Реза Негарестани: вечность пахнет нефтью?
Вынесенная в название этой главы фраза стала популярной благодаря «Истории философии» известного философа и популяризатора науки Бертрана Рассела. В разделе «Теория идей», излагая философский метод Платона, Рассел рассуждает об абсурде, к которому может привести слепое доверие субъективной творческой интуиции, и упоминает эту фразу как иллюстрацию, ссылаясь на то, что в «Многообразии религиозного опыта» Джеймс указывает ее как откровение человека, пережившего наркотическое опьянение во время анестезии273. Значительно позже отечественный музыкант Егор Летов использовал эти же слова в своем лонгплее «Русское поле экспериментов», где они звучали как рефрен. Для идеологии Летова в этой фразе не содержалось никакой несуразицы, напротив, она отражала суть современного глобалистского заговора, построенного на нефтяной экономике274. Так получилось, что в начале XXI века рассматриваемая фраза превратилась в целый роман, написанный иранским философом Резой Негарестани (1977), и понимание его сути напрямую зависит от того, чью позицию интерпретатор пожелает избрать: Летова или Рассела.
И в самом деле, как нужно относиться к книге, в которой нормой являются пассажи такого плана:
Скрытые манипулятивные функции радикального предательства проявляются в двойной нумерации Трисона, или трехточечного извращения. Трисон появляется как ухмыляющаяся голова креста Ахта, который одержим треугольником. Не следует забывать о зловещем направлении этой панорамы: крест Ахта – это также демонограмма палеопетрологии и ее операциональной политики [polytics]. Трисон подпитывается одновременно и невообразимо древними машинами-чудовищами, лабиринтами извращений и конкретной прагматикой предельного бунта и субверсии, прорастающих из установленных оснований религиозных режимов275.
Что это? Текст безумного конспиролога, новомодный философский трактат, постмодернистское художественное произведение, организованное по принципу «писатель приносит слова, а читатель смысл», или нечто иное? В случае «Циклонопедии: соучастия с анонимными материалами», а именно так полностью называется книга Негарестани, с уверенностью утверждать что-то сложно, но принадлежность автора к традиции спекулятивного реализма, участие в группе известного философа Ника Лэнда (некоторое время Негарестани даже считали псевдонимом Лэнда) и продвижение этой книги как философского хоррора задает вполне конкретный контекст для ее прочтения, и все же большинство комментаторов говорят и пишут о ее сюжетной линии, какой бы странной она ни выглядела, не пускаясь в анализ того, как этот текст сделан.
Формально «Циклонопедия» построена как классический постмодернистский опус: структурно это текст, вложенный в другой текст, в свою очередь состоящий из разрозненных заметок, обрывков мыслей, аннотаций, переводов, насыщенных интертекстуальными отсылками и узнаваемыми культурными образами. Сюжет начинается с истории молодой американки, отправившейся в Стамбул для первого знакомства с виртуальным ухажером. Встретить его так и не удается, зато она, поскитавшись по городу, находит в снятом для нее номере множество странных вещей, среди которых и текст «Циклонопедии»; его она по возвращении на родину решается издать276. Далее вступление прекращается, и читатель погружается в сложнейший текст, в общем виде идею которого можно передать следующим образом. Некая сетевая команда пытается восстановить систему мысли исчезнувшего археолога Хамида Парсани, для этого она группирует его тексты, прибавляя к ним собственные заметки и некоторые материалы американских военных, сражавшихся в тех же местах, где проводил изыскания археолог. Исходя из заметок Парсани оказывается, что Ближний Восток – это не географическая локация, а единая сущность, нефть – не топливо, а «теллурианский поток»277, смазка, возникшая вследствие процесса разложения трупа бога, «похороненного земного гниющего солнца, источающего черное пламя…»278. Соответственно, весь современный нефтяной капитализм – это питание трупом бога, вовлекающее все человечество в подобие черномагического культа, управляемого неким подземным Сгустком, влияние которого через машины нефтедобычи глобально. Тут в ход идет разветвленный конспирологический нарратив, сводящийся к следующей фразе:
Нефть как углеводородная трупная жидкость – сама по себе смертная сущность, которая была источником идеологий петромасонских орденов и их политик – от ОПЕК и агентов Войны с Терроризмом до левацкого постмодернизма279.
Сама земля по преимуществу полая, и в этих полостях обитают хтонические существа, описываемые Лавкрафтом как Древние. Все религии – продукты изначального солярного культа умершего бога и в своей основе покоятся на процессе его эксгумации. Пыль, нефть и пустота – конституенты Ближнего Востока, поэтому победить его терроризм невозможно, ибо весь современный капитализм уже и так проводит его черные инфлюенции. Таким образом, приписываемый Парсани текст представляет собой безумное откровение о мироустройстве, призванное перевернуть мировоззрение читателя или хотя бы сильно его поколебать.
Понятно, что принадлежность автора к спекулятивным реалистам, переднему краю современной материалистической философии, заставляет предпочесть интерпретацию Рассела рассуждениям Летова и рассматривать этот текст как хитрый философский манифест, упакованный в необычную форму. Здесь не станем разбирать специфику традиции спекулятивного реализма и роль в ней книги Негарестани. Нас интересует связь «Циклонопедии» с эзотеризмом. Чтобы ее установить, требуется прежде всего понять, какую роль в нем играет эзотеризм. И на этот вопрос можно ответить кратко – ведущую. Весь текст Негарестани пронизан эзотерическими отсылками и буквально напичкан концептами от алхимии (приведенная выше фраза про гниющий в земле труп Солнца – типичная алхимическая аллюзия) и каббалы до интегрального традиционализма и телемы Кроули. И в таком контексте интереснее проследить, как автор работает с эзотеризмом.
«Взлом» эзотеризма
Текст «Циклонопедии» – тяжелое чтение, поэтому для Негарестани было принципиально важным упаковать философские идеи так, чтобы увлечь читателя. Именно за этим сначала дается легкая и не лишенная пикантности история об американке, а затем, когда начинается текст воображаемой рукописи Парсани, читателя погружают в классический конспирологический нарратив, причем имеющий вполне узнаваемые черты. Истории о нефти как трупе бога, пыли, пустыни, кочевниках и мировой экономике – не что иное, как перелицованная система интегрального традиционализма по версии Рене Генона280. В значительной мере «Циклонопедия» – это мутировавшее «Царство количества и знамения времени», квинтэссенция геноновской мысли. Покажем это на конкретных примерах.
Негарестани, рассуждая о роли нефти, в частности, пишет:
Древний Враг, или Теллурианский Антихрист, угрожающая тень которого вечно таится в мертвых морях Месопотамии (откуда изначально и приходит Антихрист) или вблизи океанов, и есть Петролеум, или Naft (что на арабском и фарси значит «нефть»)… нефть сформировалась как Теллурианская сущность под влиянием невообразимого давления и высокой температуры в отсутствие кислорода, между геологическими слоями, в абсолютной изоляции… гадейская формация нефти, ведя политику промежуточности, выработала сатанинскую разумность… Нефть способна собирать необходимые геополитические подводные течения (подземные или сгусткообъективные нарративы политики, экономики, религии и т. д.), требующиеся для процесса Эрафикации, или движения тела Земли по направлению к Теллурианской Омеге281.
Здесь Негарестани стилизует мысли Генона из главы о «Значении черной металлургии», правда, дополняя их представлением о деконструкции монотеистического нарратива. У Генона вся эта глава посвящена тому, как современное материалистическое царство количества основывается на изначальной деградации, одной из фаз которой стала металлургия, заменившая духовную алхимию. В ходе этих рассуждений он, в частности, замечает:
…надо прежде всего вспомнить, что металлы, ввиду их соответствия звездам, суть в некотором смысле «планеты низшего мира»; таким образом, естественно, они должны иметь, как и сами планеты, от которых они получают и, так сказать, конденсируют влияния в земной среде, и «благоприятный», и «неблагоприятный» аспекты. Более того, поскольку вообще речь идет об отражении в низшем плане, который очень ясно представляют металлургические шахты внутри земли, «неблагоприятная» сторона легко должна была превратиться в преобладающую; не следует забывать, что с традиционной точки зрения металлы и металлургия находятся в прямом отношении с «подземным огнем», идея которого во многих отношениях ассоциируется с огнем «инфернального мира»… «отвердения» мира, которая, собственно, ведет к «царству количества», одним из аспектов которого является современное использование металлов282.
Эта геноновская идея параллелизма металлов и планет, выраженная в оппозиции солнца, капитализма и солярного культа – с одной стороны, и нефтедобычи, черного солнца и культа «Великой мерзости» – с другой, стала центральной для «Циклонопедии». Для Генона, как и для «Циклонопедии», процессы, протекающие в земной коре, имеют религиозное, идеологическое и политическое измерение. Современное царство количества оказывается прямым следствием активации инфернальных процессов, связанных с добычей металлов из земли современными машинными способами. Многочисленные отсылки к алхимии в «Циклонопедии», кульминацией которых становится утверждение о том, что самопожертвование солярного бога ведет к стадии его разложения (нигредо) в «хтонической черноте»283, есть зеркальное отображение той роли, которую алхимия играла для Генона: у него приближение Апокалипсиса есть следствие солидификации, отвердения мира, выраженное в строго алхимических терминах.
Апокалиптизм, которым так ловко оперирует Негарестани, подогревая тем самым интерес к конспирологическому нарративу, тоже абсолютно геноновский. Рассуждая об общем процессе завершения истории, Негарестани повторяет логику так называемого открытия яйца мира снизу – центральную для всей системы Генона, пишет он об этом так:
Царство Апокалипсиса или монотеистическая пустыня – это проход, через который предельное богохульство Земли с Внешним контрабандой проникает внутрь и начинает развертываться284.
Все рассуждения о «машинах войны», живущих собственной жизнью, а также внушительный раздел «Машины копают», посвященные жизни машин, качающих нефть и проводящих «Великую мерзость» в мир, есть стилизованное развитие рассуждений Генона из «Царства количества», где он подобным образом отзывается о современной механической цивилизации, например, замечая:
…конечно, эти тонкие влияния на протяжении хода всего периода, который можно назвать материалистическим, в некотором роде перешли в латентное состояние, как и все то, что находится вне чисто телесного порядка; но это не означает, что они перестали существовать или что они полностью перестали действовать, хотя и скрытым образом, «сатанинская» сторона которого, существующая в самой «машинности», в ее деструктивных применениях в особенности (но не только), вообще есть лишь проявление, хотя материалисты не способны ничего подобного и предположить285.
Образ «Оси Гога и Магога»286 и ее роли в конце времен – также отражение геноновских идей о том, что сквозь щели в «скорлупе мира» «при приближении конца цикла будут проникать все опустошающие орды Гога и Магога»287. Из Генона перекочевывают в «Циклонопедию» и утверждение, что «концепт прогресса должен быть укоренен в идее катастрофы»288, и обвинение Канта в философском обосновании экономики нефтяных потоков (для Генона Кант – выразитель слепого материализма).
Такой «взлом» генонизма вполне осознан, ведь философская традиция, стоящая за Негарестани, несомненно атеистическая и антиконсервативная, поэтому разложить и уничтожить в глумливой форме один из самых распространенных эзотерических консервативных нарративов – в данном случае дело чести. Негарестани ведь и не скрывает своих целей, еще в самом начале «Циклонопедии» делая характерную оговорку:
Рукопись Парсани вызвала лихорадочное возбуждение в лаборатории «Гиперверия», так как появление записок о кресте Ахта – артефакте, «десятичные врата» которого открывались в неорганический мор, извлеченном из вечного забвения, или «Древности Без Традиции» (Ancient Without Tradition), – совпало с одним из теоретико-литературных проектов «Гиперверия»289.
Само название лаборатории, якобы издававшей книгу Парсани «Гиперверие», предполагает, что находится по ту сторону веры, как бы разрушает ее изнутри, а словосочетание «Древность без Традиции», где последнее слово стоит с заглавной буквы, – прямая отсылка к традиционализму Генона, ибо только в нем термин «Традиция» всегда с прописной. Но в этой фразе можно увидеть и нечто большее: термин «Древность» написан также со строчной буквы и отсылает к Древним Лавкрафта, так что можно считать, что Парсани призывал к уничтожению Традиции в пользу утверждения существования культа Йог Сотота, Азатота и Ктулху. Так фактически и получается, если следовать логике «Циклонопедии», когда в одном из мест вымышленный археолог якобы пишет о том, что все монотеистические религии, да и все религии вообще, в своей основе покоятся на культе Друджа, идеографическим изображением центрального существа которого (его леттратурой) объявляется рисунок, подозрительно похожий на Ктулху290. Именно поэтому некоторые современные выразители интегрального традиционализма высоко оценили «Циклонопедию», объявив ее свидетельством от антитрадиции, иранским сатанизмом, неприкровенно излагающим истинную суть мироустройства. Эта оценка предсказуема, ведь они читали хорошо знакомого им Генона, только «мутировавшего».
Сходно у Негарестани построена работа и с иными эзотерическими мифологемами. Для придания конспирологическому нарративу солидности Негарестани не только перерабатывает «Царство количества», он привлекает традицию правого эзотеризма, отсюда прямые цитаты из Элиаде291, отсылки к Дюмезилю292, обращение к математическим спекуляциям Гоэне Вронского293 и богатой мифологии полой Земли, запущенной в эзотеризм еще Сент-Ив д’ Альведером и развитой среди теософов, например у упоминавшегося ранее Рериха. А древняя Ассирия с ее магическим темным культом – зеркальное отражение эзотерического мифа об Атлантиде, запущенного Е. П. Блаватской. В «Циклонопедии» по поводу Ассирии читаем:
Парсани предлагает подробное обсуждение криптогенного ассирийского военного эксперимента по созданию оккультного оружия, который в итоге привел к тотальному уничтожению ассирийской цивилизации летом 612 года до нашей эры294.
Далее Негарестани метафорически соотносит море и песок: «цивилизации оказываются похороненными в пустыне, а не тонут в океанах»295. Как известно, в океане затонула только одна воображаемая цивилизация – Атлантида, и вот как это произошло, согласно Е. П. Блаватской:
Под влиянием злых внушений своего демона Теветата раса атлантов стала нацией черных магов. Вследствие этого была объявлена война… Столкновение закончилось погружением Атлантиды в пучину океана, что нашло свое отражение в мифах о потопе296.
Подробности этой войны у теософов связываются с использованием сверхспособностей и оккультной энергии. И здесь и там одна и та же история про древнюю цивилизацию, якобы владевшую сверхъестественными силами и погубившую себя, канув в океан воды/песка.
Лавкрафт XXI
Вообще, в своей упорной деконструкции эзотеризма Негарестани – последовательный продолжатель Лавкрафта. Тот метод, который использовал Лавкрафт, в «Циклонопедии» доведен до абсолюта, ибо им написан весь ее текст. Тяжеловесную научность ему придает обилие филологических, религиоведческих, исторических изысканий, которыми пронизан текст, огромное количество схем, таблиц, вычислений, выстроенных согласно англоссической каббале, придуманной Негарестани и его коллегами, с одной стороны, копируют классические эзотерические нарративы, а с другой – продолжают прием Лавкрафта сочетать вымысел с реальностью. Последнее обеспечивается тонким использованием политических, географических, археологических и исторических данных, предоставляющих вымыслу подлинную «прописку» в реальности. Например, частые отсылки к Библии, Корану и иным священным текстам точны и аккуратны, значительное количество археологических и исторических данных безупречны и легко верифицируются, но, как и у Лавкрафта, в них хитро спрятан вымысел. Например, значительное место в теоретическом пласте текста занимает термин «Трисон», передающий основу черного культа «Матери мерзостей». Дабы подчеркнуть, что термин этот не вымышленный, Негарестани, как и положено в академической традиции, при первом употреблении дает сноску:
Подробнее о трехточечном извращении (Трисоне), треугольнике и структуре тайных обществ или террор-фракталах см.: «Новые исследования на библейской земле: прогресс и результаты», под ред. Германа В. Гилпрехта, Librairie de Рега, Филадельфия: John D. Wattles & Co., 1896297.
Такая книга действительно есть, но никаких трисонов и тайных обществ в ней нет и в помине, это сборник статей по библейской археологии конца XIX века.
Все то, что Негарестани пишет, когда касается темы происхождения религиозных культов, также восходит к Лавкрафту. Разбирая истоки религиозных традиций Друджа, автор подчеркивает, что их многообразие восходит «ко временам более далеким»298, нежели культ Яхве. Это хорошо знакомая читателям Лавкрафта присказка, с помощью которой тот всегда указывает на скрытые культы Великих Древних. Например, так:
Наступила пора зимнего солнцеворота, который люди зовут Рождеством, хотя знают в тайная тайных души, что он старше, чем Вифлеем и Вавилон, старше, чем Мемфис и человечество299.
Поэтому неудивительно, что вся система деконструкции монотеизма у Негарестани вращается вокруг популярных примеров из «Золотой ветви» Фрейзера, где христианство возводится к ближневосточным культам умирающих и воскресающих богов. Но, правда, для усиления и сгущения лавкрафтовского атеизма, равно как и для придания геноновскому нарративу большей мрачности, Негарестани вводит в текст обширный пласт идей Рене Жирара и французской школы исследования ритуала300, отсюда появляются гротескные рассуждения о питании мертвым богом и рассмотрение священного как заразной болезни:
Если Мертвый Бог – это Бог за пределами суждения, то мертвый бог-мутант – его имманентное месиво, хороший обед для Внешнего. Амброзия, пища богов, готовится именно на такой кухне, где кастрюли дребезжат на холодных конфорках, а пол покрыт месивом, оставшимся после бойни. Хороший Обед, или чума-амброзия, жадно потребляется на скотобойне301.
Звучит шокирующе, на это и сделан расчет, но в сравнении с предшествующей традицией совершенно неоригинально. Если же рискнуть все это представить визуально, то на ум придет одна из компьютерных игр 1990‐х, созданная в эстетике Гигера.
Если у Лавкрафта местом укрытия таинственного зла были затонувшие острова, полузаброшенные городки и деревушки, уединенные фермы Новой Англии, то в современности весь мир представляет собой «глобальную деревню», в которой с помощью универсальных систем наблюдения, спутников, интернета уже нет и не может быть мест для сокрытия тайны, даже космос изучен вдоль и поперек, следовательно, стратегии легитимации таящегося зла Лавкрафта более не работают. Поэтому Негарестани вынужден взломать саму систему современного миропорядка, чтобы разместить в ней Великих Древних. Для этого он доказывает капиллярную природу зла, которую при некотором усердии можно обнаружить повсюду: в общеизвестных мемах, фобиях, слухах, универсальной конспирологии, экономике, археологии, истории. Таким образом, следы Древних и места их обитания становятся глобальными, они есть везде и вместе с тем нигде. Так, в тексте используются хорошо известные, в первую очередь благодаря фильму У. Фридкина «Экзорцист» (1973), мифы о Пазузу или образы палеолитических венер, их помещение в общий контекст демонологии «Циклонопедии» производит у читающего ступорный эффект, когда знакомое сочетается с незнакомым, вымышленное с правдоподобным, что вызывает ощущение пребывания не в своей тарелке. Правда, вся эта смесь хоть и создает эстетический эффект, но вовсе не способствует желанному автором ощущению «клокочущего страха»302, уж слишком перенасыщен текст знакомыми поп-культурными отсылками.
Как видим, Негарестани – Лавкрафт XXI века. Но тогда необходимо уточнить, что это Лавкрафт, прочитавший и усвоивший Хайдеггера, Сартра, Лакана, Делеза и традицию их рецепции; это Лавкрафт, опирающийся не на лорда Дансени и готический роман, а на литературную традицию XX века; это Лавкрафт, руководствующийся не материализмом Геккеля и Дарвина, а современным спекулятивным реализмом; это Лавкрафт, издевающийся не над ведьмовскими процессами XVII века, а над всей разветвленной системой современной конспирологии; это Лавкрафт, играющий не с либерально ориентированной теософией, ставшей почти неотъемлемой частью мейнстримной культуры, а с праворадикальным корпусом интегрального традиционализма и правой эзотерической мифологией, возникшей после «Утра магов» Повеля и Брежье. Хотя, скорее всего, сам Негарестани думал, что пишет новый «Некрономикон», ведь он как-никак родом из Шираза, что в Иране…
Впрочем, у Негарестани, по сравнению с Лавкрафтом, есть один серьезный промах. Американский писатель никогда не оставлял ключи к своим загадкам внутри произведений, Негарестани же постоянно пытается подсунуть читателю пути для расшифровки своей криптософии. Для примера разберем случай с демоном Пазузу, занимающим внушительное место в новой демонологии «Циклонопедии». Глава, ему посвященная, называется «Наемник пыли» и начинается с корректного отчета об исторической роли демона в шумеро-ассирийской культуре: приводятся особенности его культа, даются изображения – все это вполне верифицируемые данные. Такая точность должна убедить читателя в том, что и все остальные рассуждения автора столь же правдивы, но страницы через три в повествование вклинивается фраза: «Абдул Аль-Хазред, как опытный rammal (заклинатель песка), вероятно, написал „Аль-Азиф“ на зараженном пылью языке Пазузу»303, которая полностью разбивает тщательно созданную иллюзию академической легитимности. Когда Лавкрафт встраивал «Некрономикон» в линии реальных алхимических и демонологических трактатов, читатель, следя за его мыслью, двигался от смутно знакомого к неизвестному. Проверить сходу в эру без интернета, существуют ли в реальности «Книга Дзиан» или Аль-Хазред, было никак невозможно, такой прием во многом и создавал магию лавкрафтовского текста. В «Циклонопедии» ровно обратная ситуация: всякий мало-мальски сведущий читатель (а вряд ли за Негарестани возьмутся несведущие) знает, что Аль-Хазред – вымысел Лавкрафта, поэтому и на все предыдущие рассуждения, как и на последующие идеи о связи Пазузу, нефти и пыли, он начинает смотреть с откровенной усмешкой.
Такое неудержимое стремление к саморассекречиванию присуще всему тексту. Так, в части «Легион: машины войны, хищники и вредители» Негарестани сначала расписывает глубокое философско-теологическое значение пыли, затем переходит к идее тумана войны, как некоей уникальной формации, порожденной машинами войны, а затем вскользь упоминает, что лучше всего эта идея выражена в компьютерных играх, и сразу ясно, что именно из игр метафора «тумана войны» перекочевала в «Циклонопедию», а в ее лице мы сталкиваемся не с откровением, а с модным сплавом языка массовой культуры и ироничной философии. Та же картина и в части «Политики», где идут продолжительные рассуждения о декомпозиции Бога, выглядящие устрашающе и оригинально, но затем всплывает отсылка к фильму «Порожденный» (1991), сюжет которого кратко пересказывается, и ясно, что прототипом для рассуждений о ближневосточных космогониях и теологиях, наложенных на представления о смерти Бога, стал именно этот фильм. Из-за таких экскурсов читать Негарестани становится в какой-то момент откровенно скучно: нельзя же постоянно отнимать у читателя право играть в детектива и самому додумываться до скрытых аллюзий.
Но Негарестани не ограничивается лишь отсылками к источникам, в середину повествования он инкорпорирует философскую теорию, по которой и создана «Циклонопедия». Позволим себе здесь привести этот отрывок in extenso, так как он удачно иллюстрирует принцип, на котором зиждутся многие современные нарративы, играющие с эзотеризмом:
Если тексты с нарративным сюжетом и цельной структурой читаются и пишутся согласно дисциплинам и процедурам, соответствующим их конфигурации, то проколотые структуры, разложившиеся формации и сюжетные дыры должны иметь собственные методологии чтения и письма. Нечто большее, нежели просто междисциплинарное исследование, Скрытое Письмо предполагает политику вклада или участия в проколотых структурах и разложившихся формациях. Чтение историй через сюжетные дыры возможно только путем придумывания линии, способной вкручиваться и выкручиваться из них… Задействуя два величайших затруднения консолидированных сюжетов и согласованных нарративов, Скрытое Письмо переформулирует и использует компоненты апокрифичности и стеганографии. Скрытое Письмо может быть описано как использующее любую сюжетную дыру, все проблематики, каждый подозрительный темный момент или отвратительную неправильность как новый сюжет с щупальцеобразной и автономной подвижностью. Центральный или главный сюжет переизобретается исключительно с той целью, чтобы он скрытно вмещал в себя, транспортировал и подпитывал другие сюжеты. В терминах такого письма главный сюжет – это карта или чертеж концентрации сюжетных дыр (других сюжетов)304.
Таким образом, сюжет про Хамида Парсани лишь чертеж, куда вписываются никак не связанные с ним нарративы из Генона, Жирара, Лавкрафта, Блаватской. Здесь явно, что «проколотый текст» схож с постмодернистской интертекстуальностью, ведь Негарестани сам сравнивает его с «оргией чужих языков и учений»305, но в постмодернистском повествовании смысл в том, чтобы показать, что тексты отсылают к иным текстам, а смыслообразование – во многом лишь случайная ироничная игра. В случае со спекулятивным реализмом картина иная, проколотый текст об эзотеризме воспроизводит максиму У. Эко, по которой подлинный читатель эзотерического текста тот, кто «осознал, что единственная тайна текста – это пустота»306. Но если для Эко пустым был лишь эзотерический текст, то для Негарестани пустота становится глобальной, поскольку эзотеризм представляет собой разновидность большого монотеистического нарратива и, шире, антропологически ориентированного рационализма, где в центре стоит Вселенная, в которой человек – это звучит гордо. Упразднить ее можно, лишь подорвав изнутри, приняв логику ее смыслообразования. В случае Негарестани происходит именно то, что некоторыми исследователями характеризуется нахождением материализма на территории врага: современный материализм пытается оккупировать территорию, которую, по недосмотру, он сдал религиозному дискурсу, взломав последний изнутри. Цель таких экспериментов показать, что мир, основанный на логике антропоцена, обречен на вымирание. Человек – лишь объект среди объектов, и его фантазии об окружающем мире остаются лишь иллюзиями, а коммерческий успех «Циклонопедии» доказывает, что механизм порождения таких иллюзий неплохо работает.
Таким образом, Негарестани отточил метод Лавкрафта по деконструкции эзотеризма, но для этого ему пришлось не только погрузиться в логику эзотерических учений, как это до какой-то степени сделал Лавкрафт, ему удалось разобрать их и собрать заново, дополнив деталями, уничтожающими оригинал изнутри.
Разумеется, названными произведениями и именами все возможные проявления эзотеризма в литературе не исчерпываются. Мы привели лишь наиболее показательные и значимые примеры формативного периода, закрепившего эзотеризм в современной культуре. Понятно, что чем ближе мы будем подходить к середине XX века, тем больше новых имен будет появляться. Творчество Х.‐Л. Борхеса, Р. Баха, Ф. Дика, П. Коэльо, В. Пелевина и множества других, без всякого сомнения, может быть причислено к выражению эзотеризма в литературе, каждый из этих случаев требует особого рассмотрения. И даже многие из сюжетов этой главы нашли развитие в современности. Например, У. Эко в романе «Пражское кладбище» «сшил» текст из исторических данных, касающихся французской культовой среды конца XIX века, там есть сюжеты с Таксилем, Булланом, есть даже воспроизведенный и значительно облагороженный с эстетической точки зрения фрагмент с черной мессой из «Без дна» Гюисманса.
Что же касается литературы ужасов, то здесь стоит сделать два важных уточнения. Далеко не все авторы, чье творчество формально использует эзотерическую образность и фокусируется вокруг отображения ужасающего, могут быть названы черными фантастами. Задержимся ненадолго на этом, чтобы проиллюстрировать мысль на примере бельгийского писателя Жана Рэ, прозе которого один из создателей термина «черная фантастика» предпослал такую своеобразную характеристику:
…туманы, дожди, ланды, дюны, зыбучие пески, вампирические болота, неведомые гавани, моря, не обозначенные на картах, мертвые корабли, сумасшедшие буссоли, тайфуны, мальстремы, подвалы, чердаки, обители бегинок с дьяволом-квартиросъемщиком, невидимые улицы, блуждающие могилы, ствол тропического дерева, оживленный разрушительной волей, обезьяны, карлики, инфернальные полишинели, пауки, стрейги, спектры, гоулы, крысы, средневековые химеры, зомби, убийцы-эктоплазмы, входящие и выходящие через зеркало… Мир Жана Рэ307.
Казалось бы, вполне ужасающий и не лишенный эзотерической мифологии набор. На деле же эзотеризм его текстов более чем сомнителен. Кстати, сам он не скрывал, что занимается чисто коммерческой литературой. Рассказы Рэ демонстрируют обычную для писателей-фантастов игру с пугающими фольклорными персонажами, эксплуатирующими вполне клишированные сюжетные ходы. Взять хотя бы «Великий ноктюрн». Главный его герой сталкивается с существом – Великим ноктюрном, некой концентрацией темной энергии потустороннего мира и одновременно его другом детства. Это существо, как оказалось, заботилось о герое всю дорогу, уберегая его от висящего над ним рока. Тут иной мир отнюдь не выглядит хаотичным, он вполне уютный, даже несмотря на предшествующие финальным сценам рассказа кровавые события и тот факт (кстати, вполне стандартный, в особенности в произведениях XX века), что главный герой оказывается сыном сатаны и земной женщины. То же можно сказать и в отношении явления заурядного привидения из рассказа «Последний гость» или же о вполне понятной истории маньяка-убийцы из «Мистер Глесс меняет курс», которая лишь для нравственно-психологического эффекта слегка скрашена черной тенью сатаны, мелькающей пару раз в моменты наивысшего напряжения. А уж о бессмысленности ужаса ради ужаса «Кузена Пассеру» или «Руки Гетца фон Берлихингена» или о превращении греческих олимпийских богов в бомжей, в буквальном смысле этого слова, в единственном романе писателя «Мальпертюи» не стоит подробно и писать. Все это дает право признать, что никакого цельного эзотерического мировоззрения и даже никакого эзотерического мировоззрения вообще произведения Рэ не содержат, а описываемый в них ужас никак нельзя сопоставить с тем чувством, которое мы встречаем в произведениях Блэквуда или Мейчена.
Если же рассматривать литературу ужаса второй половины XX века, то здесь позволим себе вновь обратиться к С. Т. Джоши, проштудировавшему огромное количество трудов современных фантастов и написавшему несколько монографий, посвященных развитию странных историй после золотого века. Главной тенденцией, определявшей этот период, он называет «банализацию ужаса», описывая ее следующим образом:
…со времен Лавкрафта в странной литературе происходит огромная переориентация фокуса: обычные люди каким-то образом рассматриваются как чрезвычайно важные, а странные, в широком смысле, явления оцениваются как угрозы стабильности среднего класса308.
В литературе такого рода фокус повествования смещается с иррационального ужаса на главного героя, в жизнь которого этот ужас вторгается. Причем сам герой должен быть максимально близок и понятен читателю, буквально быть своим парнем, живущим на соседней улице. То есть современная литература заинтересована не в описании ужасного самого по себе, ужасное в ней помогает укреплению семейных ценностей, предстает фоном, на котором можно подробно развернуть душевную драму героя, выявить его уникальные качества (несгибаемую волю, любовь к семье, преданность друзьям). Говоря проще, ужасное здесь затеняется сентиментальным настроем. Это разительно контрастирует с классическими авторами, недаром в произведениях всех рассмотренных писателей практически нет запоминающихся персонажей, ведь для черных фантастов они были не более чем устройством, выражающим смесь ужаса и восторга, которая призвана высветить реальность иного мира. Писатели золотого века создавали атмосферу ужасного, в то время как для современных авторов на первый план выходит создание узнаваемого и психологически достоверного персонажа, живущего в комфортабельном мире посюсторонней современности. Особенно беспощаден Джоши по отношению к Стивену Кингу, чью прозу он считает апофеозом банализации ужасного. Общий вывод из его рассуждений таков:
…странная фантастика должна быть странной. Она не должна пытаться копировать манеру мейнстримной художественной литературы, создавая кропотливые изображения «реальных» людей, особенно если эти изображения развиваются за счет демонтажа странного в ней309.
Согласившись здесь с его мнением, мы не будем далее рассуждать о перспективах и состоянии отражения эзотеризма в литературе, а обратимся к новому медиуму, а именно – кино.