весь двухэтажный деревянный дом от крыши до основания. Сидя в постели, старик долго прислушивался и соображал: снилось ему это, или было на самом деле?..
В доме царила тишина, и с улицы не доносилось ни звука. Была ясная, зимняя погода, и раннее солнце ослепительно резало в окна спальни и столовой, которая была вся видна в раскрытую дверь. В комнатах, успевших за ночь порядком остыть, чувствовался легкий холодок, охвативший Сижкова неприятной дрожью и заставивший его снова нырнуть под одеяло. Согревшись, он уже начал дремать, как вдруг снова раздался страшный грохот, от которого задрожал весь дом и в окнах жалобно задребезжали стекла. "Из пушек палят! -- с ужасом подумал Сижков, вскакивая с постели и трясясь, как в лихорадке. В эту минуту в спальню вошла кухарка Агафья, только что вернувшаяся с улицы, куда она ходила за провизией. От нее пахло снегом и морозом, и курносое лицо ее было перекошено от испуга.
-- Не дай Бог, что делается! -- рассказывала она, возбужденно размахивая руками: страсти такие, что аж дух тебе захватывает!.. Народ бунтует, начальства не хочет признавать! Улицы загородили -- баррикадами, сказывает дворник, а что оно такое -- уж и не знаю. А начальство по ним из пушек палит. Что народу перебито -- так и не счесть!.. На нашей улице, сказывают, двух убило: Марью семянницу и подручного из мясной...
"Так вон оно что -- баррикады-то!" -- подумал старик, торопливо одеваясь с жутким чувством необходимости предпринять что-то важное и спешное. Но одевшись и умывшись, он увидел, что делать ему нечего, кроме обычного утреннего чаепития.
В столовой на столе пыхтел самовар, пуская к потолку белые клубы пара. Солнце, как ни в чем не бывало, продолжало сиять в окна, как будто всюду царили мир и благоденствие. Из окна Аристарх Петрович увидел белую, зимнюю, безлюдную улицу, на которой заметил одну, поразившую его странность: несмотря на будний день, все лавки и магазины были закрыты и заколочены досками, а ворота во всех домах были сняты и унесены, и всюду зияли пустые, темные арки ворот. Ни на улице, ни в окнах не было видно ни одной живой души, словно все вымерли или покинули свои жилища...
Когда Сижков сел за стол, снова раздался оглушительный выстрел, за ними другой, третий -- и началась правильная пальба, с небольшими, равными промежутками времени между выстрелами. Дрожал дом, дребезжали в окнах стекла, в буфете звенела посуда, и висячая лампа над столом вздрагивала и качалась. Агафья стояла у дверей и что-то говорила, но голоса ее не было слышно, только видно было, что она шевелит губами и раскрывает рот, и от этого она производила впечатление немой.
Аристарх Петрович сначала вздрагивал, пугался, крестился дрожащими руками и приподымался на стул, как будто собираясь бежать. Скоро, однако, он увидел, что канонада нисколько не мешает пить чай, и что, в сущности, особенной перемены в его жизни пока не произошло. Все стоит на своем прежнем месте, потолок вверху, пол внизу, а не наоборот, на столе шумит самовар и позвякивают стаканы, в окна светит солнце.
Можно ходить по комнатам, пить чай, рассматривать "Ниву", даже думать о чем захочется...
В одиннадцать часов утра пальба прекратилась, и Сижков, довольный и повеселевший, наставительно заметил Агафье, стоявшей у двери все еще с перекошенным от страха лицом:
-- Ты, Агафья, дура, хоть тебе перевалило за сорок!.. Чем пугать вздумала: стреляют!.. Разве меня это касается?,. Кто я? -- Потомственный, почетный дворянин и губернский секретарь!.. В моем послужном списке за всю тридцатилетнюю службу не было ни одного замечания от начальства, и никакой бунт ко мне не может иметь никакого отношения!.. Ступай на кухню и не смей возражать...
Агафья, видимо, была недовольна таким оборотом дела и ворча что-то себе под нос, удалилась в кухню, откуда тотчас же послышался грохот злобно швыряемых ею кастрюль и испуганный звон бьющихся тарелок...
* * *
Блуждая по комнатам, Аристарх Петрович увидел в спальне, на вешалке, свой халат и подумал о том, что сегодня такой же обычный, будний день, как и предыдущие, и что он совершенно напрасно с утра надел пиджачный костюм и сапоги. Исправить эту ошибку было делом нескольких минут, и облекшись в халат и туфли, Сижков почувствовал себя еще более успокоенным и правым по отношению к Агафье. Радуясь своему обычному, будничному настроению, он от удовольствия даже засмеялся и прищелкнул пальцами.
Потирая руки, он засел за свое любимое занятие -- распределение расходов на будущее время. Это делалось для того, чтобы, расходуя получаемую им пенсию, он случайно не вышел из бюджета и не очутился в критическом положении. Во избежание такого печального случая, он клал перед собой календарь и в тетрадке отмечал все, на что следовало каждый день расходовать деньги. При этом принимались во внимание дни скоромные, постные и праздничные, так как первые требовали денег на обед больше, чем вторые, а к ассигновкам на праздничные дни прибавлялся еще расход на лампадное масло, свечки Николаю угоднику и на третье, сладкое блюдо к обеду.
Работа шла быстро и легко. Роясь в календаре и вычисляя расходы, Аристарх Петрович тихонько мурлыкал пришедшую ему на память песенку из далекого детства:
Где-то птичка поет,
Своих деток зовет:
Ку-ку!..
И повторяя это "Ку-ку" он смеялся счастливым смехом заигравшегося ребенка и прищелкивал пальцами. Иногда он отрывался от работы и прищуренными глазами смотрел на солнечные лучи, резавшие во все окна столовой, полные кружащихся и мелькающих, как искорки, пылинок и придававшие комнате веселый, нарядный, праздничный вид. И у него в душе становилось также светло, весело, празднично, и он думал о том, что жить на свете очень хорошо и хотел жить долго, без конца...
-- 12-е декабря, вторник, -- бормотал он, стараясь сосредоточиться и хмуря седые, нависшие брови: преподобного Спиридона, епископа Тримпейского. День постный. Меню: щи с грибами, караси на постном масле... Итого -- семьдесят три копейки... 13-е, середа, мучеников Авксентия, Евстратия... Хм... Покойному дедушке Евстратию за упокой души поминание надо бы...
Вспомнив что-то, он поднял голову и взволнованно закричал:
-- Агафья! Агафья!..
В дверях появилась Агафья, утирая передником красное, потное лицо:
-- Чего вам? -- спросила она тоном, явно свидетельствовавшим о том, что она еще сердится и не желает разговаривать.
-- Скажешь дворнику Филимону, чтобы он, разбойник этакий, смотрел в оба за дровами. Небось, все жильцы тащат. Слышишь, сегодня же скажи: барин-де приказал смотреть, а не то...