Потом настала очередь главного механика, человека суетливого и на редкость неряшливого. Каждый раз при его появлении Фролов морщился, однако говорить ничего не говорил.
Где-то в середине одного из дней (был, кажется, май), когда все дела уже были решены, Фролов поднялся из-за стола и сказал: «Сегодня у нас особенный день — родился главный механик стройки. Думаю, что все добрые слова, которые заслужил этот человек, вы ему выскажете. Давай-же поздравим его и преподнесем наш скромный подарок».
Перед механиком поставили внушительный плоский пакет. Его тут же развернули, и новорожденный оказался перед громадным полутораметровым зеркалом… Механик увидел себя в зеркале, побледнел и сказал: «Ой!»
Не знаю, кто быстрее привык: Фролов к стройке или стройка к Фролову. Только очень скоро в городе иначе и не говорили — фроловский объект. Куда поехал? К Фролову. Где был? У Фролова. Может, и не видел Фролова и знать не знал, а был все-таки у него.
Я стою перед ним. У него усталые с вялыми надбровьями глаза.
— Так, так, — говорит Фролов. — Почему же вы не пришли ко мне до суда?
— Разве это могло что-то изменить?
— Хм… Наверное, нет. А впрочем, кто знает.
Фролов неудобно поворачивает голову, словно ему мешает тугой воротничок. Замечает на плече пушинку. Щелчком смахивает ее.
— Жаль, совсем нет времени. Меня ждут в обкоме партии. Мы могли бы интересно поговорить. Ну да не последний день живем. Вот что, загляните ко мне во вторник, в это же время…
Я чувствую неловкость от этой беседы на лестнице. И может, мое поведение не выглядит слишком решительным.
— Хорошо, — соглашаюсь я.
Фролов машинально теребит пуговицу плаща.
— М-да… Послушайте, вы ведь навещаете Климова…
— Да. Два раза в месяц…
— Ну и как он?
— Даже не знаю, что сказать. Там ведь хорошо не бывает.
— Действительно, глупый вопрос. И когда же следующий раз?
— Завтра, в воскресенье.
— Так даже. — Фролов задумывается. Кожаная папка, с которой он никогда не расстается даже на объекте, оказывается в левой руке, сейчас он тихонько поддает ее коленом.
— Ваш друг — хороший специалист, — роняет Фролов, разглядывая что-то поверх меня. Он стоит выше, ему это удобно. — Я бы даже сказал, необходимый стройке специалист… Нам его очень не хватает… Скажите ему об этом. Мы ждем его. Он мужественный человек. Для меня большая радость работать с такими людьми, как Климов… Так и передайте ему.
— Спасибо.
— При чем здесь спасибо… Сейчас на его участке Тельпугов работает?
— Да, Тельпугов.
— Тут недавно был у меня Игин. — Фролов на минуту замешкался. — А впрочем, это дело Игина. До встречи. Да, вот еще что. Вы ему приносите книги. Больше книг.
Фролов быстро спускается по лестнице, ловко перескакивая через одну ступеньку. Я слышал, ему за пятьдесят. Странно, а на лицо он гораздо старше.
И до суда и после него я не раз спрашивал себя: «Почему Фролов не вмешался в эту историю?» Он знал нас. Он вообще принадлежал к той категории людей, которые больше всего полагаются на собственное восприятие.
Сейчас модно говорить о молодежи, о том, что ей надо доверять и выдвигать ее непременно. «Общество переживает интеллектуальный взрыв, а это, знаете ли, чревато». Попасть на такой разговор приятно, ощущение такое, словно тебе в бане кто-то спину хорошо потер.
Фролов был человеком дела и, может, потому говорил на эту тему меньше других. Он делал ставку на молодых. Об этом знали все. Кто-то морщился, кто-то разводил руками, говорили, что все это преждевременно, иные улыбались. Большинство же было настроено молчать, «поживем — увидим».
Фролов частенько приезжал на шестой участок. Последнее время даже поговаривали, что переход Климова в управление — дело месяца, от силы двух. Эту новость, как и все иные, по привычке связывали с именем Фролова. И вот когда все произошло и первый шаг остался позади, мы не очень осмысленно посмотрели друг на друга и разом сказали — Фролов…
На что мы надеялись? Когда ничего не знаешь, надеешься на все. Несведущий человек всегда оптимист. Мы попросту не допускали, что существует иная точка обзора событий, нежели наша…
Он приехал в суд рано утром. У каждого из нас есть свои привычки. Петр Константиныч все неприятные дела решал только с утра.
Судья, ей было около сорока, неловко оправила волосы, заметила свой стертый маникюр, смутилась еще больше. Она ничего не сказала, просто виновато улыбнулась, будто извинялась за этот глухой коридор в кусках рваного линолеума, людей — их было здесь много — с какими-то тусклыми, обидчивыми лицами и вот свою неподготовленность к этому разговору.
Высокий, настолько, что занимал почти весь дверной проем, с крупными очень спокойными руками, он выделялся в этом сдавленном помещении. И рост, и даже одежда, дорогая, ладно сшитая, выделяли его еще больше. Люди проходили мимо, оглядывались, шли дальше и все-таки находили возможность оглянуться еще раз, будто никак не могли понять, что делает этот ухоженный человек здесь, где и по рангу, и по необходимости пересматривают человеческую беду.
Стоять рядом с ним, видеть его участие было приятно. Теперь уже все обращали на них внимание.
— Пройдемте ко мне, — сказала судья.
Фролов поклонился, дал понять, что именно это ему и нужно, однако куда идти, он не знал.
Теперь уже судья почувствовала превосходство над этим крупным, чуточку растерянным человеком. Она посмотрела на его безукоризненные ботинки, белый манжет — он выглядывал ровно настолько, чтобы быть замеченным. Человек был опрятен до мелочей, и это судье понравилось. Неряшливость, которую выдавали за небрежность, раздражала ее.
«Он из другого мира, этот человек, — подумала судья. — Что ж, тем лучше!»
Она еле заметно улыбнулась и чуть слышно сказала:
— У вас там, конечно, иначе.
Где там? И почему «там» должно быть иначе. А может, «там» включало в себя весь мир за пределами темного коридора и этих комнат-клетушек, где всегда пахло дешевыми папиросами и пылью.
— Привыкайте, это тоже жизнь. — Она повернулась и быстро пошла в провал коридора.
Теперь они сидели друг против друга. Здесь было всего шесть стульев. Их вряд ли могло быть больше. Остальное место занимал стол и шкаф с десятком массивных книг. Портрет Менжинского чуть покосился, отчего и комната выглядела чуть кособокой.
Он сел на предложенный стул и хрипловатым голосом сказал:
— Я Фролов. — Минуту подумал и тут же пояснил: — Петр Константиныч Фролов, начальник стройки.
— Слушаю вас, Петр Константиныч.
— Мне сказали, что разбирательство дела Климова поручено вам?
Лицо судьи сделалось сразу непроницаемым и холодным.
— Какое это имеет значение? Или вы имеете к нему что-то добавить?
— Нет, нет… Впрочем, я и не настаиваю на вашем ответе. Видимо, это считается у вас производственной тайной?
Они помолчали.
— Мой визит к вам и случаен и закономерен. Только, ради бога, не смотрите на меня так.
— Как? — Ее глаза чуть оживились.
— Я не собираюсь оказывать на судью давления. Так, кажется, у вас говорят? Бывают минуты, сомневаешься в себе самом. Кто знает, где подстерегает тебя это сомнение. Климов — прекрасный парень. Он и еще десяток таких же, как он, — моя надежда. — Фролов закашлялся. — Наша надежда.
— Возможно. — Судья поправила календарь.
— Как вы думаете, чем кончится этот суд?
Она пожала плечами:
— Приговором…
— Да, но каким?
— Петр Константиныч, вы не понимаете или не хотите понять — ваш приход сюда очень некстати, собственно, как и весь разговор.
— Скажите, сколько вам лет?
— Это не относится к делу.
— Вы никогда не думали о том, что я сейчас сниму трубку и позвоню генеральному прокурору?
— Вам виднее.
— Значит, думали. «Я с прокурором накоротке — пусть звонит».
У него вдруг пропало чувство мучительной неловкости. Ему даже стало смешно.
— Трудно жить, когда в каждом видишь потенциального преступника.
— Еще труднее, когда тебе мешают увидеть преступника истинного.
— Вы считаете, он виновен?
— Если дело поступит ко мне, я ознакомлюсь с его подробностями.
— У вас можно курить?
— Можно, но лучше не надо.
— Простите.
Он стал суетливо пихать мятую пачку в карман. Сигареты крошились. Ей было видно, как рассыпается табак.
— Неужели вам непонятно? Я пришел сюда, чтобы утвердиться в своей правоте.
— Мне казалось, для этого у вас было время. Следствие шло более двух месяцев.
— Да, вы правы. Точнее, шестьдесят семь дней. Погибли люди, человек должен отвечать. Разве не так?
— Я знаю.
— Ах, боже мой, все-то вы знаете.
— Как мне помнится, Петр Константиныч, именно вы подписали протоколы комиссии?
— Я. И дело в суд передал я. Наверно, это трудно понять. Существует какой-то высший, определяющий критерий твоей правоты или неправоты.
Перед законом все равны, это, кажется, тоже из ваших аргументов… Однако все равны не только перед законом. Все равны перед жизнью. Да-да… Все мы начинаем с исходной точки. Вам легче. Мы, мое поколение, доказали вам: можно, не имея ничего, взять от жизни все. Мы презирали исключительность. Мы сотворили ее из ничего — эту самую исключительность.
Климов талантлив. Способнее многих. Если хотите, он мой ученик. Не в прямом, переносном смысле. Случилась беда. Возможно ли было уступить? — Фролов повысил голос. — Возможно. — Он сделал паузу и растерянно посмотрел на судью. — Какая нелепость, я даже не знаю вашего имени.
— Надежда Ивановна…
— Простите.
— Ничего, я привыкла…
— Так вот, Надежда Ивановна, я не уступил. Я проявил принцип. Я остался верен тому высшему критерию морали, который выработал сам. А теперь, когда хода назад нет, я вдруг усомнился. А если испытание, на которое ты его обрек, сломает человека? Тогда это не твой ученик. Ну и что? — подумал я. — Неужели живем только ради того, чтобы в ком-то признать самого себя. Пусть они остаются нормальными людьми — это не так мало. Может быть, я проповедую устаревшую философию? Я бесчеловечен? Нелепо звучит, но я люблю этого мальчишку. Он мне годится в сыновья.