Надежда Ивановна посмотрела на часы.
— Не знаю, что вам сказать. Состоится суд. Он все решит. Могу вас заверить: это будет честный и объективный суд.
Фролов смотрел прямо перед собой и, казалось, не слышал слов судьи.
— Всю жизнь проповедуешь честность, и понять трудно, отчего сомневаешься, будто услышал где: «Милый мой, все течет, и все изменяется. Нельзя жить старыми догмами». У вас никогда не возникало сомнения в своей правоте, после того как вы вынесли приговор?
Судья подобрала свои пухлые губы, отчего ее лицо стало обиженным.
— Любое решение суда подсудимый может обжаловать, иначе — апеллировать в высшей инстанции.
— Я не о том, голубушка. Не о том. И инстанция утвердит. А вот сомнение останется. Неужто не было?
— Нет. И потом, у нас есть закон.
Фролов утвердительно качнул головой.
— Ах да, я и забыл… Наш суд самый демократический суд в мире. Вы это хотели сказать?
— Не понимаю вашей иронии.
— А ее и нет, Надежда Ивановна. Какая уж тут ирония.
Фролов встал. В кабинете сразу стало тесно.
— Н-да, — рассеянно пробормотал Фролов. — Вам, как уходят, видимо, правосудия желают. Ну что ж. Будьте здоровы.
Было слышно, как скрипит пол под его тяжелыми, уверенными шагами.
Она посмотрела на часы, торопливо сняла трубку: — Коммутатор, приемную генерального прокурора.
Ах, если бы обо всем знать заранее.
Будем считать — завтра наше первое посещение. Завтра. А сегодня должна забежать Лена. Надо договориться, как поедем. Это недалеко. Минут пятьдесят на электричке, но все равно договориться надо.
Настроение скверное. Я уже говорил, едем к нему четвертый раз. Так получилось. Лена об этом не знает. Для нее завтра первое посещение. Отсюда и беспокойство.
У нас обеденный перерыв. Сергей сидит на штабеле перекрытий и что-то подбирает на гитаре. Говорят, у него хороший голос. Может быть. У меня на этот счет особое мнение. Сашка с Димкой играют в шахматы.
— Вот когда ты молчишь, в тебе появляется что-то чисто итальянское, — цежу я сквозь зубы и направляюсь к шахматистам.
На этот раз Сергей не обижается. Он передает гитару соседу и подходит к нам.
— Удивительно, отчего бы это, — не успокаиваюсь я. — Люди, которые не имеют слуха, всегда порываются запевать или что-нибудь мурлычат себе под нос.
— Очень остроумно. — Сергей лениво хлопает в ладоши. — Пять копеек.
Бессмысленно смотрю на доску.
— Слон Ж-6.
Саша не скрывает удивления.
— С… с… старик, ты зря волнуешься. Все бу… бу-дет о’кей. Мы же идем в… в… вместе.
Он прав — я волнуюсь. И вряд ли буду волноваться меньше, когда она придет. Первый раз увидеть человека другим. Это не просто встреча. Иной мир, где краски блекнут и красоту мало различить, ее надо понять. Он прав, я очень волнуюсь.
— И потом, старичок, слон Ж-6 — потеря ладьи…
Плохо соображаю, о чем говорит Сашка, хотя машинально киваю головой. Все правильно. У нас отличные ребята.
— Кажется, идет, — роняю я невпопад хрипловатым голосом.
Ребята встают.
— Она сегодня че… чертовски к… к… красива, — выкладывает Сашка.
— Она всегда красива, — угрюмо бормочет Сергей и отворачивается.
— Но с…сегодня особенно, — настаивает Сашка.
Приезжаем мы минут за двадцать. Надо успеть оформить пропуска. Порядки-то не ахти какие. Больше двоих не пускают. А нас пятеро.
Со старшиной полный контакт. Этого достаточно, чтобы прошли четверо, однако слишком мало, чтобы пятым оказалась женщина.
Как говорит Сашка: «У служивых своя логика».
Капитану не больше тридцати. Перчатки у него рыжие, под цвет портупеи. Снимает он их значительно, неторопливо сдергивает каждый палец, перчатка подается туго, что неминуемо продлевает удовольствие. А еще капитан курит трубку — последнее тоже впечатляет.
Мы протягиваем бумаги. Капитан берет их двумя пальцами правой руки, лихо встряхивает, отчего оба листа сразу принимают обычную форму, углубляется в чтение.
— Ловко, — с восхищением замечает Сашка.
— Практика, — как бы между прочим роняет капитан, не поднимая головы.
Перечитав просьбу комитета комсомола дважды, капитан сосредоточенно кашляет, а затем тоном человека, представляющего последнюю инстанцию, суммирует собственные мысли:
— В порядке исключения пропустить.
И нас пропускают.
Стриженая голова еще четче обозначает черты его лица, словно все, что было раньше убрано внутрь, сейчас, наоборот, выставлено наружу и удивляет своими размерами и угловатостью. Лицо сразу стало беспощадно открытым и суровым. Он ждет, пока мы усядемся прямо напротив него, неловко щурится на свет, а затем начинает размеренно и спокойно говорить, как человек, которого минуту тому назад отвлекли, а сейчас он возвратился к прерванному разговору и чрезвычайно рад тому, что не потерял мысль и может продолжить рассказ так же спокойно, как и начал его…
— Назначили бригадиром. Приняли хорошо, — говорит он и улыбается. — Главное, нет потери квалификации, тоже строим.
Он задумывается, ожидает нашей реакции. Мы молчим. Нам неловко вот так запросто в этих стенах сказать, отлично или даже хорошо, похлопать одобрительно по плечу, взъерошить волосы. Здесь все приобретает какой-то иной смысл, и даже искренность становится своей противоположностью. Мы молчим. Он не обижается. Он слишком умен, чтобы обижаться. У него будет время подумать о нашем поведении, расставить свои акценты, к чему-то привыкнуть… А сейчас он пропускает наше молчание где-то мимо себя и снова начинает говорить.
— Когда человек в тюрьме, его принято жалеть… Это точно. Здесь всех жалеют. Наверно, это даже оправданно. Не знаю кому как, а меня выбивает из колеи… Вот и придумываешь всякие небылицы: мол, я — это вроде как и не я. Заболел человек ангиной, подумаешь болезнь. Сегодня есть, завтра нет. А вы ко мне приходите так, на всякий случай. Скучно человеку — вот и приходите. А жалость, жалость ни к чему. Она беднее человека делает. Точно. Душой сохнешь.
Улыбка получается неловкой. Николай чувствует это, краснеет. И вдруг совершенно неожиданно:
— Написал новые стихи. Прочту, не возражаете?
Мы не успеваем ответить, встает он легко и, отбивая уверенным шагом ритм стиха, начинает декламировать:
Как бублики, мы логарифмы
Нанижем на нервную ткань,
Мы рифмы, мы чувства, мы ритмы,
Мы дерзости щедрая дань.
Мы капля янтарного пота,
Мы соль на опухших губах.
Работа,
работа,
работа,
Работа до боли в зубах.
Нам не надо высказывать одобрения. Так даже лучше. В нашем молчании больше слов, чем в суетливых восторгах, которые вряд ли здесь уместны.
Соседи справа и слева оборачиваются на его голос. И хотя говорит он приглушенно, скорее шепотом, слушаем его не только мы.
Лена сидит рядом. Мне хорошо видно ее лицо. Спокойное, чуточку отрешенное.
Мы здесь без малого час. За все время она не проронила ни слова. Плечи чуть опущены, сидит и молчит.
Мне даже кажется, что Лена зябнет, однако сказать ей об этом неловко. И получается: ждет человек, когда же кончится эта канитель и разговор нелепый. И вроде сидит он здесь без пользы, время теряет.
«Нет, нет, — говорю я себе. — Так быть не может. Ты не справедлив к ней».
Вспомни, как ты пришел сюда первый раз. Разве ты не был растерян. Смотрю на Димку. Димка отводит глаза в сторону. Наверняка думает о том же.
— Алеша! — Я вздрагиваю. Так меня называет только Николай. Его лицо рядом с моим. Оно слишком близко. Я вижу одни глаза. Крупные, серовато-синие глаза.
— Ну.
— Что в институте?
— В институте? — Мне некуда деться от его глаз. — Нормально, — бормочу я. Чувствую, как на лице выступает испарина.
— Нормально? — переспрашивает он быстро и вдруг больно толкает меня в грудь.
— Нормально. Эх ты, Цицерон. — Николай отворачивается. Я вижу, как по скулам, жестким и угловатым, пробегает нервная дрожь. — Чего вы молчите? Боитесь сказать больше, чем нужно? Не бойтесь… Где комсомольский?
— У меня, — нервно заикается Сашка. — В… сейфе.
— Комитет был?
— Был.
— Ну и как?
— Никак.
Теперь Николай смотрит на Сергея.
— Значит, никак. Ругают, возмущаются, оправдывают, жалеют, ссылаются на устав — так, что ли?
— Отчасти так.
— Отчасти, — зло сжимает зубы.
— По уставу не положено. Но разве все вложишь в устав. Как мне вам объяснить.
— Фу, чуть не забыл…
Николай удивленно разглядывает меня.
— О чем ты, Алеша?
На лицах ребят очевидное недоумение. По-прежнему безучастна только Лена. О встрече с Фроловым я не рассказывал. Сашка с Сережкой покусывают губы, не знают, радоваться или сокрушаться.
— Я тут Фролова встретил. — При упоминании фамилии Фролова лицо Николая становится холодным.
Теперь уже ребята не скрывают своего недоумения: «Ну, гусь!»
Димка растирает плечи: здесь действительно прохладно.
— Чего вы на меня глаза таращите?.. Случайно встретил.
Сережка не по-доброму усмехается.
— А ты не нервничай, рассказывай.
— Он разные хорошие слова о тебе говорил.
— На слова мы все горазды. — Сережка забрасывает руки на колени. — Фроловы, Харламовы и прочие.
— Да помолчи ты…
— Ну вот и слава богу. И у меня союзник есть…
— Слова разные бывают. В общем, ждут тебя, Коля. Он так и сказал: «Передайте Климову, нам его очень не хватает. Мне, говорит, необыкновенно повезло, что пришлось работать с такими людьми, как Климов. Для меня это большая радость».
— Ты это серьезно? — Губы Николая чуть шевелятся, и я скорее догадываюсь о сказанном.
— Для шуток, Коля, место не подходящее.
О чем он в тот момент думал. А может, и не думал ни о чем. Просто заставлял себя поверить в услышанное. Не знаю…