«Жаль, — написали мы в телеграмме, — но все равно поздравляем».
— Теперь в нашем деле будет участвовать рука Москвы, — мрачно пошутил Сергей.
Харламов уезжает — эта мысль преследует меня весь вечер и половину следующего дня. Не просто преследует, рождает состояние какой-то неосознанной до конца тревоги. Так бывает. Поезд вот-вот отойдет. Прощание скомкано. А слова, которые должно произнести, так и остались невысказанными. И чувство тоскливого разочарования будет преследовать вас на протяжении всего пути. Собственно, кто такой Харламов? В сущности человек для нас неизвестный… Пришли, встретил, нашел время выслушать, выразил готовность помочь — вот, пожалуй, и все… Остальное за пределами видимого, можно лишь догадаться. И все-таки Харламов нечто большее. И не общественное положение тому причина. Нет. Человеческая значимость, готовность понять…
Когда в обеденный перерыв Сашка разыскал меня в диспетчерской и прямо с порога заорал: «Харламов звонил», я не удивился… Так и должно было случиться…
И даже надменный сарказм Сережки: «Скажите, их сиятельство изволили вспомнить… Правда, после телеграммы, но это не так важно. Великие мира сего забывчивы», даже это не может испортить настроение. Я не стану отвечать Сережке. Поссориться всегда успеем. И мучить Сашку вопросами, что и как, мне недосуг. Наскоро собираю графики. Нужный мне бульдозер я так и не выколотил, помешал Сережка… Диспетчер хитер… «Договоритесь с Тельпуговым. Я не возражаю…» А как договоришься, если Сергей Тельпугов пришел сюда специально, чтобы не дать бульдозер…
— Ладно, Сашка, бежим.
Сережка покусывает ногти.
— Ты с нами?
— Да нет. Я бригадиров вызвал.
— А… Ну, ну… Тоже дело.
Сашка не умеет скрывать любопытство. Он тут же встревает в разговор…
— Чего вы не поделили?
Я смотрю на Сергея, который не очень расположен отвечать, на Сашку, его вздернутые брови, похожие на вывернутые запятые, что может означать лишь интерес повышенный, на хитрого диспетчера с его заинтересованной спиной… Неожиданно зло толкаю дверь. Что есть — все наше…
Воздух в несколько слоев над землей. День жаркий, а солнца не видно. Антрацитовый дым, как рог изобилия, свинтился в заваленный куль, не шелохнется. Пахнет жженым мазутом. Где-то рядом истерично взвизгивает электропила, басовито икает паровой молот. Молодцеватый кран не без лихости откидывает вниз чугунную бабу пудов на сорок весом, отчего старая стена лишь виновато ойкает. Все это разом наваливается на тебя, тычется в глаза, уши, вороненой гарью и желтой пылью оседает на волосах.
Бежишь, как сквозь ад кромешный, и слышится тебе: «Ты вот и уйти можешь. А нам каково?»
Стройка дышит, потягивается, хрустит суставами.
Я не ждал многого от этого разговора, точнее, не знал, чего ждать.
Он взял трубку сам. Было время обеда. Я назвал его по фамилии. И он засмеялся. Я сказал «извините». Он засмеялся еще громче… Потом трубка успокоилась, и он спросил, как мы.
Я ответил, что по-прежнему. Мне хотелось рассказать про суд, и я начал рассказывать. Харламов перебил меня… «Не надо, я все знаю». Больше мне говорить было не о чем, и я замолчал.
— У нас мало времени, — сказал Харламов. — Мы, вероятно, уже не увидимся… По этой причине не судите строго за монолог, а просто наберитесь терпения и выслушайте…
Я уезжаю. Это не значит, что я перестаю существовать как ваш союзник. Не делайте из случившегося драмы… Чудо не свершилось. Оно и не могло свершиться.
Обязательно зайдите к Фролову… Не упрямьтесь. Зайдите. Климов будет отбывать срок недалеко от города. Вы сможете его навещать. И еще одно. Не ищите у людей сочувствия… Вы сильные парни, и в нем не нуждаетесь. Ищите, а еще вернее, деритесь за понимание. Сейчас важно быстрее прожить эти три года… Его будут вычеркивать из списков. Не удивляйтесь этому. Инерция отчужденности существует. Не давайте о нем забыть. Важно, чтобы люди всегда воспринимали Климова, как настоящее, реально существующее. А для этого есть вы. Время в обрез… Много не скажешь. Надеюсь, это не последний наш разговор, а значит, и встреча. Желаю удачи. Она вам не помешает. Мне пора.
Мы попрощались. Трубка настойчиво повторяла отбой, а я еще долго стоял, будто мое ожидание могло что-либо изменить.
Все вместе соберемся только вечером. И Сашка обязательно спросит.
— Ну, как там Харламов?
— По-прежнему, — отвечу я, а затем в точности передам наш разговор, не прибавив и не убавив в нем даже вздоха… Нам будет чуточку грустно.
Мы не настроены спорить. И потому наше молчание длится дольше обычного. Но тишина не всгда равнозначна покою. И чувства каждого из нас есть не более чем свое преломление мира.
— Н-да, — нарушил молчание Димка, — считай, проводили.
И разом все задвигаются, готовые внести свою долю откровения в общий пай.
— Может, и не обратишься никогда, — скажет вдруг Сашка, — и не встретишься. Пусть так. Разве в этом суть? Знать, что есть такой человек. И вроде жить легче… И ни где-то за тридевять земель, в тридесятом царстве, а здесь, в городе твоем.
— Вам претит мое неверие, но я оказался прав… — Сережка сделает многозначительный круг по комнате. — Великий гуманист благородно покинул поле боя… Предоставив нам самим лечь на амбразуры. Мы же сильные парни и не нуждаемся в сочувствии.
И тут повернется Димка и, конечно же, скажет.
— Тебе бы по зубам дать, да вот настроения нет.
Сережка презрительно фыркнет и снова начнет кружить по комнате.
Сашкин взгляд потребует моего вмешательства: «Ты начал, ты и кончай».
— Сашка прав… Максимализм присущ молодости, — скажу я, — однако не лучшая ее черта.
Сережка остановится, прищурит глаза и станет мерно раскачиваться из стороны в сторону.
— Исполняешь роль пророка.
— Нет, просто надоело твое брюзжание.
— Не нравится, могу уйти.
— Вот как? Ну если можешь, валяй…
Все разом подвинутся к столу.
Кажется, я бросил на весы больше, чем положено. У меня влажнеют ладони. Тишина в комнате перестает быть только слышимой. Она зрима.
Сережка морщит лоб. Нужны какие-то значительные слова. Сережка этих слов не находит.
— Ладно, — бормочет он… — Молчу. Я пошутил…
Он пошутил, не правда ли, он очень удачно пошутил?
Оцепенение со временем пройдет, и тогда я скажу все то, что хотел сказать: о максимализме, который объясним, о максимализме, который чреват, когда совершенное приравнивается к нулю…
Нас всех мучает один и тот же вопрос: «А было ли совершенное?» И я отвечу — было. Не могло не быть. Ничто в жизни не происходит просто так… Три всегда меньше пяти. Об этом не следует забывать. Лучшее всегда с чего-то начинается… И если мысль — явление активное, значит, лучшее начинается с желания сделать лучше.
Время рождает мудрость. Истина по-своему очевидная, но путь к ней каждого из нас не равнозначен… Существует мир, в котором ты живешь: встречаешь людей, себе подобных, людей не похожих, мир, где тебе сопутствует удача или ты пожинаешь беду; где любовь преходяща, как времена года. Мир неизменный, раз и навсегда открытый, отданный тебе в пользование… Мудрость не пыль веков и не пепел истории. Мудрость невидима — она в глубине дня, часа, минуты. И ты никогда не готов к ответу. Кто из людей, тебя окружающих, способен войти в твой мир и перевернуть его… Способен покинуть его, и тогда мир перевернется сам, ибо потеряет равновесие.
А может, мы всего-навсего попали в другое измерение того же самого мира.
Были просто Лена и просто Николай… Девчонка и парень, с которыми ты коротаешь время… Но когда-то случается, неминуемо случается… И уже нет просто Лены и просто Николая, а тебе суждено открыть часть мира, сведенного в формулу «ОНИ». И очень скоро, так скоро, что даже не верится, ты замечаешь: познанное тобой равно нулю. «Они» неизведанная клетка мира.
Я ей звоню уже пятый раз… Автопарк не отвечает. Набираю справочное, прошу другой номер. То же самое. Никто не берет трубку. Нелепость: ей давно пора стать действующим лицом в этой истории.
Она должна понять — звучит слишком категорично… Она сумеет понять.
Первое посещение — только мы четверо. Необходимо увидеть собственными глазами, почувствовать, пережить.
Но почему так? Разве не логично — сначала тот, кто ближе? Нет. Это не загородная прогулка. Сначала тот, кто сильнее. У нее будет достаточно времени. А начинать нам, и никому больше.
Что ж, со стороны мы неплохо выглядим. Наш гуманизм оправдан. Мы не только друзья. Мы еще мужчины. Все закономерно: так хотели мы, так было.
И вдруг желаемое обернулось своей противоположностью. Взрыв нашего благородства оказался не больше чем буря в стакане. Глухарева оградила себя сама, без нашего участия.
Нас трудно удивить. Все, что могло случиться, случилось. Мы едем к нему первый раз… Мы едем второй, бесспорно, будет третий, пятый, десятый. Но разве суть в этом. Тысяча оправданий: «Не знала». Так принято, предупреждали всегда мы. «Мне нужно прийти в себя». Логично. Мы сами настаивали: сначала те, кто сильнее.
Нет, нет, я не порицаю. Я просто хочу уяснить существо. Должна же она когда-то возмутиться, потребовать справедливости, если бесправие так очевидно…
Не требует, не хочет требовать. Боязнь, робость, крушение надежд — все это может существовать где угодно и когда угодно. Но только не в том мире, где есть мы и Лена Глухарева.
— Коммутатор, дайте мне город. Сначала автопарк, потом… Потом посмотрим. — Невозмутимости телефонных аппаратов можно позавидовать. — К черту, — вырывается у меня. — Торчать здесь… Придется ехать. — В приемной главного инженера я один. Звук собственного голоса, усиленный пустотой комнат, заставляет меня вздрогнуть и машинально повернуться к двери.
Сергей стоит, широко расставив ноги, отчего кажется чуть ниже своего роста… Я не слышал, как он вошел.