еселые вечеринки в Сочельник, а над всем этим в небесах таится чудо приближающейся ночи.
Рождество почти для всех означает уют родного дома, кроме тех, у которых, как у нее, его нет. Комок в ее горле стал больше, когда она вспомнила другие Сочельники в те времена, когда они счастливо ощущались в атмосфере родного дома и семьи, в чувстве необходимости друг для друга и взаимной любви…
— Извините, что долго, — сказал Уорнер, открывая перед ней дверь автомобиля и усаживая ее впереди. — Надеюсь, вы не замерзли?
— Ничуть, спасибо.
— Все равно, похоже, что похолодает… Рождество! Как вам понравилась служба?
— Это что-то незабываемое! — пылко сказала она.
— Да, замечательно трогательно, — согласился он. — Скажите, какой ваш любимый гимн?
— О, даже не знаю, какой лучше… «Придите ко мне, верующие» — просто чудо.
— Да, самая сущность поклонения! А знаете, я страшно люблю мелодию и ритм «Восточных королей»: «Мы, три восточных короля издалека…» Я редко могу устоять перед искушением тоже запеть с ними, когда кончают произносить первый стих и вступает хор.
— Я думаю, что это не грех, — засмеялась Лин, — по-моему, все начинают подпевать.
— А как вам гимн о Венцеславе? Или уж дети его чересчур часто поют и совсем замучили?
— Конечно, но все-таки я и его очень люблю. Его всегда хочется слушать.
— Да, верно… «Тихая ночь, святая ночь»?
— О, вот, наверное, это и есть самый любимый гимн, — серьезно сказала Лин.
— И мой тоже, мне кажется. Для меня он символизирует все то, что я называю близостью Рождества, тот факт, что почти две тысячи лет назад стояла эта Ночь всех ночей, даже один Момент из всех других моментов, и все же оба они — Ночь и Момент — опять с нами, здесь.
— Вы хотите сказать, что дух Рождества не имеет пределов времени и границ и что в эту ночь он опять везде с людьми?
— Да. — Он добавил, помолчав: — Для меня этот дух — детская, лишенная всяких сомнений вера, живущая в глубине каждого сердца, — лучше всего выражен в небольшом стихотворении Томаса Харди «Волы». Вы его знаете?
Лин не знала, и он продолжал:
— Оно очень короткое. В нем говорится, что еще маленьким мальчиком как-то в канун Рождества он услышал от взрослых о старом поверье деревенских жителей, что в Сочельник, в самую полночь, даже волы встают на колени в своем хлеву…
Он внезапно замолчал, и Лин, посмотрев на него, заметила, что машина стала тормозить. Оказалось, они подъехали к перекрестку дорог. Одна дорога уходила к уютному пригороду Спайрхэмптона, другая вела в Бродфилд. Он остановил машину и сказал:
— Знаете, о чем я сейчас подумал? Может быть, вы не откажетесь сделать небольшой крюк и заедете ко мне? У меня есть полное собрание стихотворений Харди, и мне бы хотелось, чтобы вы его прочли. У меня гостит моя старая тетушка, приехавшая на Рождество, и я вас с удовольствием познакомлю с ней. Она любит молодежь. Поедем?
Лин колебалась секунду и тут же сказала, что ей бы очень хотелось.
— Хорошо! И потом я отвезу вас в больницу.
Он жил на втором этаже большого многоквартирного дома. Когда они поднимались на лифте, он сказал:
— Вам понравится миссис Бросертон — моя тетя. Ей уже за семьдесят, она живет в отеле в Карлайте. Она очень смелая и пускается в эту поездку сюда, на юг, с видом старого исследователя, ведущего экспедицию к полюсу. Она это делает, по ее словам, потому, что убеждена: я не должен справлять Рождество, как она выражается, в одиночестве. Да и в самом деле, что хорошего?..
Гостиная оказалась уютной и хорошо обжитой комнатой. Потом Лин стала замечать детали обстановки — глубокие кресла, обитые рубчатой тканью натурального оттенка; горы разноцветных подушек, домотканых и вышитых; цветы — кувшин красной меди с махровыми белыми хризантемами в углу — и книги. Ей было приятно увидеть, что Уорнер соблюдает старинный обычай выкладывать на виду полученные им поздравительные открытки и что у него есть и маленькая елочка в кадке на боковом столике.
Церемония знакомства с миссис Бросертон была совершенно непринужденной: она подставила Уорнеру для поцелуя щеку, который чмокнул ее, и обратилась к Лин:
— Дорогая моя, вы, наверное, очень озябли, но выглядите чудесно. Снимайте-ка пальто поскорее и идите поближе к огню. Вы мне нужны — поможете с пышками. Какую сторону надо поджаривать вначале?
Лин на секунду с наслаждением ощутила прикосновение рук Уорнера, снимающего с нее пальто, и сразу же подошла к огню, поближе к старушке:
— Вы меня о булочках спрашиваете? А я и не знаю, есть ли разница.
— Есть, есть. Разве вы не знаете? — Тетя Мели насадила булочку на двузубую вилку и в раздумье вертела ее перед собой. — Если вы вначале поджариваете сторону с дыркой, то, когда помажете маслом, она будет хрустящей. А если другую жарите, то она будет мягкой и пышной. Или же все наоборот, я вот точно не помню.
— Если бы было две вилки, то мы бы могли одновременно поджарить с двух разных сторон и посмотреть, что получится, — предложила Лин. Она все время чувствовала, что Уорнер смотрит на нее, когда она рядом со старой дамой опустилась на колени перед очагом. Странно, но она больше не стеснялась его и чувствовала себя как дома.
— Конечно есть. Уорнер, еще одну вилку из кухни! — В ее голосе чувствовалась та же повелительность, какая была у Уорнера в его молчаливом жесте, которым он требовал у ассистента скальпель в операционной, внутренне улыбнувшись, подметила Лин. Но он послушно заспешил в кухню, выполняя властную команду, и, возвратившись, принес вилку и для себя.
Тетя Мели говорила, обращаясь к Лин:
— Милая, вы должны провести Рождество завтра с нами, если у вас нет других планов. Верно ведь, Уорнер?
Но Лин покачала головой:
— Боюсь, что я завтра должна дежурить.
Глаза старушки опечалились.
— Дежурить в Рождество? Ну, милая, это мало радости!
— Еще меньше — у больных, — сухо сказал Уорнер. — Хотя должен сказать, что вы, сестры, действительно себя не жалеете, чтобы всеми силами скрасить им пребывание в больнице.
— У нас почти все понимают, как они себя чувствуют, находясь в больнице, а не дома, — сказала Лип. — В больнице и так остаются только самые необходимые люди на случай появления экстренных больных. Я буду завтра в детских палатах. Им грустнее всего бывает в праздники. Но знаете, — добавила она с улыбкой, — вы не думайте, что мы чувствуем себя мученицами. Мы тоже радуемся со всеми.
Уорнер подошел к книжным полкам и возвратился с тонкой книжечкой в кожаном переплете, страницу которой он заложил пальцем. Он протянул ее Лин, но она, повинуясь внезапному импульсу, сказала:
— Может быть, лучше вы его прочтете? Мне бы хотелось…
— Как угодно. — Он оперся о спинку дивана, на котором она сидела. Его руки, держащие книгу, были рядом; если бы она повернула голову, она могла бы коснуться их щекой.
…Лин слушала стихи, потрясенная и чистой верой, звучащей в них, и его глубоким серьезным голосом.
Дочитав четвертую, завершающую строфу, он замолчал, а потом, как бы про себя, повторил:
— «Надеюсь, что это так…» В этом для меня вся суть христианской веры.
Лин склонила голову, как бы соглашаясь с ним. Она не могла говорить. Она все время думала, что после самых первых мгновений, когда она все больше и больше внутренне тянулась к этому человеку, наконец пришло тс, чего ей больше всего хотелось, — узнать его глубже, через его мнения, через его любимые книги, через все, что ему наиболее дорого. И сегодня, почему-то казалось, он приглашает ее войти в этот заколдованный круг, проникнуть в который она раньше лишь мечтала. И она молчала и молчала, боясь разрушить это волшебство.
Глава 7
Пэтси быстро поправлялась и с середины января могла считаться вполне здоровой. У Лин были основания считать, что Майкл Кэррон приезжает навещать ее почти во все дни разрешенных посещений. Не раз, заходя к Пэтси, она заставала обоих, погруженных в настольные игры вроде «Вверх-вниз» или «Лудо», которые Пэтси обожала, говоря в объяснение: «Мой природный ум никогда не позволяет мне выигрывать, где нужно соображать; но там, где нужно бросать кости, ирландское счастье всегда меня выручает!»
Отец Пэтси приехал из Ирландии, чтобы забрать ее домой для отдыха, который ей полагался после болезни, прежде чем она вернется к своим обязанностям. Чтобы она не утомилась от долгого путешествия к себе в Голуэй, они договорились, что остановятся на ночевку в Дублине, доме у Майкла. Самого Майкла там уже не будет, но Лин сказала, что это удачная идея, спросив у Пэтси, довольна ли она и волнуется ли, что познакомится с сестрами Майкла. Но оказалось, что Пэтси смотрит на эту перспективу с мрачной тревогой.
— Целых три сестры, — хмуро сказала она, когда Лин помогала ей укладывать вещи в дорогу. — Дублинские девушки, — добавила она мрачно и загадочно, как если бы это многое объясняло.
— Ну и что ж такого? — не понимая, спросила Лин.
— Что такого?.. А то, что все дублинцы ходят задрав нос выше головы, такие они, видите ли, важные и разодетые! Я спросила у Майкла: «Скажи мне, где, интересно, твои сестры покупают себе платья?» А он сказал: «Ну, где… На Грэфтон-стрит, где же еще?» Так что сама видишь, какой у них уровень и как мне придется тоже стараться не ударить в грязь лицом — это мне-то, у которой все платья шила одна женщина в Клэнмое? Все до одного, кроме того розового, что ты не позволяешь мне надевать!..
Лин подавила смех.
— Ну, Грэфтон-стрит — это не Пятая авеню или рю де ля Пэ! — возразила она.
— Может, оно и так, но…
— Ну хорошо, если это и так, ты думаешь, Майклу не все равно, где ты одеваешься — в Клэнмое или на Грэфтон-стрит? Да когда он в первый раз увидел тебя после операции, ты была со вкусом одета в неотбеленную бязь, завязанную на шее тесемками! — отпарировала Лин, не щадя ее.
Пэтси застыла, держа платье в руках:
— Неужели? Я не помню.
— Да! Он в первый же день приехал и так упрашивал, чтобы ему разрешили увидеть тебя, что сестра позволила ему заглянуть одним глазком в щелку, когда ты еще спала. И поверь, дорогая Пэтси, ты была не в лучшем виде тогда.