— «Приказ № 211
За систематическое нарушение бригадой монтажников трудовой дисциплины, невыполнение установленных объемов работ и срыв производственных графиков приказываю: руководителю бригады монтажников Чурляеву В. Д…»
— Виктором Демьянычем меня кличут, — обеспокоенно вставил Чурляев.
— «… Бригадиру монтажников Чурляеву В. Д. объявить строгий выговор.
Рабочих Васильчикова, Никандрова, Самсонова направить на переаттестацию в целях подтверждения своей квалификации, согласно обозначенному разряду».
Чурляев угрюмо теребит скатерть.
— Такие дела. В конце рабочего дня вызывает… «Садитесь». Сел. «Я, — говорит, — к вам, Чурляев, как к специалисту, претензий не имею, однако в наших общих интересах вам лучше поискать работу в другом месте…» Мол, что до меня, готов оказать содействие, да и сами приглядывайтесь…Вступать с вами в полемику, на которую вы настроились, желания нет, а если начистоту, и времени нет. Вот такая история.
Про объем выполненных работ объяснять не буду. Поставку арматуры сорвали начисто. Какие объемы могут быть. По такой мерке подходить. На день бумаги не хватит приказы писать.
Ну, а трудовую дисциплину нашу можно и проверить. Ребята тут ни при чем. Виноват я, меня и накажите… Без согласования с ним проводить друзей в армию отпустил двоих. Отгул за свой счет подписал. Положено — отвечу. Я коммунист, мне мораль читать не надо… Только сколько работаю, не было на участке свары такой… Не было. Если вопросы имеете, готов пояснить.
— Ты чай пей… — Игин приглушенно кашлянул в кулак.
— Я вообще-то не любитель. Ипполит Кондратыч…
— Понятно. Надеюсь, коньяк у тебя отвращения не вызывает.
— Да нет как-то. Просто настрой не тот.
— Про свой настрой ты вон целый час говорил, теперь рюмку коньяку выпей. В самый раз будет. Я тебя спаивать не расположен.
Чурляев неопределенно повел плечами, будто заранее настроился вздрогнуть, ходко выпил коньяк и сказал: «Бррр…»
— Ну вот, другой разговор. Лимон бери… Вопросов, я думаю, задавать тебе мы не будем. — Игин взъерошил сбежавшие на затылок, но все еще густые волосы, причмокнул губами… — М-да… Не будем. Слава богу, следствие вести не обучены. А за разговор спасибо. И пришел кстати. В подобных делах половики в прихожих вытирать нечего.
— Тогда я…
— Ну, раз не терпится, — кивнул Игин и устало улыбнулся. — Дома, между прочим, тоже люди.
Мы провожаем Чурляева вместе. На этот раз в передней горит свет.
— Вы задержитесь на минутку.
Я понимающе киваю и пропускаю Чурляева вперед… Он тоже кивает, и тоже понимающе.
Дверной замок мягко щелкает, Игин осторожно берет меня за локоть…
— Чай остыл.
Мы снова сидим друг против друга, только теперь на месте Чурляева — я.
— Алексей Федорович! — У Игина определившаяся раз и навсегда привычка всех называть по имени и отчеству. Возраст не имеет значения. — Делать какие-либо пояснения к услышанному, видимо, лишнее. Вы, кажется, друзья с Тельпуговым?
— Да, у нас целая компания.
— Я имею в виду вас лично.
Уточнение Игина не очень понятно, однако я киваю.
— Друзья.
— Полагаю, административное вмешательство в данном случае — не лучший вариант, — все тем же вкрадчивым голосом продолжает Игин.
— Я тоже так считаю.
— Хм… А Климов был прекрасный специалист.
— Почему был. Он им и остался.
— Разумеется, разумеется. Досадная история. Ну ничего, жизнь не кончается сегодняшним днем. Ведь так?
— Видимо.
— Вот именно, вот именно. Однако не Климов суть моего, да, очевидно, и вашего беспокойства. Я не склонен принимать все сказанное Чурляевым за чистую монету. Есть тут и обида. И дело не в хорошем Климове, который якобы все прощал… и плохом Тельпугове. Нет. Сколько Климов отсутствовал, прежде чем пришел Тельпугов? Если мне не изменяет память… — Игин почесывает подбородок, прикидывает что-то в уме. — Три месяца. Совершенно точно. Три месяца участок пребывал без руководства. Иначе, девяносто дней неопределенности. Не так мало. Есть тут и личная несобранность. Все есть… И тем не менее опре деляющим является тщеславие. Море тщеславия. Боязнь тени… Да… да… — Игин перешел на полушепот. — Именно тени предшественника, которая его, Тельпугова, лишает солнечного света… Несколько образно… но верно. В самом деле, зачем на лучшем участке стройки менять кадры… А?
Голос Игина становился то громче, то тише, но все равно не терял своего главного оттенка — вкрадчивости. Он осторожно передвигается по комнате, почти бесшумно. Меня не покидает ощущение, будто где-то за моей спиной ходит огромный кот, который вот-вот выскажет свое требовательное — мяур…
— Не обращайте внимания, я люблю ходить, когда говорю.
Игин не так прост и улыбчив, как может показаться. Он все видит. Он видит даже больше, чем нужно.
— Понимаю, так сразу нельзя, надо подумать…
— А что остается, — не слишком скрывая собственное раздражение, подтверждаю я.
Он прав, этот вкрадчивый Игин… В голове давно пульсирует навязчивая мысль. «Ребята остались одни, теряются в догадках. На ночь глядя вызывают не каждый день. И все-таки суть моего беспокойства дальше, за пределами рассерженных взглядов и десятка иронических реплик. Кто будет отвечать на те главные вопросы?»
— Сами, — словно в пустоту роняет Игин.
Очень некстати, но я вздрагиваю:
— Как вы сказали?
— Попробуйте решить все сами, попробуйте… Тельпугов — неглупый человек. Постарайтесь объяснить, как это все серьезно. Берегите самолюбие. На редкость взрывчатая смесь. Будьте осторожны. Без самолюбия человек ничто.
Я ухожу, Игин мягко жмет руку…
— Будут интересоваться, что и почему?
— Будут, — сокрушенно киваю я.
— Это хорошо, когда есть с кем посоветоваться.
Дверной замок приглушенно щелкает.
Вкрадчивый Игин остается за пухлой, серого дерматина дверью.
Дежурный щурится на свет.
— Позже не мог? — Он зевает.
— Не мог, — отвечаю я и тоже зеваю.
— Открывай тут всяким, — бормочет дежурный и снова валится на диван.
В комнате горит свет. Так и знал, никто не спит.
Мне не надо говорить — я пришел. Книги, словно по команде, грохаются на стол. Доброжелательность судьбы все-таки существует. Сережки дома нет. Иначе бы, забросив ноги на стол или спинку кровати, он торчал тут же.
Сашка достаточно наивен, чтобы стыдиться своей несдержанности.
— Это как понимать? Предписание врача, или ничто человеческое нам не чуждо?
— Как хочешь. У меня нет настроения шутить. Меня вызывал Игин…
— Игин! — Сашка растерянно отпускает простыню. Зрелище достаточно необычное. Дон-Кихот на медицинском осмотре.
— Посмеемся потом, — бормочу я. — Сережка убирает на шестом участке людей…
— Ну это его, — начинает безразлично Димка, однако тут же спохватывается: — То есть как убирает?
— Просто. Не понравился, предложил уйти по собственному желанию. Выразил несогласие — получи выговор. Еще раз возразил — увольняю по 47-й и т. д.
— Ребята, шестой участок — это же лучший на стройке…
— Следует читать, был лучший. — Димка кривит губы… Странно, до Димки истинное понимание плохого доходит быстрее всех. — Как же он может, — говорит куда-то в сторону Димка. — И хотя бы слово… Эх-хе-е…
— Нет… постойте… Не надо горячиться… Видимо, есть какие-то причины. Сережка чуть-чуть педант. Нельзя просто вот так… Захотел и выбросил человека… Да и зачем ему это?
— Для несведущих цитирую: «Роль личности в истории». Принести?
— Как хочешь…
— Лешка, неужели ты думаешь?
— Не знаю… Сашок, я не специалист по психоанализу. Но, видимо, Димка прав. Представь художника, который не в силах создать полотно лучше своего предшественника или коллеги. А картины висят в одной комнате. Все приходят в гости, восхищаются первой, оставляя без особого внимания полотно хозяина. Художник не перестает рисовать. Нет. Он просто снимает со стены картину удачливого коллеги и уносит ее в чулан. И теперь уже гости неминуемо останавливаются перед полотном хозяина и говорят: «Любопытно… И главное — почерк».
— Все так… — Димка закуривает. — Тщеславие не допускает сравнения с лучшим, потому оно и тщеславие. Мы же знаем Сережку… Есть такая порода людей. Она не умеет продолжать. Для них алфавит только тогда алфавит, когда он начинается с первой буквы собственного имени… Все остальные могут остаться на своих местах… Это уже вторично…
— А разве мы не завидовали, мы сами, — не унимается Сашка, — как у Коли все складно получается с рабочими. У нас накладки, срывы, зазубрины, а у него будто подогнанные детали — одна в одну. И хоть бы щель какая.
— Ты хочешь сказать, что в подобных условиях поступил бы так же.
— Да нет, — устало отмахивается Сашка. — Просто пороки не чужды никому из нас.
На этаже хлопнула дверь…
— Сережка возвращается. Туши свет…
— Зачем?
— Говорю, туши. Вы, Леша с Димкой, идите… Должно же быть разделение труда. Я тоже хочу сыграть соло на кларнете. Мне все ясно.
— Что тебе ясно?!
— Ребята, я прошу вас.
— О господи, люди помешались на тщеславии. Пойдем, Димка.
— Ну, как знаешь, — Димка зевает. — Если чего, мы рядом.
— Ребята…
Мы на секунду задерживаемся в коридоре, шаги приближаются. Пожимаем плечами и уходим в свою комнату.
Утром встретили на улице Жихарева. Поздоровались холодно. Он тоже был на суде.
Жихарев поклевал носком ботинка землю и, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Зря, — затем громко зевнул и уточнил — Кассации, кассации, кассации… Не надоело?
— Нет, не надоело.
— Неужели вы все-таки убеждены, что он невиновен?
— В пять, в десять раз больше.
— Вот как? Завидую. А впрочем, вру… Нечему завидовать. Хотите совет?
— Ну…
— Угомонитесь. Поверьте, вы сделали все возможное. Но… проиграли.
Жихарев лихо поддал кусок шлака, перепрыгнул через лужу и быстро пошел на трамвайную остановку.