Я был так растроган словами Димки, что не сразу нашелся с ответом. А тут еще звонок… Нас приглашали в зал.
— Пойдем, — сказал Димка и взял меня под руку. — Теперь осталось недолго ждать.
Ему стоило многое сказать. Ладно, подожду до лучших времен…
— Пойдем.
— Встать! Суд идет.
Зал шумно поднялся со своих мест.
— Можно сесть, — мягко сказала судья.
Однако все остались стоять…
— Народный суд в составе…
Дальше шло перечисление фамилий.
— Рассмотрел дело…
Я закрыл глаза. «Неужели все так и есть? И ничто не выдумано: и этот зал, и вялый милиционер за спиной Николая, и сам Николай с чуть запрокинутой головой, словно настроенный возражать судье, и прокурор с лицом хронического язвенника, которого затянувшийся суд заставляет нарушать режим, и свистящий придых соседа слева, видимо, больного астмой, и вся эта судейская канитель, перевалившая за четвертый час дневного времени, — все беспощадно, все на самом деле».
Монотонно гудит голос судьи, сдержанно покашливает зал, а я тихо проваливаюсь в зыбкий мир воспоминаний.
Жарко… Так жарко, что каждые десять минут мы лезем в воду…
На озеро приехали мы втроем: я, Коля, Сережка. Сашка с Димкой заневестились… Кажется, будет дело…
— Сплаваем.
— Я пас, — Сережка переворачивается на спину.
Мы с Николаем забираемся обычно дальше всех. Сначала плывем брассом. Потом переворачиваемся на спину…
— Тут мы одни… Я хочу тебе что-то сказать.
— Знаю, — отвечает Николай.
— Откуда?
— Ниоткуда, догадываюсь. Тебе нравится Ленка…
— С чего ты взял?
— Достаточно поглядеть, как плавится на твоей роже восторг, чтобы сделать вывод… Либо ненормален, либо влюблен. Первое отпадает. Мы давно знакомы. Значит, второе…
— Ну, хорошо, пусть будет так, — соглашаюсь я. — Как ты на это смотришь?
— Плохо.
— Почему?
— Мне она тоже нравится.
— Поплывем назад, — предлагаю я.
— Как хочешь… Только ты зря расстраиваешься… Неважно, кто первый влюбился. Ты, я или Сережка.
— Как? И Сережка тоже?
Ни о чем не хочется говорить. Назад плывем молча. Потом валяемся на песке… Я не выдерживаю.
— Слушай, это все серьезно?..
— Не веришь, спроси у Сережки.
— Да ну тебя к черту… Она сюда придет?
— Наверно. — Николай лениво зевает. — Дуэль без зрителей — это не дуэль. А потом, должна же она кого-то выбрать…
— У тебя с ней что-то было?
Коля приподнимается на локтях:
— Вообще об этом не спрашивают.
— Знаю.
Солнце мешает мне разглядеть выражение его глаз…
— Нет, не было.
— Откровение за откровение. У меня тоже нет… Откровение — бескопромиссное слово…
Вечер. Мы с Сашкой играем в шахматы. Сережка задрал ноги на спинку стула, читает Экзюпери. Димка с Николаем на баскетболе, скоро придут. В общежитии время от времени гаснет свет.
— Обормоты, — ругается Сережка. — Неисправимые обормоты.
Сережка ставит томик на полку…
В темноте дверь открывается. Лица не видно.
— Мальчики, — говорит некто. Голос мягкий, певучий. — Шурик у вас? — Это Катюша из планового отдела. Сашкина любовь.
— У нас, — отвечаем мы хором.
Сашка задевает доску. Фигуры шумно падают на пол.
— Валяй, доиграем в следующий раз.
Сережка закуривает…
— Слушай, а чего Коли так долго нет.
— И Димки, — поправляю я.
— Ну да, и Димы.
— Наигрывают новую комбинацию, наверное.
— A-а… Сколько там время.
— Восемь…
— Библиотека до девяти. Я мигом.
Врет. Пошел звонить Лене.
Откровение. Удивительная вещь — откровение.
…Утро. Сегодня воскресенье. Спи, сколько влезет. Кто-то теребит меня за плечо… Открываю глаза. Все лицо Николая в брызгах воды…
— Вставай… Скорее вставай.
— Что случилось?
— Не спрашивай. Одевайся…
Минут через десять все собираются в нашей комнате. Николай нервно потирает руки.
— Все?
— Да вроде бы.
— Пошли.
— Куда?
— В парк. Быстрее.
Вчера прошел дождь, бежать скользко. Карабкаемся на холм. Николай впереди. Скорее, скорее. В нашем парке таких холмов три. Этот — самый высокий. Иванов холм. Говорят, в честь Ивана Грозного. Выскочили, кто в чем был. Наверху прохладно.
— Ну вот успели. Смотрите, отсюда хорошо видно нашу стройку.
— Ну и что? — равнодушно замечает Сережка.
— Подожди, сейчас.
Мы видим, как блекнет туман. Очертания корпусов все резче. Сначала это развалины старого города. Еще минута. Забытый порт, где стрелы кранов, как покосившиеся закрестья мачт. Светлеет кромка неба, контуры все отчетливее. И на размытую в утренней голубизне дугу горизонта, прямо на строительные леса тяжело выкатывается огненный шар солнца.
— Есть идея, — раздается за нашими спинами приглушенный голос Николая.
Нет сил оторвать глаз от стройки. Лучи ударяют нам под ноги. И золотистый свет обволакивает нас.
— Какая идея, Коля?
— Отныне мы — коммуна-5. Пароль — откровение. Возражения есть?
Возражений нет.
— Почему ты не женишься?
Мы забрались в первую попавшуюся аудиторию. Время от времени к нам заглядывают заочники.
Уже битый час ждем Хлебникова. Надо получить разрешение на досрочную сдачу зачетов. Я хожу вдоль доски. Николай сидит за первым столом.
Его любимая поза — чуть откинувшись назад, нога заброшена за ногу.
— Недавно мне рассказали историю одной марки, — роняет Николай.
— При чем здесь марки? Разве ты не слышал моего вопроса.
— Слышал. Поэтому и хочу рассказать… Так вот. Это самая ценная марка. ЮНЕСКО определил ее стоимость в пятьсот тысяч долларов. Известно, что она была выпущена сто пятьдесят лет назад во Франции. Всего в трех экземплярах. Желтая, голубая и красная.
— Не понимаю, какое отношение это имеет к вам с Леной?
— Подожди, не перебивай. Одна из этих марок находится в личной коллекции Черчилля. Вторая является собственностью одного из крупнейших государственных банков Америки. А вот третья до последнего времени считалась потерянной… И вдруг на Международном конгрессе филателистов в одной из коллекций обнаруживается третья марка… Владелец коллекции живет в Ташкенте. Приобрел он эту марку случайно. Как и где приобрел, неважно. Это целый роман… Так вот. Когда ведущие специалисты путем экспертизы установили, что это именно та марка, владельцу предложили за нее сказочную сумму. Он подумал и отказался. Когда его спросили почему, он сказал: «Пока я владелец этой марки, моя коллекция лучшая в мире. Я не просто богатый человек. Я — единственный. Допустим, я ее продам и сразу стану очень богатым человеком. Но даже очень богатых людей — тысячи…»
— Ну и чем же все кончилось?
— А ничем. Теперь этого человека охраняет государство, так как номинально он владелец несметной суммы. Ему пятьдесят лет. Он уже составил завещание, по которому после его смерти марка передается государству… Но при жизни продать отказался.
— Какова же мораль?
— Мораль… — задумчиво повторил Николай. — Прекрасно то, что неповторимо.
— Чувства и недвижимость… понятия несопоставимые.
— Я знаю. Мечта всегда недостижима сразу. Уже заранее ты готовишь себя к испытаниям. И вдруг все свершилось само собой. Не надо никаких жертв. Ты — обладатель мечты.
— Значит, тебе повезло. Дуэли сейчас не в моде. Этому стоит радоваться.
— Наверное, но я не хочу везения. Испытания должны быть, понимаешь? Иначе мечта беспомощна…
— Ну а Лена? Она говорит что-нибудь?
Николай прикусывает губу.
— …Она спрашивает, чего мы ждем.
— Что ж, ее нетрудно понять. Чувства невечны, они могут пройти. Житейское беспокойство. Нелепо же, наконец, придумывать испытания.
— Пройти? — Николай удивленно разглядывает руки… — Нет… Нет. Так не бывает. Тогда это не моя мечта…
— Ты не прав, — неожиданно говорю я вслух.
Парень, сидящий рядом со мной в зале суда, равнодушно оглядывает меня с ног до головы:
— Чи-во?
— …На основании статьи сто сороковой, — слышится судейский голос, — параграф шесть Уголовного кодекса Российской Советской Федеративной Социалистической Республики Климов Николай Петрович приговаривается к трем годам лишения свободы…
— Как? — не сдерживаюсь я.
Сосед усмехается, качает головой:
— Слушать надо. Три года впаяли.
Я осторожно вытираю испарину. Все. Ждать больше нечего.
Суд окончен.
Его нет с нами. К этому трудно привыкнуть. Страшит не его отсутствие, а сама мысль, что к этому следует привыкать. В те дни для нас не было частностей. Все казалось главным. Это от неопытности. Позже мы поняли — главное свершилось, а частности еще будут.
ПОСТАНОВИЛИ: исключить Николая Климова из рядов ВЛКСМ. Какое-то невероятное сочетание слов. В это невозможно поверить. Мы считались неплохими комсомольцами. А он был попросту вожаком в прямом и переносном смысле этого беспокойного слова. Мы знали — устав есть устав… Человек, привлеченный к суду, механически выбывает из рядов комсомола. Суд состоялся: приговор зачитан, остаются формальности или те самые частности, которые еще будут. Собраться, проголосовать, заполнить протокол. Ну, а если совсем невмоготу — посетовать на превратности жизни человеческой. Мало ли, совесть шалить начнет. Ей тоже покой нужен… Тут и пригодится. «Досадно, конечно. Ох, как досадно, но что делать. Иначе нельзя… Устав есть устав…»
Дело не в том, чтобы все понять… Это трудно, но возможно… Неизмеримо труднее пережить, привыкнуть.
Комитет комсомола стройки собирался трижды. Значит, не все потеряно. Сомневаемся не только мы. Хотели написать Харламову. Затем передумали. О чем писать? Повторять сказанное глупо. А нового что сообщишь… А через месяц узнали: Харламова переводят в Москву.