Хотел смолчать. А потом думаю зачем.
— Чей почерк, — говорю, — неважно. Только мы лежачего не бьем.
Смотрю, Сережка аж посинел.
— Это в каком смысле — лежачего?
— Тут подошла машина и дальше разговора не получилось. Ну, а как приехали, он сразу в душ побежал. Я не дождался и уснул. Интересно, чего он завелся. Убей меня бог, но здесь что-то не так, Леша.
Прихватываю нужные бумаги со стола, замечаю, что у меня дрожат руки. Экая ерунда. Раньше за мной этого не водилось. Надо бы рассказать ребятам все. Один черт, из заплат кафтана не сошьешь.
— Опешил, говоришь?
— Не то слово — остолбенел.
— Значит, и в самом деле битый.
Сергей приехал. Димка встретил его поздно ночью. Ничто не мешает нам объясниться. Подспудно я избегаю этого разговора. Результат очевиден заранее — разрыв. Цель не столь заманчива, чтобы к ней стремиться неудержимо.
Сейчас трудно восстановить детали, но, видимо, это случилось так.
На производственном совещании Сергея за что-то критиковали. Я уж не помню, за что. Приближались Октябрьские праздники. Гидролизный цех считался пусковым. Руководство рвет и мечет. Зрелище, прямо скажем, малоприятное. С другой стороны, дело есть дело. Все бы обошлось. Но в заключение совещания начальник неожиданно сказал:
— Руководству шестого участка следует помнить: Климов умел и ладить с людьми, и не срывать графика строительства. Желательно, чтобы участок не утратил этих традиций.
— Можете меня уволить, — запальчиво крикнул Сергей с места.
Кругом загалдели. Николая хорошо знали на стройке. Выходка Сергея показалась мальчишеством. Разговор решили отложить до вечера. Сегодня — приемный день. И без того хлопот достаточно.
На стеллажах — пыль. Подбираю нужные для Николая книги. «Круглогодичное строительство в зоне вечной мерзлоты». Опять какие-то идеи. Сумасшедший человек. В библиотеке пусто. Надо думать совсем о другом. А из головы не идет Сергей. «Можете меня уволить». Это не просто так вспылил, погорячился. Как же я не догадался раньше. Скандал на совещании всего-навсего маленький спектакль.
«Творческий конфликт», «его здесь не понимают». Недурно обставлено. Нет, Сережка, фанфар не будет. Ты недооцениваешь своих друзей.
В общежитии обычная субботняя суета.
— Мы готовы, — говорит Саша и показывает глазами на дверь.
Захожу в комнату. Как всегда, накурено — Димка неисправим. Сергей лежит на кровати.
— Ну?
— Я не еду, — бурчит Сергей и отворачивается к стене.
Пружины надсадно ахают.
— Что ему сказать?
Я не вижу лица Сергея, но знаю — оно сейчас очень злое.
— Алло, Серый, кончай валять дурака. Подумаешь, кису обидели. — Димка завязывает галстук.
Сергей стремительно вскакивает. Их лица совсем рядом.
— Ты, интеллектуал, — презрительно цедит Сергей. — Дергай свой эспандер и учи уроки. Ясно?!
— Нет, — говорит Димка. — Не ясно.
«Как хорошо, что нет Сашки», — успеваю подумать я и становлюсь между ними.
— Не надо, ребята, лучше потом.
Но потом получилось хуже.
Лена вернулась в начале октября. Встречались больше на ходу. Иногда утром, иногда вечером. Нескладно здоровались… Она похудела, домашние неурядицы порядком измотали.
Смотрю на нее и удивляюсь: либо притворяется, а может быть, действительно ничего не знает. Сергей мог скрыть телеграмму. Мало ли: звонили ребята, звонил сам. Лена приехала и сказала: «У меня умерла мама». Слова произнесены. Сомнения, недомолвки, подозрения отодвинуты за пределы этих тоскливых неживых слов.
Общение людей близких до невероятности усложняется, если одна из сторон их жизни находится под запретом…
Нельзя сказать: мы не встречались, были замкнуты, избегали друг друга. Скорее, наоборот, мы были оживлены и говорили обо всем сразу и ни о чем конкретно, словно желали как можно быстрее проскочить запретную зону наших отношений. Еще ничего не произошло. Все по-прежнему оставалось в области догадок и предположений.
Ползли слухи о ее переходе на работу диспетчером. Спросили: так ли это? Лена пожала плечами. Ни да ни нет. Больше спрашивать не стали. Ей виднее.
Шло время. Мы словно очнулись. Перестали писать кассации, выяснять часы приема всевозможных завов и замов. У нас появилось желание осмотреться кругом. В этом была своя логика, но и своя крайность. Вдруг начинаешь понимать: главное не там, впереди, куда ты стремился, а где-то совсем рядом. И то, что ты не в состоянии увидеть его, почувствовать, предвосхитить, рождает панику. И сразу все способное стучать, качаться, двигаться настраивается на один ритм: «Быть беде, быть беде… быть».
— Так дальше продолжаться не может, — Рейсшина с треском летит на пол. Чертежная доска качнулась, задела край стола и застыла в прежнем положении.
— Что именно?
— Ты сам знаешь. — Сашка зло вытягивает губы… Он только что вернулся с почты, отправлял деньги Колиной матери.
— Кто-то должен с ней поговорить…
— О чем?
— Обо всем… Сегодня я их опять видел вместе.
— В этом еще нет преступления.
Димка лежит на кровати, сосредоточенно курит. Димка не участвует в разговоре…
— Ну, чего молчишь. Разве я не прав? — Сашка смотрит на Димку сверху вниз.
— Прав, — отвечает Димка. — Но это мало что меняет.
— Наше бездействие вообще ничего не меняет. Оно лишь усложняет все. Мы обязаны хоть что-то предпринять.
— Обязаны, — соглашается Димка.
— Пусть Лешка поговорит с ней.
Димка поворачивает голову в мою сторону. Мне непонятно, смотрит ли он на меня или разглядывает обои над моей головой, а может, просто смотрит. Надо же куда-то смотреть.
— Почему обязательно Лешка? — Мои слова как-то проскальзывают мимо них. Вопрос повисает в воздухе. Димка с Сашкой независимо друг от друга поводят плечами.
— Она тебя послушает… Верно, Сашка?
— Верно!
Дело, конечно, не в том, кто главный, кто второстепенный. В моих отношениях с Леной больше высказанного. Я буду чувствовать себя свободнее, чем они.
— Послушает? Не знаю. Ей не десять лет.
— По крайней мере задумается.
— Ты так считаешь? Дай-то бог.
Димка болезненно морщится.
— Не надо, Леша… Прошу тебя.
— Ну хорошо. Допустим, я с ней поговорю. Разве это решение вопроса? Остается Сергей. Кто будет говорить с ним?
— Он должен уехать.
— Любопытно, но не очень убедительно.
— Димка прав. — Сашка потирает виски. — Пусть уезжает.
— А если у них все по-настоящему?
— Ну, знаешь ли. Все на свете возможно, даже подлость. Однако это не значит, что подлецы должны оставаться безнаказанными.
— Димка, ты становишься философом, это опасно.
Димка не обращает внимания на реплику…
— С Сергеем поговорим мы.
— Кто это мы?
— Мы: я и Сашка!
— Хорошо, только не вздумай затевать драку, Димка.
— Нет, нет, можешь быть спокоен. Все-таки пока нас пятеро… Еще сегодня он — это мы… Ну, а завтра… Да стоит ли говорить о том, что будет завтра.
Это был жестокий разговор. Он сказал, ему надоело быть тенью. Он сказал, над нами смеются. В конце концов, закон есть закон. За головотяпство надо отвечать. А еще ему осточертело ходить с протянутой рукой и разыгрывать из себя образцово-показательного друга. Пусть этим занимаются другие.
Когда человека не узнаешь, невольно теряешься.
— Вы мне завидуете, — цедил он сквозь зубы. — Зачем же строить из себя моралистов? Лешка обо всем знал, но молчал. Он не такой примитив, как вы…
Я никогда не думал, что Сашка может ударить сильно, наотмашь по лицу. Я видел, как судорожно натянулись скулы и из зажмуренных, словно от ослепления, глаз его скупо выкатились светлые слезы. Выкатились и медленно поползли по щеке. Сашка плакал.
Сергей делает шаг назад, сжимает кулаки. Ладно, так даже лучше.
— До встречи, коллеги!
— Стой! — Димка загораживает дверь.
— Ах вот как? — Лицо Сергея становится совсем серым. — Ну что ж, на тебя это похоже.
— На этот раз ты ошибся. Тебе хотелось бы покинуть сцену оскорбленным принцем. Мы лишим тебя этой возможности. Ты дерьмо. Марать о тебя руки — значит унизить себя. Ты трус, и как всякий трус способен только на удар в спину. А еще ты способен топить людей и предавать их. Мы знали все. Понимаешь, все! Нас душило презрение к тебе… Но мы жалели Ленку… А теперь убирайся. Тварь можно лишь вышвырнуть. Надеюсь, ты окажешься сообразительным.
— Ненавижу… Не-на-ви-жу!! — выдохнул Сергей.
Большего он сказать не смог, рванул с вешалки пальто и выскочил прочь. Через минуту мы уже слышали сбивчивую дробь кованых сапог, медленно замирающую где-то в глубине лестничных пролетов.
— Все… — бормочет Димка, — все.
— Научился хлопать дверью… паразит. — Сашка опускается в единственное кресло и машинально трет переносицу.
Мороз ударил неожиданно, в ночь.
Утром уже минус двадцать. Ветер становится бедствием. Каждый день кто-то обмораживается. Больше трех часов наверху не выдерживают. Первые дни положение спасает гусиный жир. Ребята напоминают ряженых. Эффект колоссальный. Однако запах специфичный, привыкнуть трудно. Об идее пронюхали на соседнем участке. Жир быстро становится дефицитом. Главный — в панике. Конец декабря. Вот-вот — Государственная комиссия, а работы невпроворот. Люди выходят из строя пачками. Нужен снег, тогда станет легче. Все ждут снега. И снег выпал. Он шел семь дней кряду, ни на минуту не прекращаясь. И сразу город стал чуточку провинциальным. На заборах запестрели объявления об открывающихся катках и лыжных базах. На трамвайных проводах появилось предупреждение «Осторожно, снегопад».
Мы идем по ночному городу и молчим. Конечно, у нас есть о чем говорить. Дело не в этом. Иногда чертовски необходимо вот так идти и молчать. Мне даже кажется, все по-старому: засылающий город, нахохлившиеся сугробы, и Ленка, тихая и ласковая. Ну, а рядом с Ленкой мы — полные рыцарских достоинств и искрометного юмора. Но это только кажется. Я провожаю ее домой один. И в моих ушах неуклонно и настойчиво гудят Димкины слова: «Пусть Лешка поговорит с ней». Уже все решено. И нет возможности ни уйти, ни спрятаться от этих слов. Она мне ничего не говорит, но я знаю — это осуждение. Осуждение нашего отношения к Сергею. Она мне ничего не говорит, но я знаю — это сомнение. Сомнение по поводу всего того, что произошло с ней и с нами. Она мне ничего не говорит, но я знаю — это сожаление. Сожаление — рядом с ней я, а не Сергей. Она мне ничего не говорит.