Переход несколько неожиданный. Сашка с Димкой предпочитают не слышать.
— Сереги? — переспрашиваю я. Чувствую, как под его взглядом у меня потеют ладони. — Приболел.
— Вот как? — Николай внимательно разглядывал ребят.
— Грипп, — кивает Сашка и громко чихает. — У…жас, какой грипп. Азиатская форма.
— А… да, да, — рассеянно бормочет Николай и какую-то секунду стоит к нам спиной. Затем решительно поворачивается, и только сейчас мы замечаем, как он осунулся. Вот этих морщин у самых надбровных дуг раньше не было. А теперь есть. И привычки пощипывать усы тоже не было. Он изменился, очень изменился. Николай делает несколько шагов в сторону, затем снова возвращается назад и, сцепив руки в тяжелый замок, начинает тереться о них подбородком. Он молчит, и наше беспокойство усиливается.
— Ты чего, Коля… а?
— У?.. Нет, нет… Ничего. Все нормально. Значит, бережете?
— Ты о чем?
Николай не замечает вопроса. Посчитав паузу достаточной, тихо продолжает.
— Ну что ж, и на том спасибо. Просто я думал, он сильнее. И смелее. Да-да, смелее.
Он заставляет нас впервые пожалеть, что рядом нет старшины с традиционным предупреждением «Граждане, свидание закончено… Граждане, попрошу…»
Он никогда не опаздывал, наш бело-синий потрепанный ЗИЛ. А сегодня опаздывает. К этому никто не привык, и поэтому волнуются. Волнуются все. И мы тоже. Все, потому что не знают причины. Ну а мы, мы наоборот, мы знаем. Наконец он появляется, скандально позвякивая разбитыми рессорами.
— Ерунда какая-то, — негромко переругиваются люди и рассаживаются по своим местам. Автобус трогается.
— Я новый кондуктор, — говорит она точно так же, как когда-то это сделала Лена.
— Очень приятно, не надо только опаздывать, — шутят ребята с гидролизного.
Еще один квартал, и мы свернем на площадь Коммунаров.
Чуть покачиваясь, она медленно идет по проходу. Щелкает сумка, рвутся билеты. «На счастье!» — говорю я и протягиваю пятаки.
— Настоящие? — спрашивает Димка и трогает глянцевитую ленту.
— Только настоящие и только счастливые, — отвечает она и вдруг улыбается. Открыто, радостно улыбается.
Все было так, как он желал этого сам.
Собственно, желал — это не совсем то слово. Всякий раз этот день виделся ему по-иному. «Меня будут встречать», — говорил он сам себе. И начиная с первого дня необыкновенно верил в эту встречу. И всякая мысль о том, что встреча может не состояться, казалась нелепой. Но время шло, и очень скоро он понял, что встреча ему не кажется уже столь необходимой. Человеку, у которого позади длительная командировка, долгая дорога, даже отпуск, есть о чем спросить, чему-то позавидовать, в чем-то пожалеть.
Николай посмотрел на часы. Да, капитан прав. В его положении все эти: «Ну, как там у вас?», «Ты загорел», «Что нового», «Нагрянем в гости» не более чем плохо сыгранный спектакль.
Со временем он перестал ждать встречи. Он даже боялся ее. Этот день обретал новые детали, оттенки. Приедет одна Лена, ну, в лучшем случае, Лешка. С ними проще. Они ближе других, реальнее. Лешка обнимет. Нет, сначала пожмет руку, а потом обнимет. И скажет: «Ну, здравствуй, Климов». А Ленка? О Ленке другой разговор. О Ленке столько думалось, что даже воспоминание об этом перестает быть просто воспоминанием. Эх, Ленка, Ленка. Все могло быть иначе. Он убеждал себя — так лучше. Ложь, о которой узнаешь раньше, теряет власть над тобой. Власть, может быть. Но боль остается. Тупая боль.
Пришло время, когда этот самый день утратил еще одну деталь. Из поредевшей толпы встречающих ушла Ленка.
Не ушла, нет. Надо было взять себя в руки. Запретить памяти вспоминать. А потом, потом он решил: «Встречи не будет». Он уедет из этого места один.
На перроне засуетились. Диктор объявил о прибытии поезда. От бетонных панелей тянуло душным теплом. Ему почему-то казалось, что в этот день будет дождь, обязательно дождь. Тогда, два года назад, как только кончился суд, пошел дождь, крупный, скорый дождь.
…Его вели по коридору, и уже в дверях он услышал слова: «Дождь. Считай, у человека дорога дальняя. С утра вон как парило. Сил нет. А тут дождь. Значит, к удаче».
Он так и не сумел разглядеть говорившего. В коридорах и без того слепых в ненастье совсем глох свет, да и шли они быстро. Не разглядел, хотя ему очень хотелось увидеть того человека.
Объявили отправление. Николай протянул билет и шагнул в тамбур. В вагоне висела блеклая пелена табачного дыма. Люди сидели где попало, их ехало много, и еще один человек вряд ли был заметен. Однако сидящие в двух первых пролетах оглянулись. Николай машинально провел рукой по волосам, одернул свитер. С той минуты, как капитан пригласил его к себе, чтобы выполнить несложные формальности, Николая не покидало болезненное чувство незащищенности. Какой-то внутренний голос без явного побуждения со стороны и, как он понял позже, без видимых причин заученно повторял: «Они смотрят на меня. Они догадались, откуда я». Губы Николая болезненно дернулись. Он почувствовал жаркую испарину. Ему стало совсем не по себе. Люди же занялись своими делами и уже не обращали на него внимания. И только женщина в платке по-прежнему настороженно поглядывала в его сторону. «Думает, что я вор». А старику вон и думать лень. Хотел уйти покурить, а теперь нет, будет сидеть. Старик же, словно желая оправдать его опасения, замечал тревожный взгляд и начинал в самом деле суетиться, ненужно передвигать вещи, оглядываться на соседей и громко сожалеть по поводу медленной езды и некстати грянувшей жары.
Николай устроился где-то на боковом месте, неудобно выставив ноги прямо в проход. Теперь все сидели молча и смотрели на его длинные нескладные ноги.
Николай закрыл глаза.
…Капитан не удивился его просьбе. Он даже не сказал своего обычного: «Не положено».
— Думаешь, так лучше?
— Лучше, хуже, кто его знает. Спокойнее.
— Спокойнее, — согласился капитан. — Это верно.
Капитан сдержал слово.
Через два дня уедет еще двадцать человек.
Но два дня, разница все-таки существует. Он возвращается домой.
Николай слегка приоткрыл глаза. Люди потеряли к нему всякий интерес, с каким-то дремотным безразличием смотрели в окно.
Проскочили Коровино. Он хорошо знал эти места. Года четыре назад тут не было ничего. Он ездил сюда за грибами. А теперь поселок. Николай попробовал сосчитать дома.
— Сорок четыре, сорок пять…
— Зря. — Дед сморщил губчатый нос и громко чихнул. — Еще на той стороне имеется…
— Пожалуй, — согласился Николай и снова закрыл глаза.
…Он возвращается домой. Впрочем, дома, как такового, не существует. Димка получил квартиру, Алеша с Сашкой перебрались в другую комнату. Наверно, двухместную. Живут как короли.
Сергей уехал. Почему в Березняки? Предложили место главного механика. Что ж, это довод. Окажись он на его месте… Нет. На его месте он оказаться не мог…
Ленка — жена Сергея. Когда-то он к этому привыкнет. Заставит себя привыкнуть. Но, видимо, очень нескоро. Как-то им живется… С какой-то затаенной надеждой он вдруг подумал, что живется им не так уж хорошо и где-то в душе Лена жалеет о случившемся. Он презирал себя за эти мысли. И то, что от них ему становилось спокойнее, удручало еще больше. Он мог понять Ленку, он мог ее даже простить. А Сергей? Отчего ему жаль Сергея. Теперь они вряд ли встретятся. А впрочем. Березняки не за тридевять земель.
— Пронино, — неожиданно сказал дед и стал собираться.
— Пронино, — машинально повторил Николай. — Следующая Химкомбинат.
Дед старательно связал два деревянных чемодана, проверил ремень на прочность, посмотрел по сторонам, словно хотел почувствовать, как относятся окружающие к его сборам, глянул мельком на Николая. Вроде как понял, что больше обращаться не к кому, сказал:
— А ну-ка, подсоби малость.
И тут же с готовностью присел под нелегкую вьючную кладь.
В Пронине выходили многие, с такими же деревянными чемоданами, сытыми корзинками, старательно убранными сверху разноцветным тряпьем, ушастыми мешками, от которых пахло парным мясом и жареными семечками. Вагон опустел. Поезд торопливо набирал ход. Николай видел, как плывет мимо Пронино, с неустроенной привокзальной площадью, ломаным рядом разновременных домов, подгнившими деревянными тротуарами, выщербленным асфальтом мостовых. Он пожалел, что нельзя открыть окно полностью. Сейчас начнется Химкомбинат. Уже угадывались первые признаки стройки. Песчаный карьер, перепутанные нитки накатанных на скорую руку дорог, по которым, тяжело заваливаясь набок, ползли груженые МАЗы.
— От Пронина до комбината всего десять километров. Если идти пешком, — вдруг сказал Николай вслух и рассмеялся. Это была Сашкина привычка все рассматривать с бытовой точки зрения.
— В день каменщик средней квалификации зарабатывает четыре рубля. Это равноценно, — предупреждающе поднимал Сашка руку, — стоимости тридцати килограммов хлеба. Прошу обратить внимание, тридцать килограммов, иначе неполных два пуда. Н-да, я слышал, что кто-то жалуется на жизнь.
— А в царской России? — Алешка даже не улыбнется.
Сашка не замечает подвоха.
— Вот именно, в царской России на душу населения в год потреблялось…
Сашка покусывает пальцы. Он ухитрялся запомнить самые невероятные цифры.
— Н-да… семь пудов. Вот так, Алексей Федорович. Маленький урок арифметики, вы научитесь мыслить реально.
Сережка в словесных потасовках, как правило, не участвовал. У Сережки свое амплуа — молчать. Он молчал, и они принимали это как должное и не старались его разговорить. Глупо. Живешь и не знаешь. Рядом существует человек, ты с ним встречаешься. Он не просто твой приятель, добрый знакомый. У тебя даже не возникает сомнения назвать его своим другом. У вас и дела общие и интересы вроде как одни. И вдруг в какой-то момент очевидное перестает быть очевидным. Человек совершает поступок. Обычный математический час, за который общеизвестный пешеход, идущий из города А в город В, пройдет шесть километров. Этот час перечеркивает принципы, суждения, человеческие отношения многих лет жизни.